Борис Лапин - Подвиг

• Название: Подвиг
• Автор: Борис Лапин
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1966

Борис Лапин — известный до войны журналист и писатель, знаток Азии и Дальнего Востока. В двадцатые и тридцатые годы он изъездил чуть ли не всю азиатскую часть нашей страны, ходил пешком по Памиру, жил на Крайнем Севере, побывал на Аляске, в Монголии, Персии, Японии, Корее, Турции. Он участвовал в морских, археологических и геоботанических экспедициях, занимался переписью населения, и всюду он наблюдал своеобразный быт азиатских народов, неповторимый колорит их жизни, их национальную психологию. Обо всем этом идет речь в «Тихоокеанском дневнике» и в рассказах, которые входят в книгу. «Подвиг» посвящен необыкновенному происшествию, которое случилось с японским летчиком во времена, когда милитаристская Япония вторглась на азиатский материк.

«Дальневосточные рассказы» Б. Лапин написал вместе с Захаром Хацревиным, своим другом и постоянным соавтором, тоже известным в довоенные годы журналистом.

---

Я гляжу в иллюминатор. Океан сейчас мрачно-зеленый, безжизненный, в розовых пятнах солнечного заката. Мы стоим на рейде. С правого борта от нас подымаются синие и обрывистые берега длинного безобразного острова. Это один из Курильских островов. Он называется Уруп. Мы стоим против приглубого, открытого ветрам залива Рикуоку. В глубине залива краснеют цинковые крыши каких-то бараков. Вокруг, как мелкие грибы с желтыми шляпками, теснятся хижины японских рабочих. Здесь находится рыбоконсервный завод «Рикуоку» компании «Футци-Сима Кабусики Кайся».

Сейчас я снова могу писать. Несколько дней, после того как мы прошли плоский приплесок камчатской Лопатки, я чувствовал себя плохо. Сильная головная боль, легкий жар — какое-то странное недомогание, которое, по словам капитана, вызвано туманной и сырой погодой.

В течение всей недели мы шли вдоль вытянувшейся с севера на юг гряды Курильского архипелага. На траверзе все время были острова — острый и длинный, как нож, Сюмусю, синеватый ледяной конус Алаида, Парамусир, Усишир, Сияскотан…

Капитан парохода — старозаветный японец, седой, маленького роста, с жирным носом и толстыми складками на щеках. Он говорит со мной на малопонятном английском жаргоне, сопровождая каждое слово вежливым змеиным шипом.

В кают-компании пол выстлан желтыми прохладными циновками. Обувь полагается снимать у входа. У каждого из офицеров есть отдельная каюта с крохотной, похожей на детскую лоханку, ванной. Двери в каюты постоянна раскрыты. Каюты проветриваются. После вахты офицеры скидывают морской мундир и, сев на корточки, начинают чиститься и полоскаться, как утки. Они чистят уши маленькими ушными щетками, мелкими всплесками похлопывают себя по груди, полируют десны и язык специальными роговыми палочками. Затем, в легких серых кимоно, они выходят в кают-компанию и пьют зеленый чай.

У г-на Томита имеется своя маленькая контора на корме. Он постоянно что-то выщелкивает по длинным японским счетам и поправляет свои огромные круглые очки. Весь он какой-то маленький, резкий и прямой.

В его конторе стоит лакированный столик и громоздкая пишущая машинка системы «Ироха». В ней всего-навсего девяносто знаков и бесчисленное количество рычажков, регуляторов и кнопок, звенящих при прикосновении.

В конторе работает Симойа-сан, секретарша г-на Томита. Единственная женщина на пароходе, она миловидна, деловито напудрена и набелена, носит очки, низко кланяется, выслушивая приказания патрона, и обедает не в столовой со всеми, а у себя в каюте. Она говорит по-английски. Как-то я беседовал с ней на спардеке.

— Я — девушка, которая сделала сама себя, совсем как американские девушки. Нас теперь много в Японии. О, довольно много!

У нее нежный, слабый и приятный голос, и она чрезвычайно мило говорит «р» вместо «л» (особенность японского произношения).

— Я очень, очень люблю учиться. Я читала Смайрсу, Спенсеру, романты конто Торстого, Рабиндранат Тагора, Маркса и Октава Мирбо… И я совсем не такая, как те японки, которые не работают и не учатся, и только сидят дома, болтают с зеркалами. Я правда не такая.

Она, разумеется, именно «такая», — я вижу это. Маленькая японка, которая любит белила, красивые ювелирные шпильки и шелковое кимоно…

По вечерам она затворяется в своей каюте и тоненьким голосом мяукает трогательную песню о Катюше Масловой: «О бедная Катюша! Кто погубил тебя? Скоро, когда растает снег, мы будем молиться богу. По холодным равнинам Сибири мы отправимся в путь…»

Катюса каваийя
Вакарено цюрася,
Семетэ аваюки-но
Киэ-но-ма-а-а-адо…

В матросском кубрике «Асахи-мару» невероятная грязь и теснота. Койки подвешены одна над другой, в три этажа. Постоянно дым и пар. Повара варят какую-то бурду из морской травы. Других блюд я не вижу. Зато похлебки сколько угодно. Бестолковщина в кубрике страшная. Это так противоречит моему первому впечатлению о японской опрятности и чистоте, что хочется думать, что эта грязь и теснота — продукт знакомства с европейской культурой, заимствование, которое сделано у культурных европейских учителей вместе с машинами, пароходами, электрическим освещением.

…Пароход тяжело покачивается на волнах. Я раскрыл иллюминатор, и в каюту влетел свежий холодный ветер. Это хорошо. Он просушит мои отпечатки. Я только что проявил несколько фотографий, сделанных позавчера, когда мы проходили вулканический остров Матау. Вулкан был в действии и курился светлым облаком. Над кратером стоял розоватый отблеск. Были слышны подводные удары.

Мы сбросили якорь сегодня в семь часов утра. Кроме нашего парохода на рейде ныряла и прыгала еще какая-то облезлая, ржавая и широкобокая посудина с красным знаменем и белым солнцем гоминдана над кормой. Судя по надписи на корме, это был грузовой пароход из Шанхая «Кьенг-Чау». Я узнал у г-на Томита, что «Кьенг-Чау» — старый китайский грузовой пароход, чартерованный (взятый во фрахт) компанией «Футци-Сима» в Шанхае. «Кьенг-Чау» должен принять на Урупе тысячу двести тонн консервов для отправки в Иокогаму.

Как только был сброшен якорь, главный манаджер отдал распоряжение о посылке шлюпки на «Кьенг-Чау». Я попросил у капитана разрешения отправиться со шлюпкой. Это было мне разрешено.

Матросы ровно, как машины, вытягивали весла из воды, запевая простую и однообразную песню гребцов. Эта песня состояла всего из трех нот: «Эээ-ааа, ааа-эээ! Эээ-ааа, ааа-эээ!» Стивидор сидел на носу шлюпки и морщил лицо под брызгами соленой воды, летевшей с встречных валов. С каждым выпадом весел он наклонял голову, как будто прислушиваясь к внутреннему ритму работы и наслаждаясь им.

Я крикнул ему, стараясь перебить шум ветра и моря:

— Японский народ умеет работать, Куроми-сан. Мне интересно посмотреть китайский пароход и китайскую команду. Я никогда не был на китайском пароходе.

— Вы будете разочарованы! — крикнул в ответ Куроми. — Я удивляюсь, как наша фирма — вы слышите? — я говорю, как наша фирма, при всей своей глубокой мудрости, все-таки решается иметь дело с шанхайскими владельцами. По моему скромному мнению, это не может быть прибыльным.

В это время шлюпку качнуло, и перед нами поднялась ржавая корма китайского парохода, покрытая ракушками и морской слизью. Широкая и огромная, она была похожа на заднюю стену какого-то утонувшего небоскреба.

— Поглядите на него — какая немощная линия борта! А балка ахтерштевня? Вертится во все стороны, как шея старой китаянки. Его несомненно потопят. Я видел его команду этой весной в Аомори.

— А чем особенным отличается его команда?

— Его команда? Тем же, чем и другие китайские команды. У них нет единства в работе. Вот почему Китай никогда не будет иметь настоящего флота. Очень, очень жаль, что приходится фрахтовать пароходы вместе с людьми. Потому что команда не годится. Матросы — слабосильные китайские кули. Они работают за половинную плату, но им жалко дать и четверть обычной платы! Капитан и первый помощник — норвежцы. Сносные моряки, но пьяницы. Матэ, матэ, матэ, матэээ…

— Матэ, матэ, матэ, матээээ, — откликнулись с китайского парохода. С борта «Кьенг-Чау» был скинут штормтрап — качающаяся скользкая веревочная лестница.

Взойдя на пароход, стивидор немедленно нырнул куда-то вниз, в трюм парохода. Я остался на палубе, среди суетливых и оборванных китайцев-матросов, с криками бегавших из стороны в сторону без видимого толка.

Ко мне подошел высокий молодой китаец с приятным худым лицом и, вежливо расшаркиваясь, поклонился. Он был в морской форме, в сером кителе с нашитыми на рукаве золотыми углами.

— Честь имею представиться — Джон Лу, второй помощник, воспитанник гонконгского американского морского колледжа. Моей мечтой всегда было познакомиться с русским джентльменом.

Второй помощник на «Кьенг-Чау» исполняет в то же время обязанности радиста. Третьего помощника на пароходе нет. Капитан сам несет третью вахту. Фирма экономит на всем.

Вечером, когда разговор зашел о распорядке на китайском пароходе, Томита-сан очень смеялся:

— У них повар делает работу стюарда — подает за столом и убирает каюты офицеров. Отгрузочная команда кули работает палубными. Жалко, что это не парусник; самое лучшее, что следовало бы сделать с их капитаном, — это привязать его к бочке и оставить марсовым.

Мистер Лу повел меня в радиорубку, без умолку говоря на старательном английском языке, отчетливо, словно повторяя вызубренные фразы из учебника.

Рубка, где помещалась судовая станция беспроволочного телеграфа, была увешана сверкающими металлическими машинами, черными распределительными досками и пестрыми транспарантами, на которых были нарисованы цепкие, как паучки, китайские иероглифы. Иероглифы обозначали изречение великого Конфуция, в котором, по словам мистера Лу, сконцентрирована вся мудрость китайского народа: