Иван Евсеенко - Заря вечерняя

• Название: Заря вечерняя
• Автор: Иван Евсеенко
• Издательство: Советская Россия
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1989
• ISBN: 5-268-00193-0

Проблемы современной русский деревни: социальные, психологические, бытовые — составляют основное содержание сборника. Для прозы воронежского писателя характерны острота постановки социальных вопросов, тонкое проникновение в психологию героев. В рассказах и повестях нет надуманных сюжетов, следуя за потоком жизни, автор подмечает необыкновенное в обыденном. Герои его произведений — скромные труженики, каждый со своим обликом, но всех их объединяет любовь к земле и работе, без которой они не мыслят человеческого существования.

---

Ему опять приснилась мать. Как будто они вдвоем с ней переезжают на лодке через речку. Мать правит веслом, а Николай сидит на порожке и вычерпывает совочком воду, которая все прибывает и прибывает в лодку сквозь плохо засмоленную щель. Мать сильнее налегает на весло, гребет широко, с размахом, не «завесливая», поторапливает Николая, но он не справляется — вода уже закрыла порожки, а до берега еще далеко…

Разбудил Николая стук в двери. Он был настойчивый, требовательный, зовущий открыть тут же, немедленно, по срочному неотложному делу. Николай поднялся, весь усталый от напряжения и тревоги, которые владели им во сне, пошел к двери.

На пороге с попоною в руках стояла Луговичка. Поздоровавшись с Николаем, она засуетилась, начала просить:

— Мне бы сена для козы. Вам оно все равно теперь не нужно. Александровна бы не отказала.

— Я тоже не откажу, — сдержанно ответил Николай и повел Луговичку в сарай, где в уголке оставалось еще пудов десять сена, как раз чтобы докормить корову до выпаса.

Луговичка, расстелив попону, начала накладывать туда сено, за каждой охапкой проверяя рукой — не хватит ли? Наконец, упершись коленкой, она с трудом завязала концы и попросила Николая:

— Поддай маленько.

Николай помог Луговичке закинуть попону за плечи, отворил калитку. Низко согнувшись под тяжестью, Луговичка заковыляла со двора, на ходу без умолку рассказывая Николаю:

— Мы с Александровной в дружбе были. Она сколько раз у меня дрожжи одалживала, муку.

— Спасибо, что не отказывали, — немного теряясь под ее напором, поблагодарил Николай.

— А как же иначе, по-соседски, считай, жили.

Николай промолчал, наверное, и правда они жили с матерью по-хорошему. Он ведь многого уже не знает.

— Может, ворота открыть? — спросил он Луговичку, чувствуя, что с такой попоной она в калитку не пройдет.

— Открой, — согласилась Луговичка и вдруг полюбопытствовала: — А от кого это был на могиле такой букетик в корзинке?

— Я не видел, — заскрипел воротами Николай.

— Говорят, будто от Ивана Логвинова.

— Может, и от него, — не стал ничего скрывать Николай.

Луговичка на минуту вместе с попоной прислонилась к воротам, поудобней взялась за коротенькие, туго связанные концы.

— Сколько раз я говорила Александровне, выходи ты замуж. А она все отмалчивалась. Вот и померла раньше времени.

Николай на этот раз ничего не сказал Луговичке, закрыл за ней на крючок ворота и пошел в дом, собираясь сменить в стакане на подоконнике воду. Но не успел он отыскать куда-то запропастившуюся по вчерашней суете кружку, как в дверь снова постучали.

Николай открыл. В дом ввалилась посеревшая лицом, нечесаная, болезненная Тонька. Должно быть с трудом разглядев отошедшего в глубь комнаты Николая, она начала просить как-то жалобно, неуверенно, словно не верила в удачу:

— Вчера я в сарае видела серпы. Не дашь один?

— Да они там все старые, негодные, — удивился ее просьбе Николай.

— Траву жать сгодятся.

— Ну пошли.

Тонька двинулась за ним с трудом, придерживаясь за стенку, останавливаясь и охая.

— Бери, — указал Николай на три серпа, должно быть еще прошлым летом заткнутые матерью за перекладину.

Тонька взяла в руки поочередно каждый серп, попробовала его на весу — замашной ли — и выбрала один, старенький, не раз правленный в кузнице, с самодельным, стершимся под материной ладонью черенком. Повесив серп на плечо, Тонька в очередной раз охнула и прислонилась к загородке, где когда-то у матери жил поросенок.

А Николаю вдруг стало жалко серпа. В их роду им жали рожь и бабка, и дед, и мать, и он, Николай, и даже Сашка пробовал срезать два-три стебелька. Бабка им в молодые годы порезала руку да так и умерла с изуродованным, неправильно сросшимся суставом. Николай в детстве ходил с этим серпом на луг за повиликой и молодым очеретом для теленка, мать зимою, когда не хватало сена, резала им сечку — оттого так отполировался, истончился его черенок, оттого в кузнице так часто его правили, набивали зубилом новые зубья. Печать работы и усталости лежит на нем. А теперь серп перейдет в другие руки, до этого не чувствовавшие его тяжести, не поливавшие его своим потом. Скорее всего, Тонька бросит серп где-нибудь в каморе, да там он и заржавеет, придет в негодность.

