Валерий Митрохин - Афорист

• Название: Афорист
• Автор: Валерий Митрохин
• Жанр: Современная проза
• Год: 1992

---

Валерий МИТРОХИН АФОРИСТ Роман

Благими намерениями выстлана эта дорога.

«Дама червей» за всю жизнь ни разу не вышла замуж. Но, как все здоровые женщины, рожала. Можно было бы подумать, что к ней захаживал какой–нибудь инкогнито. А может, и не один. Однако ни разу за все годы ничего подобного замечено не было. Просто она полюбила невидимку и прожила с ним всю свою родимую жизнь. Автор.

Роман об этой даме я сочинял два месяца. Он стал бестселлером.

Теперь вот — «Афорист». Пишу его в течение двух жизней, а конца не видно.

И всё–таки эта работа много лучше, нежели редактирование. Чужие тексты править — словно гнутые гвозди ровнять. Как ни осторожничай, а пальцам больно. Автор.

Ассоциативный ряд:

Править бал. Править народом. Правёж.

У лика — улика. На лица молиться.

Жизнь быстра, как пуля. Не жаль, что прошла мимо.

Цикадия — то самое место, где некогда жили три ведьмы, три прорицательницы–мойры, бравшие за свои пророчества человечиной.

Анчоус — так называется деревня, куда ведут все дороги Цикадии. А почему бы и нет? Есть ведь посёлок Судак, порт Осетровый или городишко Кальмар!

В Анчоусе мы и собрались в конце тысячелетия. Во дворике над морем развели огонь и варим уху. Из кефали, чудом попавшейся на крючок спиннинга. Из молодой картошки, которую даже ошкурить не пришлось, и других овощей — тугих, жестких и сочных. Эти оранжевые, полные юных фасолин стручки, головки ещё не успевшего набрать горечи чеснока, вышибающего слезу суходольного лука, крошечные фаллической формы патиссоны и прочая всячина, без которой уха не уха, а рыба никогда не отдаст бульону того самого аромата, от которого слегка покруживается голова.

В скалах побережья кишмя кишат ящерицы. Особенно красивы золотистые и, пожалуй, фиолетовые. Попадаются зеленые (малахитовые), серебристо–серые и даже розовые. Последних почему–то называют лесбиянками.

Вдоль моря ходят индюки, важные и устрашающе похожие на орлов–стервятников.

Женщины — с большими бёдрами, длинноногие — стояли и сидели, лежали, выпятив солнцу кто грудь, кто пах. Промеж них сновали нагие, как херувимчики, ребятишки. Тут же сверкали ягодицами голые мужики. Смотреть на последних было неловко; но как было не стыдно им самим?! Особенно тем из них, кому нечем было гордиться: так, что–то мелкое в сморщенном мешочке. Быть может, не стеснялись они своего убожества только потому, что такими же ценностями обладало большинство из них?

— А чего комплексовать? Геракл, какой гигант, а предмет преткновения у него был весьма скромных размеров.

— Так лишь кажется. Среди груды титанических мышц, какой угодно большой смотрится скромнягой.

Шли берегом: то обжигая стопы раскалённым песком, то охлаждая их в малосолёной воде залива. Казалось, не прибой шипит, а обожжённые ноги.

Боги, если они не настоящие, исчезнут. А звезды, которым дали их имена, останутся. Автор.

Ночью на пляже:

— А теперь держи меня крепко, я полетела.

Свадебное платье лежало белой невесомой грудой, словно сброшенные крылья.

— Мы вернулись домой, приятель! — Муст широким жестом осенил улицу, посреди которой горел большой костёр.

— Поздравляю! — ответил Пиза. — А что это за огонь?

— Празднуем. В этом пламени мы сжигаем все наши чемоданы.

— Зачем же добро губить?

— Обычай. Чтобы избавить себя от искушения куда–нибудь уехать отсюда.

— Сжигаете мосты?

— Чемоданы. Привыкайте. Мы народ особый, в нас всё незаемное. Всё по–своему. Не мосты, а чемоданы. А вообще, заходи. Кумыс есть. Буза.

Приглашая, Муст был искренен. Но Пиза всё равно чувствовал себя не в своей тарелке.

— Спасибо. И я не с пустыми руками. У меня водочка.

— Нет! Нет! — замахал руками Муст. — Мы водку не пьём.

Пиза откупорил бутылку, подал Мусту.

Тот сразу же сделал несколько глотков из горла, словно и не было перед этим ни жестов, ни слов.

Бутылка вернулась. Пиза тоже выпил. Снова протянул Мусту. Но тот отстранился.

— Брезгуешь?

Муст не обиделся. Он был добродушен как никогда.

— Пей, не бойся! Водка мощный дезинфектор. К тому же зараза с пьяницей не целуется.

