Адам Бодор - Зона Синистра

• Название: Зона Синистра
• Автор: Адам Бодор
• Издательство: Языки славянской культуры
• Жанр: Современная проза
• Год: 2004
• ISBN: 5-9551-0047-4

Широкую литературную известность Адам Бодор приобрел после издания своей повести "Зона Синистра". Синистра (значение латинского слова "sinistra" — зловещий, ужасный) — так называется в повести уголок Карпат где-то на границе Румынии, Венгрии и Украины; но Синистра — это и художественный образ, олицетворяющий не только бытие в Трансильвании, где диктатура Чаушеску накладывалась на угнетение национальных меньшинств: венгров, немцев и др. "Зона" эта — символ того "реального" социализма, который в последние десятилетия перед своим крахом все более превращался в жуткий фаланстер, нечто среднее между тюрьмой и психушкой. Без всякой тенденциозности, без дидактичности Бодор показывает, как в условиях, призванных — по декларациям властей — формировать "нового человека", люди теряют человеческую сущность и даже человеческий облик. "Зона Синистра" — печальный литературный памятник грандиозному эксперименту над человечеством, попытке построить утопию, не считаясь ни с духовностью, ни с характерами людей.

---

Я тоже двинулся по залитой темнотой главной улице, в конце которой маячили огни железнодорожной станции. Я еще не успел уйти далеко от медпункта, когда мне встретились док Олеинек, старший зверовод, и один Петрика Хамза. Сначала я узнал Олеинека, который частенько был моим собутыльником; узнал я его, конечно, по запаху. Запах этот даже спросонок нельзя было спутать с запахом лекарств: Олеинека только звали — док, а занимался он всегда медведями. Это был острый, тошнотворный, звериный запах; так пахнет куст, на который долго мочились собаки. В природоохранной зоне — в развалинах и карьерах заброшенного рудника — держали шестьдесят или семьдесят, а может, сто шестьдесят, сто семьдесят медведей. Присматривали за ними старший медвежатник, мой собутыльник, и близнецы-альбиносы.

Док Олеинек пригласил меня выпить. А когда мы брели по мягкой и тихой от росы дороге к станции, тут я вдруг и заметил, что поблизости светятся льняные мягкие волосы Петрики Хамзы. Он, конечно, был с доктором, но, словно домашняя собачонка, тащился за ним на почтительном расстоянии. Второй Петрика Хамза, видно, остался в лесу, с медведями.

Со станции в лес уходила узкоколейка: по ней в резервацию доставляли корм для медведей. Пока не ложился первый снег, несколько человек, что состояли на службе в лесу, при медведях, ездили в Добрин-Сити на ручной дрезине. Эти двое сейчас, очевидно, и направлялись на станцию, чтобы ехать к себе.

Над грузовой платформой висел фонарь, под ним, в жидких клубах желтого пара, сидели люди. По вечерам из Синистры в Добрин-Сити прибывал поезд, состоящий из двух пассажирских и одного товарного вагона. Раз в неделю, по воскресеньям, вместе с прочим грузом присылали денатурат; часть его раздавали тут же, на месте. Конечно, тем, кому было положено. Док Олеинек нашел в кармане спиртные талоны, сунул их Петрике Хамзе и послал его занять очередь: пусть возьмет на двоих, как только прибудет поезд.

Денатурат, процеженный через хлебную мякоть, пористые грибы или размятую чернику, — излюбленный напиток в этом лесном краю. Если случайно под рукой нет ни черники, ни белого гриба, то сойдет и краешек портянки. Или горсть земли.

Рельсы узкоколейки, что вела в природоохранную зону, начинались в дальнем конце станции; чтобы попасть туда, надо было пройти мимо лиловых огней стрелок, пересечь блестящие от росы рельсы. Сама колея, выходя из Добрин-Сити, долго бежала вдоль забора склада пиломатериалов. Чтобы хоть как-то осложнить задачу распоясавшимся ворам, колья забора недавно заострили; их свежезатесанные концы, вырисовываясь на фоне ясного звездного неба, в слабом свете далеких огней отливали теплым медовым цветом. Под ними, привязанная к стоякам, показывающим конец колеи, стояла ручная дрезина. На ней мы и устроились с Олеинеком в ожидании вечернего поезда. Перестук его колес уже доносился с дальних мостов; между скалами по берегам Синистры взлетали в безветрии его пронзительные свистки.

— Отменили, стало быть, эпидемию, — заметил док Олеинек.

— Хозяин — барин.

— И вы поверили?

— Почему бы и нет?

Иногда на меня сходило странное настроение, когда не хочется ни о чем говорить; в такие моменты от меня ничего нельзя было добиться. А ведь сейчас в самый раз было бы расспросить Олеинека, как идут дела в заповеднике: глядишь, он и про Белу Бундашьяна, моего приемного сына, рассказал бы что-нибудь такое, что мне другим путем никогда не удастся выяснить… Но еще приятнее было молчать.

Док тоже не стал навязываться с разговорами, с головой погрузившись в медвежий запах; уж такими мы были с ним молчаливыми собутыльниками. Изредка он или я бросали какое-нибудь ничего не значащее слово, короткую фразу; в основном же лишь согласно покашливали. Но когда послышались шаги Петрики Хамзы, в суме у которого позвякивали бутылки, старший зверовод вдруг вскочил и пошел ему навстречу.

— Стало быть, слушай сюда, — обратился он к нему негромко, чуть сдавленным и все же почти теплым голосом. — Ты свободен. Можешь идти хоть сейчас на все четыре стороны.