Тонька уходить не торопилась, все переминалась с ноги на ногу, оглядывая темный, затянутый паутиной сарай. И тут Николай догадался, что пришла она вовсе не за серпом, не нужен он ей, старый, согнутый наподобие птичьего когтя: надеялась Тонька спозаранку у Николая опохмелиться, потому как тяжелая у нее сейчас, больная голова.

От вчерашних поминок у Николая оставалось еще две-три бутылки водки, сохраненные Соней, и он мог бы позвать Тоньку в дом. Но он не стал этого делать, зная, что если Тонька опохмелится, то после быстро от нее не отделаешься.

— Что тебе еще?

— Отдай грабли, — попросила Тонька, видно поняв, что опохмелиться ей не удастся.

Николай достал с вышек грабли, легонькие, березовые, еще почти не бывшие в работе. Мать, судя по всему, купила их впрок, чтоб весною, когда придется во время пахоты загребать навоз в борозду, не бегать по соседям, не одалживаться.

Тонька приладила грабли на плече рядом с серпом и пошла было к калитке, но потом остановилась и, наверное все-таки еще надеясь, что он пригласит ее в дом, спросила:

— Говорят, ты шубу материну будешь продавать?

— Какую шубу? — изумился Николай.

— Ну, ту, праздничную, ненатуральную.

— Так она же тебе не впору.

— А я подошью, и сносится потихоньку.

— Нет, Тоня, — приоткрыл калитку Николай, — не продаю.

— Да я просто так, спросить, — вздохнула Тонька, — у меня-то и денег нет.

Это ее признание неожиданно растрогало Николая, и он не выдержал, повел ее в дом, налил рюмку.

Тонька торопливо выпила, минуту передохнула и тут же опять попробовала завести разговор о том, как мать учила их в войну грамоте, но потом, махнув рукой, заплакала.

— Не серчай на меня. Глупая я и несчастная.

— Да я вижу, — пожалел ее Николай и, сам того не ожидая, предложил: — Дрова ты забери, они мне действительно не нужны.

— Налей еще рюмочку, — попросила Тонька. — Расстроилась я вчера.

Николай налил. Тонька взяла рюмку чуть вздрагивающей рукой, поднялась.

— За твое здоровье выпью. Мать бы не осудила.

— Выпей, — согласился Николай.

На этот раз Тонька пила долго, медленно, чувствовалось, что водка ей больше не шла. Отыскав на столе кусочек хлеба, она сжевала его и, уже прощаясь, посоветовала:

— Гони ты их всех, Коля. И меня тоже…

— Ладно, — невольно усмехнулся он, — погоню.

Но не успела Тонька уйти, как громко стуча о ступеньки сапогами, вызвал Николая на крыльцо Кирилл.

— Я все про кирпич, — кашлянул он раз-другой.

— Так ведь не продаю, — стараясь говорить как можно спокойнее, ответил Николай.

— А сказывают, будто передумал.

— Кто сказывает?

Кирилл пожал плечами, едва заметно улыбнулся.

— Да все сказывают. Зачем он тебе?

— Печь переделывать буду, — соврал Николай.

— Жить, что ли, здесь собираешься?

— Собираюсь.

— Жаль, — вздохнул, ударил себя руками по коленкам Кирилл. — Мне кирпич вот так нужен.

— Мне тоже, — начал раздражаться Николай.

Кирилл достал из кармана оружейную масленку времен войны, открутил колпачок и насыпал на ровно оторванный прямоугольничек газеты табаку. Судя по всему, он рассчитывал на затяжной обстоятельный разговор.

— Так ты и семью привезешь? — задымил он папироской.

— Погляжу. А чего вы так беспокоитесь?

— Да в огороде тут все дело. Понимаешь? У вас, если жить не будете, огород заберут. А мне он с руки: и неподалеку, и грядки есть, и лужок. Я с председателем уже говорил.

— Ну и что?

— Он не против.

Николай помедлил с ответом, потом тронул дверь.

— Пока об этом говорить рано.

— Да нет, как раз вовремя. Через неделю ведь уже сеять надо.

— Посеете еще, — закрыл за собой дверь Николай.

Он думал, что сейчас им овладеет злость, обида, но их не было, и лишь одна тоска навалилась на него своей темной, изнуряющей тяжестью. Стараясь отрешиться от нее, он выкатил из сарая старую деревянную тачку, на которой мать всегда возила из огорода тыквы и свеклу, и начал перетаскивать в сарай кирпич. Вряд ли он когда понадобится, но пусть пока лежит в сохранности, не мокнет понапрасну под дождем и снегом. Все еще может в жизни случиться. Вдруг, правда, возьмут они с Валентиной и Сашкой да и поселятся здесь. А что! Работа и Николаю и Валентине найдется. Тогда, понятно, кирпич будет нужен: печь переделать, фундамент подвести под веранду.

Мысль эта долгое время не давала Николаю покоя, нравилась ему, как могла, утешала, обнадеживала, но потом он как-то сразу понял: обман все это и неправда. Без матери никакой здесь жизни не будет, все захиреет, разрушится, живи Николай в доме или не живи. Да и душа не выдержит, исстрадается, измучится — и погибнет…