Андрей Матвеев - Полуденные песни тритонов[книга меморуингов]

• Название: Полуденные песни тритонов[книга меморуингов]
• Автор: Андрей Матвеев
• Жанр: Современная проза
• Год: 2008

---

Тогда я к нему не подошел, а через несколько дней мне вдруг передали, что со мной не против встретиться.

Как и положено — текли ручьи, светило солнце, была весна. Я очень боялся опоздать на рандеву.

Почему–то оно происходило в библиотеке и продолжалось недолго, всего–то минут десять.

За эти десять минут оба внимательно присмотрелись друг к другу и подумали: а почему бы не попробовать.

В начале июня мы заключили брачный контракт.

А уже осенью я понял, что меня больше не любят.

Нет, книга выйдет[76], в этом я даже не сомневался, но любовь издателя прошла, точнее, он почему–то начал любить других — то ли они были красивее, то ли умнее, то ли что еще, но я‑то был весь в дерьме:

отдал ему душу и сердце, а взамен получил лишь аванс в 500 долларов по курсу на день выплаты, но ведь он мог любить меня и дальше, я бы с удовольствием платил ему за любовь своими романами!

Между прочим, когда книга вышла, то я решил заехать и сказать ему спасибо. Тем более, что действительно было, за что. Меня долго мариновали в приемной и я взорвался. Громко, на весь предбанник, сказал все, что думаю о своей бывшей любви. Будто дело шло перед комнатой судьи.

И тут меня сразу позвали, я вошел и сказал: спасибо, мне ответили: пожалуйста. И дали понять, что разговор окончен. Тогда я вспомнил, что оказался в ситуации брошенного супруга, у которого еще есть, что делить. Хотя нормальные мужчины так не поступают, они просто оставляют все и уходят.

Когда издатель бросает писателя, то писатель из мужчины превращается в женщину. Это тоже — аксиома.

— Деньги, — сказал я, — остаток!

Он посмотрел на меня и ответил:

— В конце недели!

— Сегодня — пятница! — нагло пробубнил я и посмотрел в его бегающие глаза.

В них было одно: желание больше никогда не встречаться со мной. Любовь ушла, но обрыдлая сучка еще чего–то клянчит, лучше дать ей денег и пусть сваливает.

Меня отвели в бухгалтерию. Почти что за руку.

Аривидерчи!

Я с тоской вспоминаю его странные, под свет солнца, глаза…

Если продолжать аналогию с браками/разводами, то в следующем случае я оказался в качестве деверя, бракоразводный процесс происходил не у меня, а у Бориса Кузьминского, которому досталось намного больше, чем мне, но говорить от его лица у меня нет никакого права.

Зато про свой следующий брак…

Так и хочется повторить уже ставшую расхожей фразу:

О БОГИ, БОГИ! ЯДУ МНЕ, ЯДУ…

Любовь по телефону и по e-mail’у, будто я пошел предварительно в брачную контору, выбрал креатуру посмазливее и у нас внезапно начался бурный виртуальный роман.

Как меня в нем облизывали, как объясняли, что я самый лучший!

И даже давали денег: дама попалась не бедная и не совсем жадная.

От меня требовалось одного: как можно больше книг.

Одна — «Любовь для начинающих пользователей» — уже была готова, и я быстро сел за следующую, «Летучий Голландец».

А все это время меня по прежнему убеждали в том, что

«Русская литература — это курица, несущая золотые яйца.»

Между прочим, я не исключаю, что это действительно может быть так. Но с иными партнерами. С теми издателями, которые любят не только деньги, но и книги. И хоть что–то в них понимают. А если начать говорить всерьез, без всяких этих матримониально–разводных прибамбасов, то практически ни один из ведомых мне издателей этим не отличается. Да, при каждом из них состоят визирями один или два умных человека, которые эти самые книги любят.

ТОЛЬКО НЕ САМИ ИЗДАТЕЛИ!

Те любят деньги, а значит, и те книги, которые прежде всего дают деньги.

И это было бы нормально, если бы не одно «но».

В своей замечательной книге «Легко ли быть издателем. Как транснациональные концерны завладели книжным рынком и отучили нас читать»[77] американский издатель с многолетним стажем и потрясающей репутацией, Андре Шиффрин, пишет:

«В течение почти всего двадцатого столетия минимальная рентабельность при первом издании книг в переплете считалась нормой… Литературные дебюты по большей части оказывались убыточными (при этом некоторые авторы создавали, так сказать, дебют за дебютом)… Новые идеи и авторы приживаются не сразу… И потому новая стратегия — выпускать только те книги, которые гарантируют немедленную прибыль — автоматически вычеркивает из каталогов множество интересных работ.» И далее: «Господство рыночной идеологии повлияло на другие сферы общества, что, в свою очередь, изменило сами принципы книгоиздания.»[78]

Мои последние издатели прежде всего торговали обувью. Точнее, главный из них.