— Я не пьяница! — серьезно сказал Муст. — А не пью после тебя, потому что ты иноверец. Религия не разрешает.

— Да! Хлебнём мы с тобой когда–нибудь, — констатировал Пиза.

— Ладно! Чего откладывать, — переменил тон Муст. — Давай, — отхлебнул жадно, — пока никто не видит, возьму грех на душу.

И тут же захмелел.

— Это тебе не кумыс или буза! — ухмыльнулся Пиза.

— А ты что? — заплетаясь языком, начал Муст не своим голосом. — Ты, быть может, хочешь возвыситься надо мной? Нет, паря! Не выйдет у вас это больше никогда!

— Пожалуй, тебе хватит, — Пиза отнял бутылку.

— Так вот! Никогда. Никуда до конца своих дней я отсюда не поеду. — И он заорал: — С удовольствием буду сидеть дома!

— Не бузи! — рассмеялся Пиза.

— Слишком долго нас тут не было, чтобы снова куда–то, хоть ненадолго, отлучаться.

Самолёт похож на пулю, летящую издалека.

Это на нём как раз и возвращался Муравей Селиверстов.

Аэропорт. Радиоголос. Объявления. Духота. Суета, свойственная местам скопления людей. Гудеж.

Пассажирский самолёт с носа очень похож на дельфина: этакая морда с застывшей улыбкой.

Небо — ещё не Бог.

Небеса — уже не бесы.

Идущий на посадку самолет в какой–то миг своими формами (с выпущенным шасси) напомнил ту самую часть человеческого тела, которая отличает мужчину от женщины.

Трап. Топот. Восклицания. Повалила толпа. Разговоры.

На туго натянутых майках начертано: КОКА-КОЛА.

Губы покрашены в цвет, напоминающий лиловый налёт на плодах сливы изюм-Эрик.

— Как полёт, Мур?

— Долгий.

— Я рада, что ты доволен.

— С возрастом мне всё труднее угодить.

Холостые поцелуи.

— Ты очень хорошо выглядишь. А как твоё сокровище?

— Капризная малышка замучила мамочку. Ни дня, ни ночи покоя.

— А мой бутуз здоровый и весёлый мальчик. И выдумщик большой. Они снова подружатся.

— Это хорошо. Она мечтает о том, как будет играть с ним.

«Японская оптика — лучшая в мире!»

— Извини.

— За что?

— За опоздавший самолёт.

— А ты тут при чём?

— Ну, как же. Это наш самолёт. Нашей авиакомпании.

— Не знала, что ты работаешь в ней.

— Нет! Просто я привык чувствовать ответственность за всё, с чем имею дело.

Те же двое. Спустя полтора часа.

Сев позади него, прижавшись к нему грудью, Тама пропустила ноги у него под мышками. Она обнимала его шею руками так, что нежные ее локтевые сгибы касались его щёк и холодили уголки рта.

За окном раскачивались верхушки тополей. Зелёные маятники.

— Ну что, приземляемся?

— Выпускай шасси.

— Касание.

— Приехали.

— Тормозной парашют.

— Рулежка.

— Ты весь в шрамах.

— Это старые раны, дорогая.

— Я обожаю старое вино. За аромат. А ещё за то, что оно голову кружит с первого глотка. Я даже прощаю ему то, что оно горько, потому что напоминает сок любви.

Танец с зеркалом — народный танец аборигенцев. У Пизы он тоже исполняется — в модернизированном, разумеется, виде. Девушки показывают себя только через зеркало. Вот так, смотри!

Муравей Семиверстов все делал, громко дыша. Ходил. Пускал струю, совокуплялся. Именно за эту особенность Тама любила его. И радостно окликала Шумным.

Днем и ночью я думал о ней, даже когда изменял. Генри Миллер.

Из подслушанного:

— Сосновые шишечки щелкают, распускаясь, как цветы.

— Сексуально сказано.

— У тебя обувь убийцы.

— Такие мягкие подошвы и без каблуков носили наши предки, жившие в каменных дворцах. Да–да! Не все мы были дикими кочевниками.

— Меж нами есть что–то общее. Мне нужна узда, а тебе теннис.

— Цинично, но не сценично, чемпион.

— Ты так считаешь?

— Окончательно.

— Неужели я в тебе ошибся?

— Можешь не сомневаться.

— Интуиция моя молчит. А это значит, что она уже все сказала.

— А я слыхала, что молчание — знак согласия. Твоя интуиция согласна со мной.

— Вот именно. Я же и говорил, что между нами есть общее. Этим общим оказалось это согласие: между моей интуицией и тобой.

Английский матч — стрельба лежа.

Старый мед, расплавившийся в тепле, кусок серого черствого хлеба — вот и весь завтрак Чемпиона.

— Ты бы мог уехать отсюда навсегда?