Павел Мухортов - Повести и рассказы

• Название: Повести и рассказы
• Автор: Павел Мухортов
• Жанр: Современная проза

---

— Не переживай, тоскливо мне, потому и глаза такие.

— Зря, дед, от скуки можно свихнуться. А тебя верно поколотили вчера? Я вижу, что прихрамываешь.

Было дело, — опять увильнул от честного ответа Манько, покосившись на парня.

— Один наверно был, без компании?

— Да.

— Так бежал бы, чего на рожон лезть?

— Не привык я.

— Зря дед. Ну, ничего, сейчас тебе весело будет, обещаю. А тоску брось, у нас не любят тоскливых.

«Веселый парень! — Манько ухмыльнулся. — Что ни говори, чувствуется молодость. Ему кажется, что повсюду огонь и вода, один он разбирается в жизни. Ну что ж, в конечном счете, уверенность — это неплохо. Самоуверенным в жизни, как правило, больше везет. И хорошо, что не строит он воздушных замков…»

В квартире, куда его минут через двадцать привез радушный Жорж, было тепло, уютно, успокаивающе царил полумрак, слегка подсвеченный из углов сверху миниатюрным голубым ночником, и в окно видно было, как летел наискось, подгоняемый порывистым ветром, мелкий, точно мошкара, снег. Манько без приглашения небрежно скинул полусапожки, куртку расстегнул и повесил на вешалку, размотал шарф, снял шапочку–петушок, Жорж щелкнул выключателем — и сразу же выплыл из темноты застеленный бело–голубым стеганным покрывалом из нейлона с маленькой подушечкой диван, полированный журнальный столик на трех кривых ножках с портативным японским магнитофоном, завораживающе засверкал стеклами, ручками книжный шкаф, нежно засияли переливающимся глянцем фотографии рок–групп и звезд мировой эстрады, броско забелел цветами драпированный гардиновый тюль, и краснеющий ворсом, мягкий синтетический палас, приятно поглотил шаги. На нем в беспорядке валялись мелко исписанные четырехстрочными столбиками листы. Жорж поспешно собрал их, не жалеючи сминая в руке, и сунул в ящик письменного стола.

«Кажется с ним я наконец разгоню скуку», — потянувшись, подумал Манько и с удовлетворением освобождено вздохнул, провалился в рыхлый паралон дивана, чувствуя спокойствие и некогда потерянное облегчение.

Насвистывая, Жорж вставил между тем кассету, перемотал ее, уменьшил предусмотрительно громкость, все удивленно и вопросительно поглядывая на безмолвного Манько, поистине наслаждавшегося покоем, одобрительно подмигнул ему и отправился варить кофе.

— Закуривай, дед, родичи на дне рождения, — крикнул он из кухни, — пепельница в шкафу.

Поднявшись нехотя (диван словно притягивал), Манько осторожно вытащил хрустальный кораблик, служивший пепельницей, задержался на минуту у полок, с интересом разглядывая корешки книг, беспричинно улыбнулся и вернулся к дивану. Он был в отличном настроении, потому что случайная встреча, которая, хотелось, чтобы была не случайной, и чудаковатый на первый взгляд Жорж, как пожалуй, и Манько для него, и расслабляющая обстановка, которая убаюкивала, погружала в дремоту, не давали повода для неудовольствия, и Манько, покручивая, тщательно разминая ароматную сигарету, беспечно развалившись на диване, закинув ногу на ногу, с еле заметной улыбкой на губах сидел в сладкой истоме, закрыв глаза, прислушиваясь к музыке и звукам на кухне, где гремел кофейником Жорж.

… — Если не ошибаюсь, ты служил? — Жорж, переодетый в махровый полосатый халат и гамаши, вошел пружинистыми шагами с двумя изящными чашечками.

— Угадал, — Манько усмехнулся. — А что?

— Слышь, дед, а Наполеон для тебя авторитет? — спросил Жорж, присаживаясь и подавая фарфоровую чашку.

— В каком смысле?

— Как военноначальник, допустим.

— Допустим, что да.

— И вот, дед, он поговаривал, что армия, которая не воюет лет тридцать, становится страшно неповоротливой, обюрократившейся машиной. Тебе часом вместо занятий или стрельб не приходилось рубить топором траву, или красить ее, или все круглое переносить, а все квадратное перекатывать? —

— Хм-м, нет как–то. А вот что касается Наполеона, то доля правды есть. Почему ты спрашиваешь?

— Почему? — Жорж посмотрел на дверь, быстро провел пальцами по пухлым губам и непроизвольно засмеялся, приоткрывая мелкие, прокуренные до желтизны зубы. Эх, дед, меня, как видишь, интересуют многие вопросы: политика, например, состояние армии, возможность возникновения войны. Я не всегда нахожу такого собеседника, как ты нестереотипного. Когда мы стояли на остановке, я заметил за тобой много странностей… Они располагают.

«А малый с головой», — подумал Манько, наблюдая пристально за рукой Жоржа, аккуратно помешивающей крохотной ложечкой кофе. — Только поначалу прикидывался пижоном». Открытие это вдруг сильно взволновало его и, моментально представив томительные бесконечные часы одиночества, проведенные в своей прокуренной, запущенной комнате, невольно сравнив с собой Жоржа, который также, быть может, мучился оттого, что был не в состоянии отыскать человека, который бы смог его понять, Манько решил кое о чем его расспросить.

