Пётр Заломов - Петька из вдовьего дома

• Название: Петька из вдовьего дома
• Автор: Пётр Заломов
• Жанр: Детская проза

---

К удивлению Петьки, вместо крика получился какой-то жалкий писк. А черти не показываются.

— Черт, черт выходи!.. — Теперь голос звучит так громко, что Петька сам его пугается. Черти все не появляются. Страх совсем проходит. «Черти меня боятся! Черти меня боятся!» — ликует в душе Петька и храбро ставит кочергу в угол, открывает дверь.

Во дворе все так же темна ночь, все так же быстро несутся черные тучи, по-прежнему шумит и воет ветер в ветвях.

Но теперь Петька уже ничего не боится. Мир для него стал шире и понятнее, и он чувствует себя в нем хозяином. Черти оказались совсем не такими страшными.

— А еще черти!.. — презрительно бурчит Петька и снисходительно жалеет их: — Знамо, им страшно, ежели они мягкие! Во какие у меня кулаки!..

Уходить домой Петьке не хочется. «Хорошо не бояться! — думает он. — Никогда ничего не буду бояться!»

ГЛАВА XII

из которой узнаем о причинах первого столкновения Петьки с полицией и о его умении хранить тайну

В жаркий летний полдень ватага мальчишек во главе с Ванькой Шкуновым бежит купаться на Волгу. Ванька — герой дня. Со двора Саранчихи он сделал подкоп под забор грибковского сада и по ночам лазил туда за яблоками. Подкоп хотя и был замаскирован, все же заметили, и на мальчика устроили облаву. Ему дали забраться в сад, дали насобирать полную пазуху падалицы, а потом схватили и отвели в полицию. Там Ваньку так жестоко избили, что он две недели после этого не выходил из дому.

Раздевшись на песках, Ванька теперь с гордостью показывает лилово-синие широкие рубцы. На лицах ребят — выражение ужаса.

Ванька замечает произведенное впечатление и говорит хвастливо:

— Двадцать пять горячих дали! И сейчас сидеть не могу!

Все единодушно сочувствуют Ваньке:

— Селедки проклятые! Фараоны!..[52]

Ругают и Грибкова, к которому лазят в сад почти все. Кто-то замечает, что яблоки божьи, потому что сами растут.

— Знамо, божьи.

— Да мы их и не рвем!

— Собираем, которые упали!

— Червивых ему жалко! — раздаются возмущенные голоса.

Только Петька молчит. Он смотрит на страшные рубцы и не понимает, как можно так бить человека. Ведь он не дерево. И почему в полиции бьют. Там судить должны. В острог сажать. А бить детей и отцу с матерью не положено.

От волнения голос Петьки срывается, когда он спрашивает Ваньку:

— Кровь… текла?..

— Знамо, текла! Кабы дом Грибкова был деревянный, поджег бы!

— А в сад не полезешь?

— Ночью не полезу. Не видать ничего. Опять подкараулят. Буду лазить через забор. Утром, на зорьке…

— Брось ты Грибкова. Лазь лучше в наш сад! — по-своему сочувствует Яшка.

— Тебя спрашивать буду! — отвечает презрительно Ванька.

— Что же, я ничего! — конфузится Яшка. — Только ведь опять поймает Грибков. А наш тятька ничего. Разве ему жалко? Сад-то господский. Покричит только…

Разговор обрывается. Все уже разделись и бегут барахтаться в реке, а потом катаются по песку и снова купаются, играют в чехарду…

Солнце припекает, постепенно окрашивает бронзой хрупкие тела. Долго возятся на песках мальчишки, но купаться все же надоедает, и они бредут домой. Поднявшись на первую гору, расходятся. Одни идут по съезду, другие бегут в расположенный рядом Александровский сад.

Петька с Ванькой лезут на вторую гору по деревянной лестнице, которая ведет на Кизеветтерскую улицу[53].

На половине лестницы Петька замечает двух полицейских, спускающихся навстречу ребятам.

— Эти, что ли, Ванька? — шепотом спрашивает Петька.

— Ети!

Петька вглядывается в лица полицейских и не замечает в них ничего особенного. Добродушные с виду дядьки. Один — рябой и рыжий, со вздернутым носом и веселыми серыми глазами, другой — черный, с круглым бабьим лицом. Громко пересмеиваются, проходят мимо…

Ванька грозит им вслед кулаком.

— Неужто эти самые?

— Ети!

— А ты не врешь? Ведь эти добрые!

— Добрые! Чуть живого выпустили! Попадись им — узнаешь, какие добрые!

— Ты куда?

— Пойду по Жуковской.

— Ну а я по Набережной…

Приятели расходятся.

Петька, выждав, когда Ванька завернет за угол, бежит обратно к лестнице, опрометью спускается с верхней горы. Полицейские уже дошли до конца съезда, свернули в фабричную слободку, расположенную под нижней горой. «Купаться идут!» — соображает мальчишка и, отбежав немного вниз по съезду, пробует выломать из мостовой крайний камень. Но булыжник сидит так глубоко и крепко, что Петьке с ним не справиться. Он торопливо пробует один, другой и наконец находит сбитый с места камень.