А менее главный, с которым я и состоял в виртуальном браке, все надеялся, что доход как от моей книги, так и от остальной их конюшни, будет не меньшим, чем от ботинок, сделанных где–то в Бразилии.

К лету 2003 года, как раз тогда, когда я заканчивал «Летучего Голландца», мне приватно сообщили, что нашему странному роману скоро придет конец.

Курица никак не могла начать нести золотые яйца и потому ее решили прибить.

Больше это издательство просто не выпускает

НИКАКИХ КНИГ![79]

Хотя тут лучше вспомнить, чем закончилась история с прототипом этой курицы — знаменитой матушкой–гусыней, которая тоже несла золотые яйца, несла, а потом пришел новый хозяин, который сказал: мало! И решил посмотреть, что можно сделать для интенсификации производства. Гусыню разрезали, а потом зашили снова. Она продолжала нести яйца, только они были не из золота, а из олова.

РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА — КУРИЦА, НЕСУЩАЯ ОЛОВЯННЫЕ ЯЙЦА!

Поэтому иногда мне кажется, что издатели не только не любят писателей, скорее всего, они считают само появление книгопечатания тем изобретением сатаны, с которым они и призваны бороться, пусть даже таким парадоксальным образом, как выпуск все новых и новых книг.

Хотя как любой наивный человек — а ведь почти все писатели люди наивные — я все равно надеюсь на нормальное человеческое счастье в этом идиотском писательско/издательском браке: вдруг меня кто–то полюбит, всерьез и надолго. И не только меня, у каждого хорошего писателя появится свой верный и хороший издатель. Любящий не только деньги, но и книги.

И понимающий, что издавать их занятие отчасти столь же безумное, как и писать, а потому не рассчитывающий ни на 50, ни на 15, ни даже на 10 процентов прибыли.

Вот только все это действительно —

СКАЗКИ МАТЕРИ-ГУСЫНИ.

42. Про «ссылку», про свободу и про другие города

На самом деле я живу в городе, которого нет.

Это очень смешное ощущение: ты идешь по улице, но она как бы не существует. Ты едешь в автобусе, только он набит тенями, да и сам ты тень того, кто в это время едет в автобусе, которого нет, по улице, которой тоже нет, ну и по городу, которого, соотвественно, тоже нет.

Это не прикол:

Я НА САМОМ ДЕЛЕ ЖИВУ В ГОРОДЕ, КОТОРОГО НЕТ.

Хотя бы потому, что первые лет двадцать своей жизни я был прописан по улице Декабристов, которая плавно переходила в Сибирский тракт, по которому некогда тех самых декабристов гнали в ссылку в Сибирь, но ведь на улице Декабристов я был прописан во времена города Сврдл, а не невесть откуда вновь взявшегося Екатеринбурга.

Во времена настоящего Екатеринбурга улицы Декабристов не было и быть не могло. Она была лишь в эпоху города Сврдл.

Но если сейчас я живу в Екатеринбурге и в нем есть улица Декабристов, то означать это может одно: это какой–то неправильный Екатеринбург, виртуальный, город, которого на самом деле нет.

А если он и есть, то называться должен по другому!

То же самое касается и моего нынешнего адреса. Вот уже почти тридцать лет, как я прописан на одном и том же месте: на улице Крауля.

Между прочим, никакого Крауля никогда не существовало, был такой, якобы литовский, революционер Краулис, в честь которого улицу и назвали, совершив простейшую лингвистическую операцию: оттяпали две буквы, «и» & «с», и вставили для чего–то мягкий знак, вот так:

«Ь».

Наверное, для города Сврдл это тоже было ничего, но вот для Екатеринбурга просто омерзительно, хотя если принять, что никакого Екатеринбурга нет, то очень даже и ничего получается.

НЕТ ТАК НЕТ!

А нет по причинам прежде всего метафизическим.

Естественно, что я никогда не был в том Екатеринбурге, но мне доводилось проходить по его следам. Они зияли по сторонам моего детства, как осколки сломанного зуба. От них некуда было деться и я до сих пор помню их запах: совсем даже не противный, но какой–то ненастоящий, невсамоделишний, невзаправдашний…