Катя Ткаченко - Ремонт человеков[Иллюзии любви и смерти]

• Название: Ремонт человеков[Иллюзии любви и смерти]
• Автор: Катя Ткаченко
• Жанр: Современная проза
• Год: 2003

Каждый из нас понимает, что любовь и похоть — не вполне одно и то же. А для героини Кати Ткаченко, попавшей в экстраординарную ситуацию, они постепенно обернулись полярными, враждующими противоположностями.

В дебютном романе молодой, еще не испорченной рутиной ремесла писательницы, конечно, есть композиционные слабости, но они с лихвой искупаются обаянием ее незаурядного темперамента и безупречного, по-мужски цепкого языкового чутья.

---

От них тоже исходит запах, я чувствую его сейчас особенно сильно.

На груди у него волосы жесткие, на руках — мягкие.

— Я похож на обезьяну? — иногда спрашивает он, иногда, когда бывает в каком–то особенно дурашливом настроении.

— На гориллу! — отвечаю я.

И он начинает изображать из себя гориллу, но это продолжается минуты две, не больше. Потом он снова становится серьезен, дурашливое настроение улетучивается, мужчина не может себе позволить быть таким, даже наедине с женой.

Настоящий мужчина. Мачо.

Мачо натуралис.

Горилла, орангутанг, гиббон.

Я никогда не смогла бы заняться любовью с настоящей обезьяной. Как–то раз, когда мы поехали в очередной теплый вояж, как мне помнится, это были Эмираты, он взял напрокат машину и повез меня в зоопарк, который считается чуть ли не самым большим в мире. Было очень жарко, под плюс пятьдесят — отчего–то этот теплый вояж он решил предпринять в августе, когда у нас уже тянет осенью, а в Эмиратах разгар палящего лета.

Из–за жары в зоопарке почти никого не было. Мы дотащились от касс до стоянки автопоезда, погрузились в один из продуваемых горячим аравийским ветром вагончиков, поезд тронулся и покатил мимо вольер, в которых не было видно никого из обитателей — жара всех загнала в тень, кого в вольеры, кого под унылые, но развесистые и такие чужие под этим голубым и пустынным небом деревья. Я отхлебывала ледяную колу из жестяной банки и чувствовала, как с каждой минутой кола в банке становится теплее.

Наконец поезд остановился, мы выбрались из вагончика, жара обрушилась на нас со всех сторон, перед нами был вольер с двойной оградой, в котором тоже никого не было.

С нами здесь выгрузилось еще несколько человек, так же, как и мы, изнывающих от жары. Один из них, высокий и грузный белый, вдруг подошел прямо к ограде и кинул за нее запечатанную — хотя может, это мне лишь так показалось — банку колы.

Банка пролетела метров пятнадцать и запрыгала по раскаленному песку, остановилась, опять покатилась, снова остановилась, и тут из желто–синего домика, так бессмысленно и смешно смотрящегося внутри этой вольеры вышло нечто.

Это была горилла, самец. Горилл, так, наверное, надо его называть.

Из домика вышел горилл, он был огромным и шел, странно переваливаясь на своих мощных, волосатых лапах, с неестественно вывернутыми ступнями.

Видимо, песок был настолько горячим, что у него были обожжены подошвы.

Это был настоящий Кинг — Конг, когда горилл показывают по телевизору, то они выглядят намного меньше.

Женщина, стоящая рядом с грузным белым, восторженно завизжала.

А я смотрела молча. Мне хорошо было видно то, что болталось у горилла между ног.

Слишком большое, такое большое бывает, наверное, лишь у лошадей.

Он бы не просто разорвал меня, он бы меня сразу убил.

— Спасибо, — говорит он, отложив нож и вилку, — было действительно очень вкусно!

И зевнул.

Сейчас он скажет, что хочет полежать, потому что устал. А плотная еда и виски разморили его в конец.

Дурацкая, между прочим, фраза.

— Я пойду, помою руки, — зачем–то докладывает он и встает из–за стола.

Я допиваю вино и смотрю на бутылку.

Можно налить еще, но можно и не наливать.

Лучше не наливать, потому что я тогда расслаблюсь и забуду о том, что должна сделать.

А забывать этого мне нельзя.

Лучше прибрать на столе и помыть посуду.

Милый семейный ужин подошел к концу.

Пока я буду мыть посуду, он успеет не только помыть руки, но и покурить. А покурив, может сразу же залечь в постель. Лечь, заползти, забраться, уютно устроится под одеялом.

И ждать меня, хотя может и не ждать.

Он сегодня действительно устал, так что ему может быть не до любви.

Такое бывает, мужчина устал, мужчина не хочет, мужчине надо отдохнуть.

И ничего страшного в этом нет, вот только сегодня меня это не устраивает.

Я домываю посуду и иду в душ.

Третий раз за день.

Первый раз утром, перед походом к Седому.

Второй раз днем, после возвращения, когда, выпив коньяка, я долго и трепетно занималась там собой.

