Адам Бодор - Зона Синистра

• Название: Зона Синистра
• Автор: Адам Бодор
• Издательство: Языки славянской культуры
• Жанр: Современная проза
• Год: 2004
• ISBN: 5-9551-0047-4

Широкую литературную известность Адам Бодор приобрел после издания своей повести "Зона Синистра". Синистра (значение латинского слова "sinistra" — зловещий, ужасный) — так называется в повести уголок Карпат где-то на границе Румынии, Венгрии и Украины; но Синистра — это и художественный образ, олицетворяющий не только бытие в Трансильвании, где диктатура Чаушеску накладывалась на угнетение национальных меньшинств: венгров, немцев и др. "Зона" эта — символ того "реального" социализма, который в последние десятилетия перед своим крахом все более превращался в жуткий фаланстер, нечто среднее между тюрьмой и психушкой. Без всякой тенденциозности, без дидактичности Бодор показывает, как в условиях, призванных — по декларациям властей — формировать "нового человека", люди теряют человеческую сущность и даже человеческий облик. "Зона Синистра" — печальный литературный памятник грандиозному эксперименту над человечеством, попытке построить утопию, не считаясь ни с духовностью, ни с характерами людей.

---

— Ну, что?

Никифор молча ждал, пока Андрей подойдет ближе. И тогда, схватив его за отвороты бушлата, притянул к себе.

— Ты когда-то сказал, что отблагодаришь, если я тебе составлю протекцию. Сейчас можешь отблагодарить. Очень тебя прошу, дай двадцатку. Я имею в виду — долларов. У тебя, я знаю, есть из чего.

— Никак невозможно, — покачал головой Андрей. — Все что угодно, только не это. Только доллары не проси, Никифор!

— Я даже точное место знаю, где ты их держишь. Габриель Дунка сказал. Если бы я захотел, пошел бы сейчас и сам взял. Но я тебя уважаю, потому прошу лично. Дай двадцатку.

— Прости, Никифор, но не могу! Скоро мне каждый грош позарез будет нужен.

— Не думай, что я бесплатно. — Никифор Тесковина еще теснее стянул бушлат на груди у Андрея. — Надеюсь, догадываешься? Отдам тебе любую из дочерей, мне и одной хватит. Очень тебя прошу, выбирай, любая — твоя. А я уеду, с другой…

— Стар я уже для них. Ну и, потом, сам понимаешь, деньги. Я сейчас не имею права их разбазаривать. Нет, Никифор Тесковина, я сказал свое слово. Считай, это дело закрыто.

Кока Мавродин-Махмудия ждала Андрея у красного ключа, сидя на земле среди крапивы и пробивающегося конского щавеля. Вокруг, в горлышках пустых бутылок, насвистывал ветер. Оттуда уже виден был угол распадка, где поблескивала крыша домика Гезы Хутиры. Кока Мавродин смотрела на дом в бинокль и не обернулась к Андрею, только спросила:

— Денег, что ли, просил?

— Намекал.

— Некстати, верно? Как раз когда они вам нужны позарез. Конечно, не совсем безвозмездно просил, думаю.

— В этом роде.

— А вы для этого уже, к сожалению, староваты.

Над распадком только что прошла туча, и на земле, на мокрых пучках молодой травы еще лежала, медленно тая, снежная крупа. Каменная стена домика тоже пестрела снежными пятнами. Окно изнутри запотело; иногда чья-то рука вытирала стекло, чтобы видно было, что делается снаружи.

Топчан находился у самого окна; под драным серым одеялом лежал, лениво потягиваясь, Геза Хутира. Одной рукой он обнимал Бебе Тесковину; борода его перепуталась с волосами девочки. Свет, отбрасываемый заснеженным склоном, сквозь распахнутую дверь падал на их равнодушные лица.

— В наши края вы еще не заглядывали, — сказал метеоролог Коке Мавродин. — Случилось, должно быть, что-то.

— Я только насчет прогноза погоды поинтересоваться. Что приборы показывают?

— Некогда мне нынче снимать показания. Бес одолел, похоть житья не дает.

— Вы подумайте только! — вмешался в разговор Андрей Бодор, рассматривая именную бляху Гезы Хутиры, — а ведь мы одногодки. Оба с тридцать шестого.

— Не давай им на нас эти штуки цеплять, — подала голос Бебе Тесковина. — И вообще больше с ними не разговаривай.

— Да, и я с тридцать шестого. Уж такой удачный год был, — буркнул Геза Хутира. — Все, кто с этого года, далеко пошли. — Он погладил Бебе Тесковину по голове, ласково подергал ее за короткую рыжую шевелюру. — Пускай цепляют, коли охота. Все равно, как уйдут, снимем.

На столе остались лежать лишь жестяные бляхи Белы Бундашьяна. Кока Мавродин взяла их, прочитала, повернув к свету, одну за другой, словно на них были разные надписи, и по одной выбросила через открытую дверь в покрытую снежной крупой траву. Потом сняла шапку, слегка засучила, неизвестно зачем, рукава шинели и полезла по приставной лестнице на чердак. Когда голова ее была на уровне потолка, она обернулась.

— Пожалуйста, Андрей, познакомьте меня наконец с вашим приемным сыном. Надеюсь, мы его дома застанем.

Приподняв рукой крышку люка, она заглянула в полумрак, который рассекали лишь пробивающиеся сквозь щели в драночной крыше лезвия света. Меж ними поблескивали очки Белы Бундашьяна.

— В таком случае, — произнес Андрей, стоя на лестнице позади Коки Мавродин, — позвольте представить вам Белу Бундашьяна, моего приемного сына.

