Валерий Митрохин - Уйма

• Название: Уйма
• Автор: Валерий Митрохин
• Жанр: Короткие истории
• Год: 1994

---

Валерий МИТРОХИН УЙМА Рассказ

Мирошник мерно мелет мирро,
В муку размалывает зёрна.
И отражаются озёрно
На жерновах созвездья мира.

Богатый браво бредит Богом.
Он просит для себя прощенья.
Он выставляет угощенья.
Он щедро подаёт убогим.

Поэт — потомок пролеткульта
Сдаёт бутылочную тару.
Он изменить не в силах дару.
Он как спасенья ждёт инсульта.

Вера — фамилия. Зато имя у него вполне мужское. Анапест. Но если фамилию, против коей у него никогда не возникало претензий, ему навязали родители, то именем он себя означил вопреки их воле. Он весьма рано осознал себя поэтом, и с этим ничего нельзя было поделать.

С годами, когда провинциальный вундеркинд познал большую жизнь, столкнулся с абсурдом и серостью бытия, ужаснулся массовым равнодушием к поэзии, он, в конце концов, согласился с тем, что принятый им псевдоним для понимания народом преждевременен. И стал откликаться на фамилию. Постепенно последняя вытеснила из употребления псевдоним. И, несмотря на то, что у многих она вызывала нездоровые ассоциации, он стал под сочинениями подписываться — как то делают поэты Востока, однословно.

Со временем открылось, что Вера — это не только женское имя. Оказалось, что в Испании есть род, вполне древний: Вэра. На этой почве он придумал романтическую легенду о том, что его корни уходят в средневековье Европы и что он чуть ли не отпрыск одной из её аристократических ветвей, ненароком проросших в Евразию сквозь окно, пробитое Петром.

Впервые в жизни пустоту бытия Анапест ощутил после того, как закончил творить эту легенду. Это был настоящий, душевный вакуум. Он сначала испугал его, а потом обескуражил. Самодеятельный гений даже объявил о бессмысленности собственного, а затем, видимо, чтобы не так было обидно, и всякого иного творчества. Весь мир создан ремеслом, а не искусством. Такой афоризм породило его мятущееся сознание. Формула эта некоторое время довольно интенсивно действовала в окрестностях её автора и даже влияла на менталитет подрастающего поколения, главным образом, и к счастью, только поэтов.

Не справившись с персональной проблемой, Вера поступил и вовсе непорядочно. Он объявил, что мир, в котором ему, а значит и нам всем, угораздило родиться и жить, никчёмен и пуст. Несправедливость эта достигла своего апогея, что ужаснее всего, к нашему времени, то есть мы появились на свет в момент, когда все животворные энергии не то что иссякли, но, несомненно, переродились.

Конечно же, Вера продолжал сочинять. А поскольку лучше, чем когда–либо видел, что путного ничего создать не в силах, публиковать свои опусы перестал. А чтобы хоть как–то оправдать сей обет молчания, главным образом хотя бы перед самим собой, измученная душа его исторгла ещё один постулат: гениев не бывает. Гомер, Леонардо, Шекспир и так далее — не люди вовсе. Они пришельцы из других миров, где каждый гений. Разумеется, с точки зрения земной. Эти вполне заурядные по тамошним меркам индивиды, вероятно, по каким–то причинам бежали из своего города в нашу деревню, возможно даже, из неудовлетворённого тщеславия. И это в лучшем случае. Не исключено, что среди земных так называемых гениев было немало представителей инфернального мира, то есть самых, что ни на есть исчадий Тьмы.

Лёжа, ложе, лыжа, ложа, лужа, лажа…

Не надо было слишком напрягаться, ломать голову, чтобы понять: наш поэт слегка тронулся и, вероятно, по многим причинам, коих в нашем времени, как и во всяком предыдущем, немало.

Мы все несчастны. Но несчастнее женщины существа нет. Вся её жизнь — обман. Ей лгут, обещая счастье. Ей говорят о любви, но и это ложь. Трагедия в том, что она верит и чаще всего не осознаёт всей драматичности своего положения.

— Я никогда отсюда не уеду.

— Не зарекайся.

— Я не уеду, потому что хочу остаться русским.

Снова сушь, как двадцать один года назад. Снова неурожай. Снова холера.

В юности ему казалось странным, что все девушки, за которыми он пытался ухаживать, не сговариваясь, тут же начинали называть его Пестиком. Пестик да пестик!

В детстве он испытал сильное чувство. Он очень любил бабушку. Объясняясь, малыш говорил: когда вырасту, ещё крепче тебя любить буду. Как же крепче ещё можно? — всякий раз уточняла старушка. На что внук отвечал: А я тебя на руках носить буду.

