Петер Матт - Литературная память Швейцарии. Прошлое и настоящее

• Название: Литературная память Швейцарии. Прошлое и настоящее
• Автор: Петер Матт
• Издательство: Центр книги Рудомино
• Жанр: Критика
• Год: 2013
• ISBN: 978-5-00087-011-2

В книге собраны эссе швейцарского литературоведа Петера фон Матта, представляющие путь, в первую очередь, немецкоязычной литературы альпийской страны в контексте истории. Отдельные статьи посвящены писателям Швейцарии — от Иеремии Готхельфа и Готфрида Келлера, Иоганна Каспара Лафатера и Роберта Вальзера до Фридриха Дюрренматта и Макса Фриша, Адельхайд Дюванель и Отто Ф. Вальтера.

---

Новый взгляд Готхельфа особенно поражает, когда он описывает ландшафты и крестьянские дворы. С одной стороны, он оперирует самыми распространенными клише (как и вообще в его прозе речевой хлам повсюду, на радость нам, перемешивается с мощной оригинальной речью), с другой же стороны, Готхельф воспринимает ландшафт, вплоть до мельчайших деталей, как нечто сформировавшееся и подверженное историческим изменениям. На время его жизни приходятся большие изменения в способе аграрного производства: конец трехпольного хозяйства, приватизация общинных земельных угодий и неиспользуемых земельных участков, распространение не только картофеля, но и новых кормовых растений. Переход к стойловому кормлению животных позволил более бережно обращаться с выгонами и получать больше навоза. Навоз преобразовывает скудные почвы, позволяет выращивать больше кормов, крестьяне заводят больше коров и, опять-таки, получают больше навоза — а следовательно, улучшаются луга. Крестьянские дома тоже меняются: появляются стеклянные окна, пожароопасных соломенных крыш становится все меньше. В литературе это приводит к возникновению рассказанных ландшафтов совершенно нового рода. Воспевается уже не красота будто бы вневременной природы, а сельский вид, который радует глаз, потому что свидетельствует о человеческом уме и трудолюбии:

Весь ландшафт показался мне преображенным. Новые дома сверкали повсюду среди ухоженных деревьев, уже не покрытых мхом и омелой. Большие стекла, светлые окна свидетельствовали о том, что здесь живут теперь более просветленные люди, а голубоватые шиферные крыши — о том, что люди эти предусмотрительные и умные. И неужели это прежние скудные луга, которые зияли пустотой, изнемогшие, после того как им удавалось породить редкие травяные стебли? Теперь они поросли травой по колено человеку, густой, как щетка, или нежным и пышным клевером, который заменяет коровам бутерброд с сахаром. Далеко простирались темно-зеленые картофельные поля — там, где когда-то среди печальной скудости виднелись только разрозненные кусты. <…> До самой вершины округлого холма тянулась земля, расчищенная и обработанная человеком. Та же земля, что прежде, но насколько иной она теперь стала!

Здесь чувствуется, что человек ко всему приложил руку. Ответственные, умелые люди по-новому организовали мир, где они работают, и заложили основу для того богатства, которое Готхельф будет изображать в самых знаменитых своих романах, подобных большим живописным полотнам, — изображать как земное соответствие небесному совершенству. Этот пастор, который со страстной заинтересованностью наблюдал, как его государство политически перестраивалось и в конце концов было передано под ответственность всех граждан, твердо придерживался этики, требующей активной деятельности в посюстороннем мире, и на протяжении всей жизни боролся против вредной, обусловленной ленью привычки во всем полагаться на Бога. Несколько раз повторяется в его произведениях история о крестьянине, которого спросили, какой нынче урожай, и он ответил: там, где навоза не пожалели, всё выросло замечательно, а где крестьяне положились на волю Господа, урожая почитай что и нет.

Успех в Германии

Новый взгляд: это не только особый талант Готхельфа и его литературный инструмент, но и то, чему нужно было научить весь народ молодой швейцарской республики. Кому своевременно не открыли глаза, тот не будет хорошим гражданином. Так что у новых писателей дел хватало. Такой эстетике, неразрывно связанной с политикой, Готфрид Келлер учился у Готхельфа. Именно она сделала возможным появление «Зеленого Генриха». И к лучшему, что до сегодняшнего дня было написано о Готхельфе (наряду с уникальной книгой Вальтера Мушга[159] 1931 года) относятся статьи Келлера о его старшем бернском коллеге. А ведь Келлер, человек «поколения 1848 года», по своей партийной позиции и философским взглядам был непримиримым противником Готхельфа. На сокрушительные полемические выпады Готхельфа против радикальных либералов Келлер, не стесняясь, отвечал той же монетой, но при этом называл бернского писателя «величайшим, без всяких оговорок, эпическим талантом — за долгое время и, быть может, на долгое время вперед». Это очень ценный пример в истории немецкоязычной литературной критики, поскольку критики, как правило, признают художественные заслуги лишь тех авторов, которые придерживаются таких же, как у них, взглядов!

Готхельф сегодня: это хрестоматийная новелла «Черный паук» плюс какие-то расплывчатые слухи. Вкрапления диалекта (за которые никто не осуждает, например, Гюнтера Грасса и которые в случае Арно Шмидта становятся объектом чуть ли не культового почитания) сегодня оказывают настолько пугающее воздействие на читателя, что вряд ли можно надеяться на оживление интереса к Готхельфу, соответствующее его писательскому рангу. А ведь ко времени своей смерти он был одним из наиболее успешных и высокооплачиваемых авторов во всей Германии. Около 1850 года берлинцы, у которых он имел сенсационный успех, очевидно, относились к обрывкам бернского диалекта в его прозе не так привередливо, как наши современники-полиглоты. Они читали его, как мы сегодня читаем южноамериканских прозаиков: как описание некоего чуждого мира, где неожиданно вспыхивают отблески их собственной жизни, а встречающиеся порой непонятные места кажутся экзотичными, словно эпизоды из жизни индейцев. Да и готхельфовский суровый Бог, который содержит просторную, хорошо отапливаемую преисподнюю и отправляет туда большие партии грешников, должен был представляться тогдашней либеральной столичной публике существом не менее удивительным, чем Маниту[160] из Скалистых гор.

Эпик душевных страданий

Новые ландшафты возникают у Готхельфа как бы «между делом». Он просто не мог описывать их иначе, поскольку, обладая большими практическими знаниями, при взгляде на любой холм или котловину прежде всего, даже не задумываясь, ставил им агрономический диагноз. Но главное его достижение — это ландшафты души. Неустрашимая наглядность, с какой он изображает крестьянский мир, сияющая красота, в которую порой этот мир погружает, — все это до сегодняшнего дня заслоняет от нас тот факт, что во всей немецкой литературе XIX века не было более проницательного психолога, чем Готхельф. Импульс, заставлявший его двигаться в этом направлении, был, опять-таки, демократическим. Готхельф ставит перед собой задачу: показать читающей публике, что невежественные простые крестьяне в своей душевной жизни ничуть не менее сложны и восприимчивы к боли, чем представители буржуазных слоев с их заимствованной из книг культурой чувств. Так же, как он любит торжествующе противопоставлять экономическому самодовольству городов неисчерпаемые богатства бернского крестьянского двора, Готхельф противопоставляет социально-психологическому высокомерию буржуазии душевные бездны и парадоксы, которые в крестьянском мире встречаются в столь же неповторимых и душераздирающих формах, что и в любом другом. Его психологизм рождается из гнева, который у него, республиканца, вызывают представления образованных людей о необразованных крестьянах. Он уверен: тому, кто не признает, что и народ обладает чувствительностью, когда-нибудь придется за это поплатиться, в политическом смысле. Он недвусмысленно предупреждает об этом в романе «Анна Бэби Йовегер»:

Это, о чем я уже не раз говорил, большое несчастье: что люди думают, будто под другой, чем у них, тканью бьется другое сердце и будто под одеждами разного покроя чувства тоже разные. Именно из-за такого предрассудка представители разных сословий неправильно понимают друг друга, по той же причине люди из высших сословий часто наносят оскорбления простолюдинам, а после — столь тяжко за это расплачиваются.

Это высказывание подразумевает как раз одну из самых «неотесанных» фигур Готхельфа — упрямую, постоянно ворчащую кухарку Мэди, которая ведет со своей хозяйкой (в интеллектуальном отношении столь же бестолковой) тридцатилетнюю кухонную войну и обеспечивает весь роман неотразимым комизмом. Вершина этого комизма — рассказ о слепой влюбленности Мэди и последующем разочаровании во всех иллюзиях. И вот именно в тот момент, когда читатель уже не может сдержать смеха, рассказчик вдруг проникается глубокой серьезностью и требует, чтобы мы проявили сочувствие к горю неуклюжей кухарки: «Вы просто вдумайтесь в душевные страдания бедной Мэди, не предполагая заранее, что, дескать, такая Мэди, сорокалетняя кухарка, менее восприимчива к любовным горестям и любовным радостям, чем какая-нибудь пасторская дочка из Таубенхайма». Такова драматичная гуманность Готхельфа. Он не превращает кухарку в новую Гретхен. Кухарка остается тем, чем была. Но именно поэтому она достойна сочувствия, как и любой человек. Здесь, с этого простого эпизода, начинается психологизм Готхельфа. Психологизм, который будет достигать кульминации в захватывающих инсценировках душевных страданий, встречающихся в любом из готхельфовских романов. Эти ужасные душевные пожары тем страшнее, что они всегда сочетаются с неспособностью переживающего такой пожар человека о нем говорить. Человек, с запечатанными устами, корчится от боли в своей ночи, даже без надежды, что когда-нибудь сможет об этом рассказать. Что в итоге получается, как насилие и тяжелые социальные конфликты берут начало из такой немоты, можно прочитать в «Крестьянском зерцале» — если, конечно, кто-нибудь отважится взяться за этот беспощадный роман, прозаическую версию бюхнеровского «Войцека».