Рене Жирар - Насилие и священное

• Название: Насилие и священное
• Автор: Рене Жирар
• Издательство: Новое литературное обозрение
• Жанр: Религиоведение
• Год: 2000
• ISBN: 5-86793-114-5

Рене Жирар родился в 1923 году во Франции, с 1947 года живет и работает в США. Он начинал как литературовед, но известность получил в 70-е годы как философ и антрополог. Его антропологическая концепция была впервые развернуто изложена в книге «Насилие и священное» (1972). В гуманитарном знании последних тридцати лет эта книга занимает уникальное место по смелости и размаху обобщений. Объясняя происхождение религии и человеческой культуры, Жирар сопоставляет греческие трагедии, Ветхий завет, африканские обряды, мифы первобытных народов, теории Фрейда и Леви-Строса — и находит единый для всех человеческих обществ ответ. Ответ, связанный с главной болезнью сегодняшней цивилизации.

http://fb2.traumlibrary.net

---

Как и в разобранном выше ритуале цимшиан, внутреннее насилие смещено вовне; само это смещение имеет жертвенный характер и происходит не только на словах, поскольку общины действительно ведут войну, действительно пожирают членов враждебного племени. Снова можно сказать, что племена заключают соглашение никогда не соглашаться; основная функция состояния перманентной войны — снабжать жертвами каннибальский культ. С обеих сторон число пленников должно быть примерно одинаковым, образуя систему своего рода взаимных поставок, более или менее связанную, видимо, с обменом женщинами, который тоже нередко отмечен враждебностью, как, например, у цимшиан.

Идет ли речь о женщинах или о пленниках, и обмен в форме ритуального конфликта, и конфликт в форме ритуального обмена — всегда лишь варианты одного и того же жертвенного смещения изнутри вовне — взаимовыгодного, поскольку оно мешает насилию разбушеваться там, где это абсолютно недопустимо, то есть внутри элементарной группы. Нескончаемую межплеменную вендетту нужно рассматривать как скрытую метафору действительно отложенной вендетты внутри каждой общины. В этой «отложенности»[104], в этом смещении нет, конечно же, ничего притворного. Именно потому, что соперничество и вражда между разными группами вполне реальны, система и сохраняет свою эффективность. Ясно, однако, что такой тип конфликта не всегда можно удержать в пределах допустимого.

Существует слово tobajara, разные значения которого описывают устройство ритуального каннибализма. В первую очередь оно означает чьего-то антагониста. Это слово родственно глаголу, означающему «противостоять», «находиться в ситуации антагонизма».

В связи с tobajara стоит отметить, что убийство пленника протекает таким образом, чтобы максимально походить на поединок. Жертву привязывают на веревку; жертве оставляют достаточно места, чтобы она в течение какого-то времени могла уклоняться от ударов, которые ей наносит ее — непременно единственный — противник, ее tobajara.

Не стоит удивляться тому, что более конкретное значение слова tobajara — жертва антропофагического пира. Но у этого же слова есть и третье значение — свояк. Свояк замещает брата — самого естественного антагониста. В обмен на его женщину свояку уступают одну из своих — женщину самую близкую, которая бы почти неизбежно послужила предметом соперничества собственно братского, если бы мужчины элементарной общины сохраняли своих женщин для себя. Жертвенный жест подменяет брата свояком в качестве объекта враждебности. Вся структура этой системы заложена в тройном смысле tobajara. И мы не так уж далеко от греческой трагедии, с ее братьями, зятьями, шурьями и свояками — Этеоклом и Полиником, Эдипом и Креонтом…

Идеология ритуального каннибализма похожа на националистические и воинственные мифы современного мира. Конечно, наблюдатели могли исказить объяснения туземцев. Но эти искажения, если они и имеются, нисколько не затрагивают генеральную линию интерпретации. Жертвенный культ, основанный на войне и взаимном убийстве пленников, неизбежно отражается в мышлении в виде мифологии, не очень отличающейся от нашего «национализма» с его «исконными врагами» и т. д. Настаивать на различиях между двумя мифами такого рода — значит самому угодить в миф, поскольку это значит отвернуться от единственно важного, то есть от неизменно одинаковой реальности, стоящей как за современным национализмом, так и за мифами тупинамба. В обоих случаях главная функция внешней войны и более или менее эффектных обрядов, которые могут ее сопровождать, состоит в том, чтобы сохранить равновесие и спокойствие внутри основных коллективов, отведя угрозу междоусобного насилия, неизбежно более опасного, нежели насилие открыто обсуждаемое, поощряемое и практикуемое.