Слова поэтов и детей бываю пророческими. Бабуся дожила до обещанного. Она была так слаба, что не могла передвигаться. И он ухаживал за ней: кормил, купал. Носил на руках в ванную.

Оператор — император.

Всякая власть — это секретное выделение общества. Вещество это несёт в себе полный набор тех элементов, которыми живёт или умирает оно. Парламент в этом смысле — наиболее объективная субстанция. Анализируя его, опытный лаборант легко определяет состояние всего организма. В парламент попадают наиболее активные элементы общества: как созидательного, так и разрушительного начал. Если последних большинство, в организме накапливаются продуцируемые ими выделения. Они, в конце концов, и убивают. Сначала орган. А затем и организм.

РембО и РЕмбо — всё равно, что Барбюс и барбос.

У него с молодости такая спина, что даже сквозь пиджак угадывалась майка.

А её звали Милазина. О ней говорили: разрушительница собственной судьбы.

Неправда ли, звучное сочетание: Мила Зина Уйма?!

Он чуть было не клюнул на её фамилию. Некоторое время даже размышлял над тем, не взять ли её себе.

Поэт с такой фамилией — это что–то! Так говорила она. И он соглашался. Такая фамилия для творческого человека — пятьдесят процентов популярности.

Из хрупкой трепетной девочки она (для окружающих необъяснимо почему) превратилась как бы мгновенно в женщину: тонкую сильную. Сдержанную. Такой, скажем, взрослой её сделал аборт. Адские муки так потрясли её тело и душу, что став ещё более привлекательной, она возненавидела секс.

Шло время. И если бы не ежемесячное напоминание, она бы и не вспомнила о своей половой принадлежности.

А вот экспромт Пестика:

Все в ажиотаже:
Гениален ты.
Красишь, мажешь в раже…
А твои холсты
(ЁКАЛЭМЭНЭ)
Не висели даже
Около
Манэ.

Насочинял из ревности. Художник Маня вдруг воспылал к Милазине чувствами. Подарил картину «Потроха», которая, как сам выразился, оценена была в пятьсот долларов. И хорошо сделал, что подарил. Лучше средства для отвращения и придумать нельзя было. Милазина, как только увидала внутренности вспоротого рыбьего брюха, так и всё. Ни картину не приняла, ни руку с сердцем, которые Маня предлагал с упорством южанина, да ещё Скорпиона по знаку.

Умопомрачительная жара. Как в то лето. Дождя не было более двух месяцев. И на грешные наши головы вместо неземной влаги свалилась холера.

Не смерть страшна, а позор! — изрёк Анапест и бросился искать бензин. Раскупаемый за большие деньги этот продукт — им отчаявшиеся обыватели мыли руки, спасаясь от инфекции — стоил дороже золота. Отдав накопленную на чёрный день валюту, поэт раздобыл канистру марки 100. Леваки, продавшие дефицитную жидкость, уверяли, что это самый лучший бензин. Однако залитое в бак допотопного, но всегда надёжного драндулета, горючее это на первых же метрах вызвало в карбюраторе бедолаги такой чох, что Анапест испуганно подумал: взорвётся, не выберусь…

На дико пустой и белесой от пыли окраине, откуда ни возьмись, чуть не угодила под колёса нищенка. В напущенном на глаза каком–то сером платке, в истрёпанной у колен тонкой тёмно–зелёной юбчонке и заправленной в неё мужской майке: тощая и чёрная от загара и яркого солнца, она что–то выкрикивала тонкогубым, словно обугленным, ртом. Анапест резко затормозил. Машину занесло на пухлую от слоя пыли обочину. И ещё не рассеялось жёлтое облако, поднятое колёсами, в салон влезло и обессиленно откинулось в кресло это неожиданное существо. А что если она заразная? — пронеслось ужасное.

— Не дрейфи! В порядке. Поехали, — неожиданно чисто и, можно сказать, звонко прозвучал голос нищенки.

— А куда тебе надо? — немного поуспокоившись, спросил поэт.

— Долго объяснять. Поехали.

Анапест хотел сказать ещё что–то. Но машина уже дёрнулась. Словно попыталась вырваться из его рук.

Драндулет понёсся, что называется, с места в карьер. И вскоре уже катил по пустынному просёлку. Почему–то всё дальше от шоссейки, что, между прочим, казалось странным и самому водителю. И он, не выдержав обуревавших его сомнений, спросил:

— Куда это нас несёт, ты не скажешь?

Он спросил это с некоей долей иронии, чтобы как–то скрыть, смазать всю нелепость своего вопроса.

— Недалеко. Тут рядом. Скоро уже, — отвечала с паузами между фразами пассажирка.