— Шутишь, док.

— И не думаю. А то подхватим еще что-нибудь друг от друга. Сам ведь слышал, собственными ушами: не будет больше прививок. Лучше нам разойтись, и каждый пойдет свой дорогой.

— Я без тебя и шагу не сделаю. Мы с братом с тобой хотим оставаться, навечно. Коли ты чего опасаешься, мы согласны пока вдвоем побыть. Обещаем, к тебе и близко не подойдем. Дождемся, когда это пройдет у тебя.

— Ничего не выйдет: я уже решил. Одно обещаю: пока ты не окажешься далеко, я серым гусакам не буду докладывать.

Чтобы показать свою непреклонность, док Олеинек вынул из сумы бутылку, которая, должно быть, была долей Петрики Хамзы, и поставил ее на землю. И с тем, повернувшись к нему спиной, сел рядом со мной на дрезину. И уже оттуда крикнул парню:

— Пей, сколько в тебя влезет, а потом ноги в руки, чтоб твоего духу здесь не было. Утром, когда тебя уже след простынет, я им сообщу.

Петрика Хамза, должно быть, хорошо знал доктора Олеинека с этой стороны; больше он торговаться не стал. Я еще различил в темноте, как он уселся со спиртом под насыпь. Док тоже сковырнул жестяной колпачок на бутылке, и мы начали выпивать. В тот вечер у нас под рукой не было ни грибов, ни черники, спирт мы процеживали через манжету бушлата.

Вязкая, словно деготь, сырая тишина затопила долину. Невдалеке, в штабелях досок, попискивали совы, на дальних заимках брехали собаки; позже мы услышали, как состоящий из трех вагонов состав медленно трогается и катится под уклон, обратно в Синистру. Еще в темноте слышались время от времени всхлипы: это плакал, сопя и тихо поскуливая, словно обиженный, капризный щенок, Петрика Хамза. У альбиносов, подумал я, нервы слабые, потому они так легко впадают в отчаяние.

— Запах мой вам не мешает? — предупредительно спросил док Олеинек, наверняка лишь для того, чтобы нарушить молчание: вдруг оно и вызвано его запахом? — Скажите честно! Я ведь знаю, что я немного вонючий.

— Ничего подобного!

— А то у меня бывали случаи…

— Вполне нормальный запах.

— Не утешайте меня. Бабы мне часто давали от ворот поворот. Так, бывало, и говорят: это из-за твоего запаха. Правда, меня это не особо волновало. А потом прислали ко мне этих близнецов.

— Близнецы — это со многих точек зрения хорошо.

— Вот именно. Близнецы — это класс! Мы втроем много радости друг другу доставили. Жили там, наверху, как счастливая маленькая семья. До сегодняшнего дня. Ну, а теперь — все, хватит. Главное — здоровье. — Он встал с дрезины и почти с облегчением крикнул Петрике Хамзе. — Эй, слышь! Все ж таки не забывай и про хорошие манеры. Изволь попрощаться, прежде чем уйдешь на все четыре стороны.

Но там, откуда только что доносились детские всхлипы Петрики Хамзы, теперь лишь шуршали, скатываясь с насыпи, камни. На месте, где сидел молодой зверовод, ворочалась густая тьма, и чувствовалось, что в ней никого нет.

Док Олеинек, широко загребая ногами, обошел опустевшее место на насыпи, шурша мусором и сухим бурьяном. По пути пнув пустую бутылку, он наконец вернулся с парой резиновых сапог.

— Его сапоги, — пробурчал он, принюхавшись, — узнаю. Чего это ему вздумалось их снимать? Босиком — куда он в жопу уйдет?

Он опять сел на дрезину, и мы стали дальше посасывать денатурат, процеживая его через манжету бушлата. Спустя какое-то время Олеинек удобно откинулся назад; я, слегка одурев от спирта, тоже улегся на деревянное сиденье. Потом мы вдруг увидели одновременно, как вверху, на заборе, вспыхнула спичка и раз или два ярко разгорелся конец сигареты. На фоне неба, на фоне звезд и туманностей, словно таинственная черная дыра, возникла голова и плечи Петрики Хамзы. Он был там, на заборе; он сидел и дымил сигаретой.

— Здорово спрятался, нечего сказать, — крикнул ему Олеинек. — Мы уж забеспокоились, куда ты подевался. Мой друг вон даже немного обиделся, что ты ушел не попрощавшись. — И, так как Петрика Хамза ничего не ответил, добавил быстро. — А могу я узнать, почему ты нас-то не угостил припрятанным куревом.

Петрика Хамза на это ответил лишь:

— Так…

Это прозвучало, как камень, упавший в воду. Или как, скажем, часы, оброненные ночью в поток. Вскоре сигарета выпала у него из рук. Лежа в бурьяне, она мерцала, как светлячок.

— Хм…

Док Олеинек поднялся, нашел окурок, сунул его в мундштук, и мы по очереди спокойно докурили его.

— Н-да, сволочи эти близнецы, — бурчал Олеинек. — И что за народец! На пару часов всего-то расстанутся — и уже вытворяют черт-те что! Дьявол их разберет…

Но все-таки ему тоже что-то казалось странным: сидя на краешке дрезины, он раз за разом звал Петрику Хамзу. Ответа не было. Тогда Олеинек, бросив сапоги на сиденье, побрел к забору. Походив взад-вперед, он наконец ухватил один кол и нервно подергал его.