В романе-антиутопии «1984» Джордж Оруэлл изображает хозяев двух сверхтираний, цинично решивших продолжать свой конфликт, чтобы гарантировать себе власть над обманутым населением. Каннибальский культ, основанный на перманентной войне и рассчитанный на сохранение внутреннего спокойствия, демонстрирует, что у современного мира нет монополии на подобные системы и что их возникновение нисколько не нуждается в идеально проницательных игроках, в циничных манипуляторах наивными массами.

* * *

Как мы видим, нетрудно включить каннибализм тупинамба в общую теорию ритуала, основанную на жертве отпущения. Это включение объясняет некоторые аспекты свидетельств о тупинамба, до сих пор остававшиеся необъяснимыми. И наоборот, свидетельства о тупинамба подчеркивают некоторые аспекты общей теории, плохо или совсем незаметные в прежде рассмотренных ритуалах.

В нашу ритуальную панораму, пусть пока и фрагментарную, уже входят ритуалы очень несхожие — как в плане содержания и формы, так и в плане географического распределения. Следовательно, близка минута, когда мы сможем счесть гипотезу, считающую жертву отпущения основой всех религиозных форм, окончательно подтвержденной. Но прежде чем сформулировать этот вывод, нужно еще раз подстраховаться и спросить, не оставили ли мы в стороне, сами того не желая, какие-то категории ритуала, которые абсолютно неподвластны разработанной на предыдущих страницах интерпретации.

Если бы нужно было одним словом охарактеризовать всю совокупность ритуалов, привлекавших до сих пор наше внимание, то можно было бы сказать, что все они имеют целью продлить и укрепить определенный порядок — семейный, религиозный и т. п. Их задача — сохранять определенное положение вещей. Потому они постоянно и отсылают к модели всякой культурной стабилизации: к единодушному насилию против жертвы отпущения и вокруг нее.

Все эти ритуалы можно назвать ритуалами стабильности или неподвижности. Но наряду с ними существуют и ритуалы, называемые «обрядами перехода». Возможно, среди них отыщутся факты, способные опровергнуть вывод, к которому мы приближаемся. Прежде чем заявлять, что жертва отпущения стоит у истока всех обрядов, необходимо показать, что она равным образом служит моделью и для обрядов перехода.

Обряды перехода связаны с приобретением нового статуса, например, с инициацией, которая во многих обществах — единственный способ обеспечить юношам полную принадлежность к коллективу. В нашем обществе — по крайней мере, на уровне теории — переход от одного статуса к другому создает лишь незначительные проблемы адаптации, касающиеся в принципе только непосредственных участников — тех, кто этот переход осуществляет. Пусть за последнее время эта теория несколько пошатнулась, она тем не менее продолжает направлять нашу мысль и все наше поведение.

В первобытных обществах, напротив, малейшее изменение, даже у отдельного индивида, считают способным вызвать крупный кризис. Буквально апокалиптическая угроза брезжит за переходами — на наш взгляд, самыми обычными, самыми предсказуемыми, самыми необходимыми для сохранения общества.

В «Обрядах перехода» — работе, которая и ввела это выражение в этнографию, — Ван Геннеп разлагает перемену статуса на два момента. Во время первого субъект теряет статус, который имел до тех пор, во время второго — приобретает новый статус. Не нужно относить это аналитическое разделение исключительно на счет картезианской и французской страсти к ясным и отчетливым идеям. Религиозная мысль действительно различает два этих момента; она считает их независимыми один от другого, даже разделенными промежутком, который может превратиться в настоящую пропасть, куда рискует провалиться вся культура целиком.

Введенное Ван Геннепом различие позволяет понять элемент кризиса в переходе, поскольку оно изолирует утрату статуса, оно позволяет распознать здесь утрату различий в определенном выше смысле. То есть оно возвращает нас на знакомую почву. Если всякое насилие приводит к утрате различий, то и всякая утрата различий ведет к насилию. И насилие это заразно. Таким образом, перед нами та же тревога, что и в случае близнецов. Религиозная мысль не отличает природных различий от культурных. И даже если на уровне конкретных объектов страх не всегда оправдан, в принципе он не фантазия.

Индивид в момент перехода уподобляется жертве эпидемии или преступнику, способному распространить вокруг себя насилие. Малейшая утрата различий, сколь угодно локальная, может погрузить всю общину в жертвенный кризис. Малейшая прореха, малейшая спущенная петля, если ее вовремя не подтянуть, может погубить всю одежду.

Первоочередная мера в подобной ситуации — это, очевидно, изоляция жертвы, запрет любых ее контактов со здоровыми членами общины. Нужно предупредить заражение. Подозрительные лица сразу же отлучаются; их выселяют на периферию общины; иногда их изгоняют очень далеко — в лес, джунгли, пустыню, туда, где царит обезразличенное насилие, в царство священного, где место всех существ, лишенных стабильного отличия и четкого статуса, которые одни только и могут удерживать любые существа за пределами священного.