Марина Анашкевич - Другая

• Название: Другая
• Автор: Марина Анашкевич
• Жанр: Короткие истории

Трогательный рассказ о любви.

---

МАРИНА АНАШКЕВИЧ ДРУГАЯ

Она пришла позже всех, и стула не хватило, зато на диване место нашлось. В тесноте да не в обиде: по правую руку — упитанный отец Никон, по левую — писатель с постным лицом, похожий на игуану. Диван для почетных гостей, с подушками, мягкими валиками, словом, в самый эпицентр ее угораздило! Другая бы поостереглась встревать в их медоточивые речи (говорили о матушке, благополучно разрешившейся после адовых мук — здоровяк под четыре килограмма!), тут она возьми да ляпни, что родила так легко, что и боли не ощутила. Какие муки! В радости рожала. В таком восторге, что дух захватывало. И хотела было добавить, что не за горами время, когда все женщины на земле так рожать будут, что даже роды в воде — это уже прошлый век, что в Японии+

— Как же можно — без мук? — возразил ей писатель. — Вы уж не преувеличивайте. Чего не причудится–то — на радостях, что разрешились!

— Извините, но мне виднее, и вообще: мужчина не может об этом судить. Я не мучилась.

Дряблая шея писателя побагровела над воротником рубашки, и хозяйка дома заметно напряглась. Старый ящер смотрел, не мигая.

— Да, как мужчина — не могу, тут вы правы, но в Библии ведь сказано: «В болезни будешь рождать детей» — значит, так. Бытие, глава 3, стих 16. Богу виднее! Или вы с Богом не согласны?

«От такой все можно ожидать, не сомневайтесь», — легко читалось в глазах хозяйки, — вот, впустила незваную гостью на свою беду! Явилась не запылилась, спустя столько лет. Чтоб не дать той ответить (а перечить мужчинам — грех вдвойне!), громко и настойчиво предложила фирменное блюдо — салат с грецкими орехами, при этом зорко отслеживалась тарелка отца Никона — не пустовала ли, всего ли там вдосталь, не подложить ли рыбки красненькой али беленькой. Минералочку тоже поближе к нему. Стол обозревала, а под скатерть глянуть не догадалась, а там картина маслом, не иначе: ляжка жующуего батюшки сама собой жмется к бедру соседки, и той, чтоб избежать неловкости, приходится отодвигаться от сдобного отче и теснить сухонького классика, который, в свою очередь, вдавливает в диванный валик собственную жену. Такие вот поминки.

— Вы бы, Ира, лучше о Ване сказали что–нибудь, — вспомнив, что в хлопотах не представила спорщицу собравшимся, хозяйка кратко сообщила, что Ирина училась вместе с ее покойным мужем в МГУ на филфаке.

Что же сказать? Она — птица залетная, не из их стаи, это правда. Просто вот с этим человеком, чье лицо на портрете, на стене напротив, они и правда учились когда–то, и сегодня — день его памяти, десять лет со дня смерти. Он умер совсем молодым, в тридцать семь, как Пушкин, и тогда она на похороны не пришла, боялась увидеть его неживым, а сегодня решилась — в первый и, и как видно, в последний раз.

Но что же сказать+ Что Ванька звал ее «Иринкой–смешинкой», потому как прыскала по поводу и без? Что он ей снится все время, постоянно? Нет, это нельзя. Могут подумать, чего не было. Разве только+

— С Ваней всегда было просто и легко, он не давал скучать+ Если видит, что человеку тошно, обязательно растормошит, отвлечет.

Ерунду, конечно, сказала.

Отец Никон поправил внушительный крест на животе, чтоб стоял, как положено, не заваливался, и она тоже поправилась невольно:

— То есть, унывать не давал, что бы ни случилось. Умел вселять уверенность в слабых. А стихи у него получались сами собой.

Она могла бы прочесть им, что врезалось в память, к примеру: «Все Иры стремятся в Ирий, а Вани — в вигвамы, в саванны, грезя о них на диване», рассказать, как ее на втором курсе почти бросил будущий муж, а Иван (только он один догадался о беременности) для видимости приударил за ней, чтоб Глеб приревновал. Они тогда с Ванькой целый спектакль разыграли — муж и посейчас ее, даже к мертвому, ревнует. Но разве здесь, среди сплошь прихожан Троицкого храма, что по соседству, про такое можно? Здесь можно только про то, как Иван пришел в церковь, раскаявшись в грехах юности, как венчался по настоянию духовника, как работал во славу Божью, как умирал в муках, но примиренный с ниспосланным ему раком. Все за грехи наши тяжкие…

Однако, портрет мужчины с чертами задорного пацана утверждал обратное: не верь, я жив и здоров и жду на катке, на Чистых+ При встрече, как пить дать, едва она натянет коньки, он сгребет ее в охапку и повалит в сугроб+

В итоге она рассказала другой случай, тоже очень смешной, как они дважды за день сдавали зачет подслеповатому преподавателю по орфоэпии (по кличке Орфей), переодевшись в туалете и поменяв прически (она надела красную блузку подруги и распустила волосы, а Ванька сгонял в парикмахерскую неподалеку, сбрив шевелюру под ноль). Воспользовались, что Орфей по рассеянности не сделал запись в зачетках. Вот бы знать: Иван и в этом каялся?

