Дмитрий Фурманов - Дневник. 1914-1916

• Название: Дневник. 1914-1916
• Автор: Дмитрий Фурманов
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2015
• ISBN: 978-5-9950-0551-3

Дмитрий Фурманов – военный и политический деятель, журналист, прозаик. Дневник охватывает период с 1914 по 1916 год и описывает события Первой мировой войны, во время которой автор служил в качестве брата милосердия на Кавказском фронте, в Галиции, под Двинском. Эти записи отличаются глубокой искренностью, автор делится своими личными впечатлениями, рассказывает о беседах с простыми солдатами и мирными жителями, непосредственными свидетелями военных действий и ситуации в тылу.

Книга адресована всем интересующимся военной историей.

---

Не достигается и расстройство сообщения: интендантство всегда остается на своем месте, подвоз совершается своим чередом, железнодорожные пути страдают настолько незначительно и редко, что об этом не приходится и говорить.

Уничтожение живой силы, т. е. войска, – редкая случайность. Сколько ни было на моей памяти и глазах аэропланных налетов, 99 % пострадавших – все из мирных жителей, из тех, кого убивать сознательно неприятелю нет ни смысла, ни расчета. Гибнут женщины, дети, случайно подвернется солдат или казак.

Хаос

Настоящий хаос, смесь разнородностей можно увидеть только на войне. Вон послушайте: там солдаты громко и дружно поют лихую походную песню, а рядом, совсем неподалеку, целая рота собралась на молитву и с обнаженными головами застыла в ожидании; где-то жалобно-жалобно воет собака, и вой пронизает притихающие места солдатской песни, а в воздухе уже давно трещит неприятельский аэроплан; много поднялось к небу голов, ждет не дождется знакомой и щедрой посылки. Вот она: «Бац!!!» Бомба лопнула со стальным щелком на поляне, и заметались причудливые украинские костюмы… Они мечутся, а вот этот солдат, что стоит на часах, он недвижим, и – будь тут что хочешь – он не тронется с места. Стрелочник вкрадчиво и приятно загудел в свою дудку; ему ответила другая, третья – звуки медленно и плавно погибли где-то вдалеке. Жарко и часто заработали пушки: «Бах-х-х… бах-х-х…» А веселая солдатская песня оборвалась, рота запела вечернюю молитву. Кто это зашипел так громко и зло? А, паровоз. Вот он фыркает и плюется на обе стороны горячим белым паром. А на станции, за столом, часть публики, привыкшая к погромщику-аэроплану, мирно беседует на отвлеченную тему. Ребятишки с криком бегают возле вагонов. Где-то сочно-сочно заржала лошадь.

11 апреля

Отдых[4]

«Когда бывает у нас свободная минута – не заскучаем, найдем, чем забавиться. В окопах есть две гармошки, одна трехрядная, и на этой трехрядной Мозгунов так играет, что забудешь про всякие «чемоданы». Он прежде все по свадьбам играл, потому и песни у него все знакомые.

А знакомую песенку послушать – одно наслаждение. Как заведет, как заведет – так все и притихнут. Ежели который ружье чистил – возьмет курок, отведет, да так и стоит с отведенным; ежели сенник несет – так с сенником и стоит. Уж так играет Мозгунов, что и сказать вам не сумею, а особо коли «Вниз да по матушке по Волге». Крупно-то нам петь не годится, а эдак помаленьку-помаленьку – сидим да и припеваем ему. Сам Мозгунов родился на Волге, потому эту песню любит, любит и играет завсегда. А кончит играть, и «оттуда» заиграют. Не знаю, на чем они играют, а что-то на гармошку тоже подходит. Чувствуют, значит, что нашего беспокойства не будет, и сами начнут отдыхать – так оно и сходит: мы поиграем, они поиграют, а потом уж вместе пойдет. Окопы-то у нас близко, крик человеческий слышен бывает, а уж когда на гармошке, да в покойный вечер, – думаю, что пляшут они под нашего «Камаринского». У них вот не имеется наподобие этого самого «Камаринского», все по-другому, так что по незнанию и слушать-то никакой приятности не выходит. А под нашего «Камаринского» – поди, пляшут, он всем по нутру. А тут вот все темные ночи-то были – так мы и сняли у них за две ночи 5 караулов. Сняли, а они и обиделись, не хотели остаться в долгу – подобрались и задушили у нас троих. Мы им наутро и послали в награду письмо на собачьем хвосту». «Как на собачьем хвосту?» – спрашивает. «А так. У нас при роте за эти дни собачонка пристала – голодящая, негодная такая. Мы и привязали ей на хвост письмо, а написали по-своему. Взводный писал, и надо думать, что не по сердцу им будет, когда сумеют прочитать: у вас взводный мастер на эти штуки – пишет просто, а выходит крепко. Бумагу эту, записку, под задок прицепили, а на хвост, на край, четыре газеты сложили так, чтобы они раздувались да шумели. Ну а когда у собаки сзади шумит – известное дело, что она ходу надбавит. Подрезали газеты кружком и поставили ее, горемычную, возле окопа. Поставили прямо на немца. Сверху над ней взяли прицел.

Как ухнет – как она рванет, как помчится, как помчится. Тут уж только подавай бог ходу. Не оглянется, прямо бежит. А «они», надо быть, не поняли, в чем дело, спервоначалу пальбу открыли. Потом перестали и загалдели что-то по-своему. Думаю, что поймали собачонку-то; а ежели поймали и письмецо-то любезное прочитали: наш взводный писать умеет, нашу роту не посрамит».

В офицерском вагоне

– Господа, куда же вы идете? Этот вагон офицерский, идите, пожалуйста, взад, там есть еще вагон свободный.

