Иван Лажечников - Походные записки русского офицера

• Название: Походные записки русского офицера
• Автор: Иван Лажечников
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2013
• ISBN: 978-5-9950-0329-8

Иван Иванович Лажечников (1792–1869) широко известен как исторический романист. Однако он мало известен, как военный мемуарист. А ведь литературную славу ему принесло первое крупное произведение «Походные записки русского офицера 1812, 1813, 1814 и 1815 годов», которые отличаются высоким патриотическим пафосом и взглядом на Отечественную войну как на общенародное дело, а не как на «историю генералов 1812 года».

Сожженная и опустевшая Москва, разрушенный Кремль, преследование русскими отступающей неприятельской армии, голодавшие и замерзавшие французы, ночные бивуаки, офицерские разговоры, картины заграничной жизни живо и ярко предстают со страниц «Походных записок». Перед читателем встает и фигура самого автора, который «месил снежные сугробы литовские, спотыкаясь о замерзшие трупы, при жестоких морозах, захватывавших дыхание, в походной шинели, сквозь которую ветер дул, как сквозь сетку решета», и писал свои записки «при свете бивуачных костров, на барабанах и нередко при шуме идущего рядом войска».

---

Плоцк, 30 января

Гордая Висла молчит, пропуская через себя каждый день несколько тысяч русских. Природа и политические обстоятельства принуждают ее к этому молчанию. Маршал департамента Плоцкого и предводитель здешнего ополчения, генерал Е… кий, вздумал было представлять лицо Демосфена, витиеватыми речами возбуждая народ к единодушному вооружению против русских; но не получив в удел красноречия афинского оратора, он имел с ним одинокую участь полководца. Демосфен бежал с поля сражения, узрев мечи храбрых македонян; Е… кий поспешно скрылся из своего дома, завидев издали копья донских казаков. Соловей этот вздумал было петь красное солнышко весны тогда, когда бури осенние шумели над опрокинутым его гнездом, и никто за мрачной непогодой не слушал его песни.

Благородно всякому гражданину мечтать о восстановлении имени своего отечества. Но страна, искавшая для этого скрытных, непозволенных, далеких средств; страна, где знатность, пользуясь всем и всем управляя, единственно о себе думает, где народ пресмыкается в ничтожестве и где не существует среднего состояния, – страна эта не могла льстить себе и тенью прежнего ее величия.

В Польше только три состояния: дворянство, духовенство и земледельцы; чуждый народ жидовский составляет в ней четвертый, средний класс. Какое необозримое между ними расстояние! Какое между ними различие мыслей и чувствований! Какой ужасный перевес первых двух состояний, между собой тесно связанных одинаковыми желаниями честолюбия против третьего, который кажется от них совершенно отброшенным! Где кольцо, связывающее эту разорванную цепь?.. Магнат вздыхает о царском венце; епископ, родственник или друг помогает мечтам его своей властью; торговец-еврей, считая своим отечеством лавку свою и дом, не мыслит никогда о выгодах Польши; крестьянин, под игом бедности, горюет о прежнем довольстве. Честолюбие одних, корыстолюбие других, угнетение третьих могут ли соединиться для общей пользы?.. В Польше главная политическая пружина есть дворянство; но она действует для собственной силы и величия. Сколько знатных, ласкающих себя надеждой царствовать при первой благоприятной для них перемене; сколько имеет каждый из них родственников, друзей, приверженных, подкупленных, послушных, составляющих тысячи партий! Какая сила соединит их различную волю, различные желания, мысли и чувства в одну цель – великую цель счастья отечества? Разве мудрый оборот правления может произвести это чудо; разве исчезнет в польских дворянах дух честолюбия и заменится истинной любовью к отечеству, народ насладится лучшей участью и, воспользовавшись природными силами и богатствами, родит в собственном классе землепашцев среднее состояние: до того времени Польша останется тем, чем была уже несколько лет, – покорной чуждым державам страной.

Деревня Здворж, 3 февраля

Цвет русского войска – гвардия и гренадеры – расположились на временных квартирах около Плоцка. Первыми попечениями главнокомандующего – сбережение здоровья и покой русских героев. Свободная и теплая одежда была им позволена на походе во время жестоких морозов; на стоянках желает он, чтобы они веселились на широких, спокойных квартирах. За то офицеры и нижние чины любят светлейшего, как отца своего. «Родной батюшка Суворов воскрес в нем, – говорят солдаты. – Князь знает все нужды наши. В деле любит, чтобы мы его тешили, а после дела сам не забывает нас». Можно сказать, что привязанность к нему солдат примерная; она доходит до восторга. Неудивительно! Все уже несколько десятков лет знакомы с его личной храбростью; уже несколько десятков лет привыкли стремиться, по быстрому и спокойному взору его, к опасностям и славе. Могли ль они забыть неусыпные о них попечения его в течение прошедших и нынешней кампаний? Почти каждый из них знает его в лицо; многие имеют счастье нередко говорить с ним. Иной рядовой ему кум, другой крестовый брат, третий приятель. Тот помнит, как жарко было такое-то дело, как ненастны были бивуаки в таком-то месте; этот мастер рассказывать о веселостях молдаванских; а этот славно выручил своих товарищей в таком-то сражении. Все осыпаны его ласками и благодеяниями. Мало того, чтобы полководец умел приготовить войну и сделать ей распоряжения, чтобы он в день битвы владел быстрым взором и спокойно умел встречать ее опасности; надобно еще, чтобы он обладал волшебным искусством приближать и привязывать к себе простого воина. С искусством этим он будет располагать по своей воле мышцами, умами и сердцами солдат; с ним поведет он горсти против тысяч и приучит победу ступать по следам своим. Искусством этим владели Тюрень, Фредерик II и Суворов; оно досталось ныне Кутузову вместе с мужеством и проницательностью их. Французский маршал не прославил бы столько царства лилий, если бы не разговаривал с солдатами, как отец; прусский король не вел бы семилетней войны и не расширил бы границ своего отечества, если бы не беседовал на бивуаках с нижними чинами, закуривавшими его табачным дымом; герой италийский не шагал бы так смело по Альпийским горам, если бы не едал с солдатами простой кашицы. Так и кумовство и крестовое братство с ними князя Смоленского сблизили еще более родство его со славой!

Д. Здворж, 5 февраля

Четыре, пять хижин на берегу озера, обрезанного дикими утесами, кругом огражденного мрачным лесом – вот наше теперешнее жилище! Ничто светское не смеет нарушить молчание сей пустыни; только ветер, волнуя гордые главы сосен, разливает около нее глухой стон; только отзыв топора в ней изредка отдается, или охотник, гоняясь по утесам за робкой козой, прерывает тишину этих мест. Два любовника, заключающие весь мир в самих себе, или наскучивший суетами мудрец не могли бы найти уединения, более сходного с их чувствованиями. Сколько раз претворял я пустыню эту в жилище счастья мирного и неизменного! Сколько раз мечтал я об этом счастье, разделяемом с нежным другом! Здесь, – думал я, – можно трудиться для света, не будучи знаком с его шумом и суетами; здесь часто твердил любимое изречение мое:

С’est aux champs que le coeur cultive con bonheur!

Но что может мечта перед опытом – мечта, которая как весенний ветерок ласкает челн по гладкой поверхности вод и вскоре уступает могуществу грозной бури, в бездны его погружающей?..

По препоручению начальства был я на днях послан в Плоцк. Ночь застигла бы меня на коне в семи верстах от города, если бы форштмейстер здешнего округа не предложил мне гостеприимства под уединенным кровом своим. Приязни его и ласк любезной его супруги никогда не забуду.

Плоцк застал я шумным и многолюдным от расположенной в ней главной квартиры государя императора. Город сей можно назвать прелестным по площадям его, из которых одна представляет вид вечной ярмарки, а другая, окруженная красивыми зданиями и обсаженная высокими тополями, составляет приятное гульбище; но более можно назвать его прелестным по местоположению его на возвышенном, крутом берегу Вислы. Зима лишает его ныне лучших его прелестей. Когда придут красные дни и весна воскресит Природу; тогда ближайшие виды с берега должны быть полны жизни и красот романтических.

Г. Калиш, 12 февраля

Чем ближе к Германии, тем чаще видим хорошие города. Искусство, трудолюбие и вкус, которые старалось ввести в них прусское правительство в то время, когда они ему принадлежали, не успели еще в них совершенно исчезнуть. Калиш посредственной величины городок и довольно красив. В нем есть кадетский корпус.

Поле за городом достойно особенного замечания. На нем первого числа нынешнего месяца генерал Винценгероде славно отомстил французам изменческий плен свой совершенной победой над генералом их Ренье. На том же самом месте 18 октября 1700 года Меншиков с учениками воинами дал жестокий урок шведам, учителям нашим в искусстве сражаться: генерал их Мардефельд был тогда совершенно разбит и взят в плен. Здесь Гений Великого Петра, через пространство целого столетия, подает руку Гению Александра. Думают, что на этом поле утвердятся к западу границы обширной Русской империи. Где Авача и где Калиш?..

Там же, 15 февраля

Вчера, гуляя за мелькающими роями Граций по дорожкам прекрасного бульвара, усыпанного желтым песком, опушенного зеленеющим дерном, осененного высокими тополями, прельстился я вывеской трактира, стоящего на углу этого бульвара. На ней золотыми буквами начертано: Hôtel de Paris. Столица Франции не одного меня прельщает – кому не хочется в Париж?.. Вхожу в зал, в котором накрыт стол человек для тридцати. Рои офицеров шумят в разных сторонах. Я присоединяюсь к одному знакомому, недавно вышедшему из ополчения; расспрашиваю его о старых моих приятелях и среди разговора сажусь с ним рядом с молодым поляком, на софе раскинувшимся. Поляк был щегольски одет и тысячью духов распрыскан; конфедератка с серебряными кистями и узорами лежала рядом с ним. Он часто поправлял усы свои, столь же часто смотрелся в зеркало, напротив его висящее, и потом с пренебрежением оборачивался на моего товарища, который в порыжелом от бивуачного огня сюртуке, с медной при бедре саблей, с длинной трубкой во рту не обращал на него никакого внимания. Быть так щегольски одет, как был снаряжен наш Сармат, и не заслужить от бедного русского офицера ни одного взора удивления, ни одного лестного слова, казалось ему чем-то чудесным. «Вы меня закуриваете табаком!» – сказал он моему товарищу с досадой. «Простите!» – отвечал этот очень хладнокровно. «Вы служили, конечно, в милиции?» – начал снова первый, перебивая некстати нашу речь. «Служил; а для чего вам это?» – отвечал второй, обратившись совершенно к своему противнику. «Ополченные очень мало делали в нынешнюю войну». – «Больше, нежели польская милиция, и столько, сколько требовало от них Отечество». – «Говорят, что они во время сражения подбирали мертвые тела». – «Только не своих, а французов и также поляков. Настоящее, правильное войско занято было поражением полумиллиона врагов; временному оставалось возносить им могилы, чтобы будущие века взирали на них, как на памятники нашей славы и позора народов, считавших за честь быть в рабстве у Наполеона. Но позвольте вас спросить, почему вы догадались, что я служил в ополчении?» – «По вашей сабле». – «По сабле? Это довольно смешно! Правда, что она нехороша снаружи; но потрудитесь взглянуть на ее клинок. Прошу господ офицеров также посмотреть на него». Все бывшие в зале обратились к любопытной сабле. На одной стороне клинка вырезано было: «От деда внуку»; на другой: «При осаде Праги взята у польского полковника». «Ура! Ура!» – закричали все предстоящие офицеры. «Ура!» – разнеслось по всем комнатам. «Знайте, господин щеголь! – продолжал торжествующий товарищ мой, подавая поляку блестящую его конфедератку. – Знайте, что наружность часто обманчива: не все то золото, что блестит; не все то достойно презрения, что носит на себе печать бедности. Прекрасное мщение!»