Отец Никон похохотал от души и был поддержан, правда, не всеми. Девушка в косынке на другом конце стола мелко и скрытно крестилась. Отче жестом отвел хозяйкину руку с ложкой салата:

— Будет с меня этого грецкого твоего+ Горько от него во рту. А вот сваргань–ка ты мне лучше яишенки, мать. Да смотри: желтки не расплескай.

«Мать» только руками всплеснула: рада бы, батюшка, да все яйца, что были, в салаты покрошила.

— Эка беда — у соседей спроси, уважьте отца. Не любитель я их в салатах. Мне всего–то и надо — из трех штук. Пост завтра начнется, так хоть сегодня душу отвести.

Все улыбались, зная, что батюшка — еще тот шутник, похлеще Ивана, недаром сдружились, хоть отец Никон духовником был, а Иван — чадом.

— А теперича я расскажу, как мы с Ваньком куролесили, — отец Никон чуть подтолкнул под локоть соседа справа, чтоб тот наполнял рюмки.

Шутки шутками, а пока отче описывал куролесы в вагоне–ресторане после паломничества в Бари, хозяйка сбегала к одним соседям, к другим, но у всех — бывает же такое — ни яйца единого. Вот уважили так уважили! Чем точнее батюшка припоминал их с Иваном подвиги по пьяному делу, перемежая сказ панегириком троекратной глазунье, которую жаждал все сильнее, как запретный плод, тем пуще хохотали, некоторые до слез. Портрет на стене, казалось, тоже ходуном ходил, — висел слегка набок.

Писателю (а по его лицу и телу нетрудно догадаться, что он постится круглый год) не нравился весь этот балаган, учиненный отцом–проказником. Супруга классика, поджав губы, терпеливо выжидала момент, чтоб вернуть разгулявшуюся компанию в пристойное русло поминок. Кашлянув, постучала ложечкой по фужеру:

— Миша хотел бы сказать еще.

Пока писатель, зажатый между дамами, с трудом вставал, — а он говорил только стоя, — супруга поспешила сообщить:

— Миша вчера у Святейшего был на приеме, и Святейший благословил нас на новую книгу. Назвал Златоустом и совестью нашего времени, — при этом в сторону подруги студенческих лет был брошен красноречивый взгляд: «A вы тут себе позволяете, милочка»!

— Это не ко времени, Зоя, и не к месту, — поморщился новоиспеченный златоуст, хотя и дал супруге закончить. И посыпал словами, как из рога изобилия, — говорить он умел! Вспоминая о коллеге по перу и восхваляя того достоинства, поведал слушателям о том, что перед смертью Иван исповедался и причастился как истинный христианин (хотя, помнится, вдова упоминала, что муж две недели был подключен к аппарату и умер, не приходя в сознание). Под конец же речи, ко всеобщему удивлению почвенник с лицом рептолоида плавно вырулил на прежнюю тему, затронутую еще до глазуньи, а именно о родовых муках, предписанных самой Библией, и в довершение, видно для красоты пассажа, призвал почтить тостом хозяйку дома и вдову раба божьего Иоанна, родившую, бывши ему преданной женой, трех чад, и остающейся неизменно верной покойному до сего дня.

— Да, что и говорить, Мишенька, дети даются нелегко, — растроганная хозяйка перегнулась через стол — дотянуться до бокала с минералкой в руке классика. Детей на поминках не было, — у молодых свои заботы, но в доказательство их наличия вкруг стола был пущен семейный альбом.

— Верно, брат, жена чадородием спасается, — поддержал пьяненький отец Никон, прибавив: — Смотри–ка, а младшенький — вылитый Ванька, чертяка!

Ей так хотелось взглянуть, но вот дуреха, зачем–то сняла очки, и пока доставала их из сумки, жена классика перехватила альбом. Бегло глянув, передала дальше. Не судьба. Зато прямо напротив портрета посадили, и она смотрела украдкой. Прищур смешливых Ивановых глаз настраивал на мелкое хулиганство, будоражил память. Золотые деньки+ Разве забудешь, как ревела в женском туалете, а распугавший всех девиц Ванька, единственный женатый парень в их группе, то ли в шутку, то ли всерьез убеждал ее, что ей крупно повезло, что женщина в процессе беременности становится сверхчеловеком по всем признакам, и не только физиологическим, — эдакой инопланетянкой.

«Богиней, если хочешь. Гордиться должна, а не рыдать».