Оглянувшись, Петька подкатывает камень к краю горы, сам прячется около перил. Полицейские подходят. Все ближе, ближе…

Петька толкает камень и смотрит, как тот катится вниз. В высокой траве его не видно и можно подумать, что это бежит собака. Все быстрей и быстрей несется камень. Вот он вырвался из травы, ударился о пригорок и, подскочив аршина на два, врезался в дощатую стенку какого-то низенького, старенького сарайчика. Затрещали сломанные доски, раздался звон разбитого стекла, и камень, отскочив от стены, упал к ногам перепуганных полицейских.

Тогда Петька, схватив небольшой булыжник, кинул его в них что есть силы, перебежал дорогу, ветром понесся вверх по лестнице.

Сзади раздались пронзительные свистки…

Петька уже готов был перепрыгнуть последние ступеньки, когда услышал топот и говор. Мигом юркнул под лестницу и сейчас же у него над головой загремели тяжелые сапоги. Солдаты из Кизеветтерских казарм[54] шли купаться.

Пропустив солдат, Петька выскочил за их спинами на тротуар Набережной улицы и, пробежав два десятка сажен, влетел на лесной двор. Там, пробираясь среди поленниц, вышел к своему двору. Добравшись до рябины, которая росла за большим флигелем, перелез через забор.

Здесь Петька чувствует себя уже в полной безопасности, он наконец переводит дух, радостно думает: «Здорово я их голышом! Это за Ваньку. Жалко, большой не попал!..»

Петьке побежать бы на Набережную, чтобы еще раз взглянуть на обескураженных полицейских. Но это рискованно, тогда он набирает в подол рубахи осколков кирпича и начинает упражняться в стрельбе. Мишенью служит очерченный мелом круг на стене большого сарая. Время от времени Петька попадает в цель и шумно ликует победу над противником: «Что! Словил!.. Будешь знать, как драться!»

Вечером того же дня, гуляя по Сенной площади, Петька видит у трактира Дробязина необычную сцену.

Оборванный тщедушный человечек, обливаясь слезами, ползает у ног плотного мещанина-домохозяина, умоляя его о пощаде. Он хватает его за колени, целует у него сапоги. Кругом толпа зевак, а рядом с мещанином — толстый полицейский с лицом, напоминающим морду бульдога, терпеливо ожидающий конца явно затянувшейся сцены. Маленький человечек — вор и пойман с поличным при краже курицы.

Сердце Петьки пронзает острая жалость. Он хорошо знает, что воров жалеть не за что, да и сам их не любит. Но все же какое-то неясное чувство подсказывает ему, что жалкий вор ближе ему, Петьке, чем сытый и важный домохозяин. «А если тот с голоду? — думает Петька. — Хозяин же подлец! И курицу отнял, и не прощает».

— Веди его в часть! — требует он от полицейского. — Чего с ним возиться! Пусть посидит в остроге! — Хозяин брезгливо отнимает ногу у припавшего к ней в отчаянии мужичка. — Ишь, рвань несчастная! Не лезь ко мне, а то в морду пну!

Полицейский пытается поднять вора, но тот с криком вырывается, вновь припадает к ногам мещанина. Хозяин безжалостно отпихивает его от себя.

Мальчик в первый раз видит сцену такого глубокого унижения, и неясная тоска от нее тяжело западает в душу. Петьку бьет лихорадка.

Получив еще несколько увесистых пинков, вор теряет всякую надежду на прощение, безвольно встает, покорно плетется за полицейским. Мальчишки гурьбой бегут вслед, но полицейский оборачивается, строго прикрикивает на них:

— Раз-зайдись! А то в полицию заберу!

Они отстают, шумно обсуждают происшедшее, подсмеиваются над вором.

Петька по примеру других тоже мог бы обругать его, но злых слов о мужичке нет. «Сапоги лижет… Как собака! Зачем он такой? — думает он с сожалением. — За сто куриц не встал бы на колени! Сволочи!» — в сознании Петьки богачи и полицейские впервые объединяются под этим названием.

Дома Петька рассказывает о воре, о камне же и о полицейских — ни слова. Вообще чем больше он обдумывает свой поступок, тем больший страх им овладевает. «Дурак я, дурак! А может, кто из Александровского сада смотрел? Спрятался за дерево — и все видел! А потом чуть-чуть на солдат не нарвался! Полицейские, чай, тоже в гору бегом бежали? Крикнули бы, держи, — вот и попался. Непременно придут! А я скажу: «Разве большой камень я смогу вытащить? Чай, они крепко сидят». Пожалуй, догадаются, спросят: «А ты пробовал?» — «Нет, — отвечу, — я маленький, ничего не видел, ничего не знаю». И буду реветь. «Ага! Ревешь! — скажут. — Значит, ты!» Нет! Не буду реветь. Я скажу… на дворе играл. И Петька Обродков, и Ванька Шкунов, и Федька — Кислы Щи — все то же самое скажут. Прибежал Яшка, и мы все время были у Лапшовых, потом на Сенной. Небось не узнаешь! На-ка вот! Выкуси!»