И в третий — сейчас, перед тем, как сделать главное, ради чего и был прожит сегодняшний день.

Но на этот раз я принимаю душ быстро, будто тороплюсь, хотя это так на самом деле. Я хочу лечь с ним до того, как он заснет, я хочу успеть поласкать его, обласкать, доставить ему наслаждение. Он этого заслужил — хотя бы тем, что тогда, в ванной у брата, решил, что мне нужен мужчина. И не просто какой–то абстрактный мужчина, а именно он. И был прав. Он был мне нужен тогда, он нужен мне и сейчас, он не горилла, с ним я могу заниматься любовью.

Я вытираюсь, выхожу из ванной, даже не набросив халата.

Второй кубик Седого давно уже приготовлен, он лежит там, в спальне, в моей тумбочке, с моей стороны кровати, где я держу ночные смазки и кремы.

Я захожу в спальню и вижу, что он спит.

Он лежит на спине, закинув руки за голову. Видимо, прилег так, накрылся одеялом и сразу уснул.

Сразу и крепко.

Тяжелый день, плотный ужин и виски.

Пусть всего–то две небольших порции, грамм сто, два глотка по пятьдесят граммов.

Я стою у кровати и думаю, что мне делать.

Можно разбудить его, вот только стоит ли это делать? Он лежит на спине, как будто заранее зная, что ждет его и как он должен себя вести.

Лежать на спине с закрытыми глазами и спать, покорно ожидая, пока жена не прикоснется к левой стороне его груди.

Чуть ниже соска.

Почти прямо над сердцем.

Я беру кубик Седого из тумбочки, он теплый и чуть пульсирует в моей левой руке.

Я перекладываю его в правую, ложусь рядом и смотрю, как он спит.

Спокойно, умиротворенно, с какой–то странной улыбкой на губах.

Он улыбается во сне и мне внезапно становится страшно.

Нож, которым убили молодую женщину с дискеты, все еще находится в нашем доме, и этим ножом так же могут убить меня.

С такой же улыбкой на губах. Убить так же спокойно и умиротворенно.

Я кладу левую руку ему на грудь и начинаю перебирать волосы. Я перебираю их, развожу в разные стороны, чтобы очистить хотя бы маленький кусочек кожи. Чистой кожи, смуглой кожи, так сильно пахнущей кожи. Перебираю ласково, чтобы он не проснулся. Я хотела дать ему сегодня больше, но ему хватило и курицы с салатом. И двух порций виски. А сейчас он спит. Спокойно, умиротворенно, хочется даже добавить — безмятежно. И с какой–то странной улыбкой на губах.

Я улыбаюсь точно так же, вновь бережно перекладываю кубик Седого в левую руку и прижимаю к его груди.

И смотрю, как он начинает пульсировать и сливаться с его телом.

Серебристо–матовый жук, буравящий себе уютную телесную норку.

Вот он совсем исчезает в ней, на коже не остается и следа.

В голове у меня вдруг что–то лопается, будто разорвался какой–то из сосудиков. Наверное, это от перенапряжения, хотя может быть, и от другого.

От того, что я скоро буду видеть и чувствовать, но не слышать.

Я ложусь на свою половину кровати, закрываю глаза и жду, когда это начнется.

И чувствую, как в меня постепенно входят его сны.

11

Хотя на самом деле это не сны.

Сны не бывают такими долгими, на всю ночь.

Сны всегда — лишь какой–то момент, мгновение, миг.

И они никогда не наваливаются на тебя вот так, сразу, стоит лишь закрыть глаза.

Он лежит рядом, спокойно посапывая во сне. Как младенец. Хотя чего я не знаю — это того, как посапывают младенцы. Мне этого не дано. Хотя может, этого не дано ему. Врачи так и не могут вынести окончательный вердикт. Слово из семи букв. От латинского vere dictum — верно сказанное. В моем отношении врачи ничего не могут сказать верно, то есть, окончательно. В его отношении — тоже. Зато я могу сказать почти верно — он сейчас лежит рядом и спокойно посапывает во сне. Видимо, как младенец.

Но то, что пришло ко мне, это явно не сны.

Даже не ко мне, в меня, расползлось во мне, запустило свои щупальца. Я чувствую их липкие и холодные присоски, щупальца с присосками, что–то головоногое, странный ночной моллюск, смесь осьминога, кальмара и каракатицы.

Я не сплю. Я лежу рядом с ним и чувствую, как мне становится — нет, не тревожно и не страшно, это не те определения. Мне становится странно, вот как я могу сформулировать это.

И еще — любопытно.

Я опять подглядываю, беру в руки бинокль, раздвигаю на окне шторы и смотрю в окна дома напротив.

Пусть даже я не делаю ничего подобного.

Пусть даже я лежу рядом с ним, закрыв глаза и прислушиваясь к своему телу.

И одновременно — к его.

Потому что сейчас я в нем.

И вместе с ним выхожу из дома.

На часах почти полночь, но это на тех часах, что стоят в изголовье кровати.

На самом деле сейчас девять утра.