— Хорошо, Жорж, но, извини, а какая ты фигура, чтобы судить о политике? |

— Я? — Жорж широко заулыбался, и растерявшись, переспросил. — Я? Молодой человек, но ты зря спросил, по–моему о ней поговаривают все кому не лень. Или я не прав?

— Возможно прав.

— К тому же я, — продолжал Жорж, — я — современный нигилист, а чтобы отрицать по–умному, выражать неприятие, надо хотя бы четко знать то, что отрицаешь.

— Резонно, — заметил Манько, прикуривая. — И что же ты отрицаешь, если не секрет?

— Многое, дед. Погляди в правый угол, — сказал Жорж, рукой указывая на стену, — видишь висит фото Андрея Макаревича? Еще года три назад его поливали как могли грязью. Помню даже диспут в школе, где наша классная возмущалась его творчеством. А что теперь? Его поднимают на щит, хвалят, берут интервью. Где логика, дед?

— Все изменяется.

И тут изменился в лице, густо покраснел Жорж, широко раскрытые глаза сузились, точно прощупывая Манько, и твердым голосом он отчеканил:

— Ты лжешь! Прости, может, просто уходишь от ответа. У нас есть два мнения: то, которое несут с телеэкрана и предлагают с газетной полосы, но в жизни оно не в счет, в жизни важнее другое, то, которым обмениваются за чашкой кофе незнакомые люди. Как мы, допустим. Через час они безболезненно разойдутся, и им будет глубоко фиолетово до того, что честно сказали друг другу.

— Постой, Жорж, ты утверждаешь, что средства массовой информации вводят граждан в заблуждение, то есть, иными словами, похожи на лицо молодящейся женщины — в пудре, помаде?

— Да, но мы затронули пока одну проблему. Скажи, тебя волнует наша молодежь? Твои, мои сверстники? — Глаза Жоржа снова расширились и влажно заблестели, и Манько показалось, что где–то уже видел подобные глаза, прямой обжигающий взгляд. Но где? Когда? При каких обстоятельствах? — Смутная тревога шевельнулась в нем.

— Скажи, дед, зачем я цепляю на дискотеке панковский ошейник? — при этом Жорж полез в карман и вытащил шелковую черную ленту чуть меньше метра длиной. Взяв ее в руки, Манько удивленно повертел, пожал плечами.

— Затем, чтобы выделиться, понимаешь, дед? Но такие ленточки почти у всех. Скажи, зачем они нам? Зачем эти обезьяньи способы обратить на себя внимание?

— Других способов, Жорж, наверно, нет.

— Есть. Но ты спокоен? — Парень усмехнулся. — Да нас, дед, зажали просто, отпихиваются, нам не доверяют! Где мы? Нигде. А во мне столько энергии, что я готов, ну не знаю, черти что переломать. — Он вдруг вскочил, нервно сунул руки в карманы халата, зашагал по комнате от дивана к окну. — И вот, дед, вывод: плюнули на меня, я плюю на них, смачно, и мне радостно.

— Вот как? — Манько ладонью поправил волосы, сел ровно, cut зал, пальцем указывая на Жоржа:

— Значит, вы все отрицаете?

— Да, дед. Все, кроме веселья, радости и личного благополучии, только не учи меня, пожалуйста, не говори, что это плохо, что я живу под маской. Я видел таких учителей. В открытую они твердили, что поступать надо так–то и так–то, а сами втихаря творили обратное. — Жорж остановился. — И вот оно, мнение, видишь?

— Постой, Жорж, а если я в Афгане воевал, кровь проливал, а со мной тысячи таких же, как я, — по–твоему получается, что зря?

— Ты воевал? Дед, ты воевал?! — воскликнул Жорж, и некое замешательство, скользнувшее в его глазах, тут же сменилось раздражением. — Конечно, зря. Кому это надо? Ребятам? Так ничего они, кроме свинца, тифа, желтухи не получили. Может, матери твоей это надо? Скажи какое ей счастье увидеть тебя, прости калекой? Или в гробу цинковом?

И все погасло в Манько: и радость встречи, и волнение, и наслаждение покоем в комфортабельной комнате, и почудилось, что балагур, благодушного вида Жорж так беспощадно, не задумываясь, одним махом, предал забвению всех, кто сражался и умирал в мрачных ущельях. «Ему надо сейчас же достойно ответить», — поспешно подумал Манько, машинально потянувшись к тугому, плотно облегающему вороту рубашки, растягивая по привычке верхнюю пуговицу, как когда–то, уловив в наушниках миноискателя отдаленный писк, отделял от потной шеи воротничок, — и что–то похожее на взрывную волну, извне толкнуло в грудь. И побагровев, Манько, захлестнутый болью и ненавистью, не выдержав, стиснув зубы, рукой рванул так резко за ворот, что перламутровые кругляшки беспорядочно посыпались на палас, оголенный по пояс, вскочил, и повернувшись спиной к ошарашенному парню, изнемогая от мучительной боли, крикнул: