Пётр Ткаченко - Кубанские зори

• Название: Кубанские зори
• Автор: Пётр Ткаченко
• Издательство: ООО «Издательский дом «Вече»
• Жанр: Историческая проза
• Год: 2007
• ISBN: 978-5-9533-2428-1

В новую книгу известного кубанского писателя и публициста Петра Ткаченко вошел роман-исследование о легендарном казаке, поистинс народном мстителе хорунжем Василии Федоровиче Рябоконе, являвшемся символом повстанческого движения и непокорности в приазовских плавнях вплоть до конца 1924 года. В отличие от многих борцов с большевизмом, В.Ф. Рябо-конь до сих пор не реабилитирован. Его оправдал сам народ, в поколениях передающий легенды о нем, как и о всяком народном герое — неуловимом и бессмертном.

Своеобразным обрамлением роману служат также несколько рассказов о казацкой жизни.

---

А как вашему отцу не хотелось тогда идти на это задание… Будто чувствовала его душа недоброе. С какой целью они ходили? Добыть продукты или же мстить новой власти? Было и то, и другое. Им, я слышала, надо было поймать какого-то Крикуненко, предателя. Он много людей загнал на тот свет. Но его можно было искать и в другом месте.

В декабре месяце 1921 года вашего отца не стало. А мне приснился сон перед его смертью: сидят за столом: Мишка — ваш батько, Тимофей Вертий и Колесник и перекидываются бумажными искусственными, красными розами. И вскоре сон сбыв-ся. Все трое погибли.

Советское правительство объявило амнистию повстанцам, помилование тем, кто добровольно выйдет из плавней, и сурово будут наказаны те, кто с оружием в руках будет сопротивляться. И вот наступило время — начало 1922 года, — когда стали вылавливать бело-зеленых, пошли на них облавой. Мой деверь Тит Ефимович решил добровольно выйти из плавней и вывести меня. Я же была в это время беременной. И должна была скоро рожать. Он договорился с Кушниром и сказал мне: «Как только стемнеет, мы втроем двинемся». Он никому больше не говорил об этом. И вот случилось так, что вечером отряд чоновцев напал на наш лагерь, приблизился к самым землянкам. Поднялась стрельба. А мы уже все трое по одному пришли в условленное место. И начали уходить в противоположную сторону, к станице.

На лиманах был лед, замерзли уже лиманы, снег, мороз. Выбравшись с лимана, пошли хуторами. Дошли до хутора Солодов-никова. Передохнули, обогрелись и пошли дальше. Этот человек нас принял хорошо. Хотя он страшно боялся.

Затем дошли до хутора Катрича. Немного погрелись, но Кат-рич стал нас выгонять: «Уходите, а то меня через вас расстреляют!» У меня же начались родовые схватки. Только вышли из хаты, мне совсем стало плохо. На мне было всего лишь легонькое пальтишко. А снегу намело чуть ли не по пояс. Бредешь, не зная куда. Тогда Тит вернулся к этому Катричу и сказал ему с порога: «Если ты не примешь эту несчастную, больную женщину, роженицу в хату, я тебя собственноручно пристрелю, как собаку! Она очень молода и несчастна через нас, мужчин. А потом, ты знаешь, у нее в станице трое детей, они тем более несчастны, беспризорны и могут остаться круглыми сиротами!»

Титко переживал за меня, за мою жизнь и за детей своего покойного брата. То, что Тит пригрозил Катричу, подействовало. Жена Катрича и ее дочь согрели на плите воды. Начались роды. Я так себя сдерживала, чтобы не кричать. Родился ребенок, мальчик — назвали его Ефимом, в честь дедушки его, моего покойного свекра. Потом дома все дети звали его Ефимком.

Утром надо было идти дальше, пробираться в станицу. Роженица должна лежать. Ведь она больной человек, очень слабый. На мне было, как я уже сказала, только легонькое пальтишко. Тогда Тит снял с себя полушубок, кожух и отдал мне. А у него была под низом шинель, в которой он остался. Я порвала свою запасную рубашку на пеленки и завернула младенчика. И мы пошли дальше.

Брели по пояс в снегу. Продуктов — всего кусок хлеба на троих. Дошли до Николаенкового хутора. Встретил нас старый Данила Николаенко. Ночевать нас не принял. Сказал: «Я вас боюсь, чтобы самому не погибнуть». Дал несколько лепешек, когда у него попросили. Я уже из сил выбилась, истекая кровью. А Кушнир тогда сказал: «Брось ребенка, иди одна!» Я ему ответила: «Даже звери так не поступают, как ты предлагаешь». Может, в этом младенце — мое спасение.

Забрели в какую-то заброшенную, пустую хату — ни окон, ни дверей. Нашли ветки, хворост, развели костер. Ребенок обмочился, кричал, кое-как обсушили пеленки и сами обогрелись. Была ночь.

Утром пошли дальше. Дошли до хутора Кушнира. В хате никого не оказалось. Хозяев с хутора выселили, чтобы не помогали зеленым продуктами. Все трое зашли в хату. Был камыш, дрова. Затопили печку, чтобы обогреться. Хутор находился близко от станицы. Во дворе были постройки и стоял стог сена. Это было днем. Часов в десять утра приехали от красных за сеном для лошадей. Кушнир сказал: «Если в хату зайдут, я буду стрелять, иначе нас побьют!» А Тит говорит: «Не надо этого делать! Мы добровольно выходим и нас не тронут, тем более что среди нас женщина с ребенком. Посмотри, как она измучена».

В комнату зашли два человека. Среди них оказался бывший старинный друг Тита — Зеленский. Теперь он работал в чека. Он обратился по-человечески, сказав: «Выходи, Тит Ефимович, и выводи людей, этим ты сохранишь жизнь себе и другим, тем более что среди вас женщина. Идите смело прямо в станицу. Где и у кого вы будете находиться, сообщите». Мы сказали, что будем находиться у Короткого Николая Остаповича, зятя моей сестры Мавры. Это моя родная сестра, на шесть лет старше меня. Семья у нее тоже была большая. Семь человек детей: Васька, Мавра, Дуська, Маруська, Сережка, Клавка, Нюська.

И вот пришли мы к ним. Сестра Мавра заплакала. Однако приняла нас хорошо, накормила, обогрела. Меня обмыли и посадили с ребенком на русскую печь.

Дядя Тит сидел в другой комнате и разговаривал с Николаем Остаповичем. Кушнир находился по соседству у Шарика. Сидел на чердаке, все еще прятался, опасался сдаваться. Чека находилось поблизости у Черныша Ивана Ивановича. Зеленский прислал своего ординарца. Тит снял с себя пояс, маузер и кольцо. Все передал ординарцу. Тот отнес. А затем пришли за Титом Ефимовичем. Отвезли его на линейке в центр станицы, в штаб, к главному начальству.

Там все кипело. Шел суд. Разбирали и судили: кого — к тюремному заключению, кого отпускали, а кого тут же приговаривали к расстрелу. Кушнира обнаружили на чердаке и за то, что сам не явился в Чека, судили к расстрелу, но затем заменили наказание тюрьмой.

За мной приехали дня через три, посадили на линейку и привезли в центр. Я о себе уже не думала, так была измучена и больна. Мне было жаль детей. Переночевала я там в маленькой комнатушке с ребенком. Было натоплено, и я не замерзла. А на утро пришли за мной.

Вызвал главный начальник и сказал: «Садитесь, гражданка! С сегодняшнего дня вы свободны. Мы вот даем вам документ о неприкосновенности личности. Вы не виноваты, мы разобрались во всем. Идите домой и живите со своими детками. А у вас их четверо. И ничего не бойтесь. Мы видим, как вы напуганы. Вам ничего уже не угрожает».

Я заплакала, поблагодарила его за доброту и вышла. Пришла с маленьким Ефимком домой. Свекровь привела меньших моих детей Федю — от сестры Вари, Митю — от моей мамы Матрены Филипповны и старшую Нюсю — от Монаков. И собралась семья: четверо детей, я, больная и пережитая, и свекровь. Шесть человек. Вот такая сложилась у нас семья.

Везде хоть шаром покати — ничего не было. Яко наг, яко благ, яко нет ничего. Такая вот у меня судьба. А самое главное — голодные, кушать нечего, хлеба не видим. Как было мне трудно. Если бы не родственники — помогали Монаки, моя золовка Саша и сестра Варя Якименко, чем и как могли, — мы бы не выжили. Не дали умереть, помогли выжить. Тита посадили в тюрьму. Год он отсидел в тюрьме, в Краснодаре…

Повинившись перед новой властью, с людьми особенно не церемонившейся, видевшей в них только средство для своих прожектов, хотя раскаиваться ему, Титу Загубывбатько, было, собственно, не в чем, так как оказался он в плавнях не по своей воле, а спасаясь от неминучей гибели, он становился теперь навсегда виноватым. Тогда он еще, видимо, не подозревал, какая незавидная участь будет ему уготована.

ПОСЛЕ РАЗГРОМА

После столь неожиданного разгрома отряда в начале января 1922 года Василий Федорович Рябоконь затаился где-то на Кирпилях с самыми близкими людьми — женой Фаиной и младенцем Гришей, Омельяном Дудкой и Ковалевым — Астраханцем, не предпринимая никаких действий, даже не выезжая в хутора и станицы за продуктами — их приносили в камыши в кошелках доверенные люди. Конечно, он не пребывал в абсолютном бездействии, встречался с людьми, изучал обстановку, думал о том, как быть дальше. Население хуторов и станиц ему явно симпатизировало и сочувствовало. Более того, его имя стало символом некой смутной надежды в этом, все еще непроходящем человеческом хаосе и беззаконии.

До мая 1923 года он не совершил ни одного набега на хутора и станицы, вследствие чего органы ОГПУ и части Красной армии прекратили его преследование, полагая, что отряд его уничтожен совершенно и никакой угрозы для новой власти не представляет. По одним сведениям он был ранен в руку или в живот и находился в это время на излечении, по другим — болел тифом. Если это так, то и его ранение, и его болезнь были как бы кстати, для обдумывания им своего положения и дальнейшей жизни.

За это время он переменился. Его, бьющая через край энергия, решительность и уверенность угасли. Он как-то даже сник и притих. Прежними, живыми и не тускнеющими оставались только глаза. Особенно для него были тягостны длинные непогожие дни дождей и распутицы. Он подоліу сидел у окна, молчаливо глядя, как в мутном, заплаканном окне расплывается одна и та же, уже надоевшая картина — одинокая верба, хата, покосившийся сарай.