– Нет, так что же нам?.. Куда же мы будем деваться с билетами-то? Надают сотню билетов, а сесть негде…

Вагон набит, как сельдяная бочка. Душно, накурено так, что дым колесом катится.

– Да не сюда, не сюда, господа. Кондуктор, это вагон офицерский? Офицерский, господа, он для нас.

Публика сначала останавливается, потом начинает пятиться задом и освобождает коридор. Хлынула с воли новая волна серых шинелей, и коридор в минуту был забит офицерами. Места было слишком недостаточно для той массы народу, которая расположилась в коридоре, – кто на чем: кто на тюке, кто на корзинке. Уборная была занята вещами, и умыться не было возможности. Перед Пасхой каждый вез в свою часть то подарки, то пасхальную пищу; у всякого были тюки, узелки, мешки с провизией. Одному офицеру не погрузили в Москве багаж, и он всю дорогу плакался, что нечем будет разговеться.

– Уж все сделали, знал, что обманут. При мне сложили на тележку, дождался, как и повезли. Эх, дурак, до вагона не дошел: выходит – повезли, а не довезли. Вот и разговляйся теперь!..

Ему соболезновали, давали советы, но всем советчикам уж было ясно, что Пасху встречать офицеру придется на сухую.

Я пристроился в крайнем купе, вошел, почти требуя себе места, и, следовательно, устроился; в вагоне всегда надо требовать, а не просить, потому что разгул совести и самосохранение там достигают предела: сидит какой-нибудь жук в углу, держит саквояж и уверяет, что тут еще сидит шестеро, что они временно вышли и проч., и проч. Не верь ему, не верь – непременно обманет!

Я не поверил и был прав. В купе было всего трое, вопреки доводам и уверениям о временно выбывших. Все офицеры, едущие из отпуска в свои части. Капитан, преждевременно расставшийся в 1905 году с университетом, все вздыхал о какой-то Лизе: «Эх, Лиза, Лиза… Ну и Лиза. Это вот так женщина, это я понимаю. Ну, огонь. Ой, Лиза, Лиза, Лиза.»

Он снимал, вернее, срывал фуражку и начинал водить по вспотевшей, увы, лысеющей голове. Офицеры были между собой хорошо знакомы, все на «ты», все замешаны в московских похождениях последних дней. Много у них было воспоминаний, много было нелегальных рассказов, тяжких вздохов, сожалений: «Нет, что ты мне толкуешь про Лизу, я вот тебе про Татьяну Павловну расскажу – это вот красота будет!..» Офицер таинственно придвигался к товарищу и полушепотом начинал рассказывать пошлую, перебитую, истрепанную быль о мимолетной встрече и жестоких последствиях, мало, однако ж, отравивших отчаянное воспоминание. «Коля, друг ты милый, знаешь ли ты, за что тебя полюбила Татьяна Павловна: не за рожу твою идиотскую, не за песню – за малиновый звон. Одни твои шпоры разбередили ее, знаешь, что любят эти Татьяны Павловны. Но не малиновый – земляничный всему венец, земляничному звону все покорятся, перед земляничным ни один не устоит». Поднялся спор: у кого звон мягче, обворожительнее, неотразимей. Потом вспомнили про спирт, про настойку, и пошла писать губерния! Перевернули чемодан, уподобили столу, водрузили две бутылки, нарезали сыру, колбасы. Через два часа они были жестоко пьяны и часто-часто выглядывали за дверь осоловелыми, мутными глазами. Там лежала молодая женщина. Они молча выглядывали туда один за другим, молча закрывали дверь и после этого неизменно причмокивали, словно после выпитой рюмки. Так, впрочем, было только сначала, после пришлось уговаривать. Страсти разгорелись, стыд был притуплен хмелем, смелости было по горло: они заговаривали с ней, что-то обещали, в чем-то уверяли, куда-то звали. Кончилось как полагается: один освинился на месте, другой на месте заснул, третьего подсадили наверх, и уже оттуда он оглашал вагон медленным, но сильным и баюкающим храпом.

10 апреля

Пришли в общежитие, поставили самовар, и втроем – старшая сестра-хозяйка, Кузьма и я – надувались часа 1^. Потом мы остались с Кузьмой наедине. Он вошел в настроение, начал неуклюже декламировать свои и чужие стихи. Между прочим, он сказал один прекрасный стих своего друга:

Березы плакали в саду,
Хрустели и звенели,
Кристальным вечером в саду
Мы рвали иммортели.
Знакомый сад заглох давно,
И ты увяла где-то…
До капли выпито вино,
Минувшее отпето.

Кузьма бродил из угла в угол и декламировал, и декламация была такая же неловкая, как неловки, неуверенны были его тяжелые, грузные шаги. А солнце всходило. От верхушек дерев из соседнего сада лучи порхнули к нам в окно и упали ржавыми полосами на полу и стене. «Поедем кататься! – вдруг предложил Кузьма. – Оседлаем пару и за Двину…» Перспектива была хороша, но так ломило ноги, так уходился и уездился я за день, что отказался. И было жаль. Утро было таково, что впереди была одна радость. И было зло на физическое бессилие, на уставшие, ноющие ноги. Но делать было нечего, остались, легли. Наутро, поднявшись часов в десять, отправились к себе. Куда? Конечно, на конюшню. Делать ничего не хотелось, да и солдатам надо было отдохнуть. Поехали мы с Кузьмой за город. По шоссе, к озерам, к лесу, к лугам. Там было зелено и сочно. В лесу привязали лошадей, прилегли на траву. Здесь Кузьма снова говорил стихи. Позже, в этот же день, я проехал по этой дороге верст на 6 дальше. Те же озера, тот же сосновый лес. Много автомобилей, много пыли, но в лесу – в лесу перелопались почки, и загустели их сочные зеленые головки.