— Очень приятно, Бундашьян. Сразу должна сделать одно признание. Черт знает, что такое сегодня со мной, но я только что выбросила ваши личные медальоны. Больше они не нужны. Я пришла, чтобы вам это сообщить…

— Что это вы говорите такое?

— Я снимаю вас с учета. Как мне известно, у вашего папаши есть знакомый, который увезет вас подальше отсюда. Вы тут чужие, уезжайте.

— Я с вами не знаком. И не знаю, чего вы хотите.

— Я же вам пообещала. Уезжайте, пока есть возможность.

— Сейчас и речи быть об этом не может.

— Бросьте ваши фокусы.

— Вы же знаете, я человека убил. А потому не могу отсюда уехать.

— Никого вы не убивали. Ошибаетесь, Бундашьян, все люди вокруг вас живы и здоровы. — И, увидев, что Бела Бундашьян, схватив обеими руками по горсти сена, изо всех сил прижимает его к ушам, чтобы ее не слышать, добавила. — А не уедете по-хорошему — напущу сюда сов и летучих мышей, чтобы они вам пищали и ухали в уши, пока не передумаете. Если уж я вас отпускаю, то уезжайте.

Когда они покидали дом, Гезу Хутиру и Бебе Тесковину не было видно под одеялом. Только прерывистый, захлебывающийся смех, смех любви, доносился сквозь дыры старого одеяла, да звякали жестяные бляхи на прижатых друг к другу щиколотках и запястьях.

— Чем будете заниматься, когда отсюда уедете? — спросила на обратном пути Кока Мавродин. — Чем станете на хлеб зарабатывать?

— Я так полагаю, барышня, резьбой по кости.

— То есть? Как это понимать?

— В здешних лесах я много костей находил. Признаюсь, я уже пробовал вырезать кое-что… цветы, косуль, грибы, полковника на посту. Народ такие вещицы покупает охотно.

Окна в буфете поблескивали осколками выбитых стекол; в пустом питейном зале порхали птицы. Порог уже стало затягивать мхом; дверь, внезапно одряхлевшая, поскрипывала под ветром. На ней висел плащ Никифора Тесковины, который он сшил из шкурок сурков, пойманных Габриелем Дункой: он связывал их поштучно проволокой. Он даже капюшон к нему изготовил; на капюшоне и был пришпилен сейчас исписанный кусок бересты. «Все-таки возьму я у тебя двадцатку, Андрей, — стояло на бересте. — А тебе понадобится моя шуба, иначе закоченеешь среди мороженых бараньих туш».

13. (Именины Габриеля Дунки)

Голую женщину Габриель Дунка впервые увидел в тридцатисемилетнем возрасте. И ничего удивительного: ведь он был карликом. На своем красном фургоне он ехал по безлюдному шоссе, возвращаясь со строительства тюрьмы в Синистре; тут, на шоссе, и остановила его Эльвира Спиридон. В тот день с рассвета шел дождь со снегом, ельник и кусты крушины на берегу были окутаны мокрым туманом, клочья его, гонимые ветром, летели через дорогу; среди них, словно фарфоровая, блестела мокрая женская фигура. На ней не было ничего; лишь тяжелые волосы, как рваная шаль, падали ей на плечи. Бедра и лоно ее словно расцвели под весенним ливнем, облепленные хвоей и белыми, желтыми, голубыми цветочными лепестками.

Габриелю Дунке доводилось видеть ее и раньше: она жила где-то на перевале Баба-Ротунда и иногда, нагруженная корзинами с грибами, черникой и ежевикой, проходила мимо его забора к заготпункту. Но о том, что она когда-нибудь станет ждать его, именно его, у дороги, махая рукой, такого ему и не снилось. В общем, хоть и без всякой радости, он ее подобрал.

Конечно, рядом с собой, в кабину, он побоялся ее посадить: не дай Бог, кто-нибудь увидит. Он велел ей лечь в кузов, где сложены были деревянные рейки для перевозки стекла. Фургон вообще-то был не его, на нем он только возил стекло из своей мастерской в Добрин-Сити на стройплощадку в Синистре; у него была специальная бумага с подписями тюремной дирекции и командования горных стрелков, разрешающая ездить по дорогам зоны. Хорошо бы он выглядел, если бы кто-нибудь, будь то официальное лицо или кто-то из местных крестьян, увидел, что он, в рабочее время, на служебной машине с желтым номером, катает раздетых баб. Так что Эльвиру Спиридон он уложил в кузов и захлопнул заднюю дверь.

Росточком Габриель Дунка хорошо если был ей до живота — может быть, поэтому, вдохнув запах ее пупка, смешанный с ароматами дождя, он почувствовал некоторое головокружение.

Приехав домой — жил он в обычном крестьянском дворе, только запущенном и голом, в сарае, который служил ему одновременно и мастерской, — Габриель Дунка подвел фургон задом к двери, чтобы Эльвира Спиридон незаметно перебралась из машины в дом. Он-то знал, что соседи с той стороны речки следят за каждым его движением в бинокль: видеть настоящего карлика — такое никогда не надоедает!

Как Можно было догадаться, с Эльвирой Спиридон дело было не совсем чисто. В то утро они с любовником попытались тайно бежать за границу; но для нее уже в самом начале все вышло боком. Мустафа Муккерман, турок-дальнобойщик, который транспортировал из Бескид на южную оконечность Балкан мороженую баранину, а заодно, спрятав среди висящих на крюках туш, иногда, между делом, вывозил в своем камионе отчаянных, на все готовых людей, — словом, Мустафа Муккерман наотрез отказался ее брать. В самый последний момент выяснилось, турок давно дал себе клятву, что женщин возить не станет: однажды какая-то баба от нервного напряжения задристала ему всю машину. В общем, любовник, дорожный смотритель Андрей, уехал, а Эльвира Спиридон осталась на дороге в чем мать родила.