Цирил Космач - Избранное

• Название: Избранное
• Автор: Цирил Космач
• Издательство: Радуга
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1988
• ISBN: 5-05-0022019-3

Цирил Космач — один из выдающихся прозаиков современной Югославии. Творчество писателя связано с судьбой его родины, Словении.

Роман «Весенний день» — своеобразная семейная хроника времен второй мировой войны, события этой тяжелой поры перемежаются воспоминаниями рассказчика. С «Балладой о трубе и облаке» советский читатель хорошо знаком. Этот роман — реквием и вместе с тем гимн человеческому благородству и самоотверженности простого крестьянина, отдавшего свою жизнь за правое дело. Повесть принадлежит к числу лучших произведений европейской литературы, посвященной памяти героев — борцов с фашизмом.

Новеллы Ц. Космача написаны то с горечью, то с юмором, но всегда с любовью и с верой в творческое начало народа — неиссякаемый источник добра и красоты.

---

Мы подошли к берегу и остановились у старой ветлы. Я взял лопату и начал провеивать песок. Кадетке я велел сорвать у воды несколько листов черного лопуха, чтобы покрыть ими тачку. Она, подпрыгивая, убежала, но тотчас вернулась — без лопухов.

— Карабинеры! — выдохнула она. — Сюда идут!..

Я оглянулся. Три черные фигуры направлялись по луговине к берегу. Карабинеры уже наведывались ко мне, как наведывались ко всем гимназистам-словенцам, только сейчас я почувствовал, что это не обычный визит. Их было трое, и среди них я увидел бригадира. Бригадир был, в общем, довольно добрый и умный человек, мы иногда с ним вполне дружелюбно разговаривали — но служба есть служба.

— Добрый день, юноша! — сказал он, подойдя ко мне. И не улыбнулся. Он был очень серьезен, почти мрачен.

— Добрый день, — пробормотал я.

— Мы не нашли вас дома и дали себе труд дойти сюда.

— Я пришел сюда за песком, — сказал я. — Мы будем белить стены. Моя мама умерла.

— Знаю, — кивнул бригадир. Он снял с головы берет, вытер потный лоб, надел берет снова и сказал почти официальным голосом: — Итак, дорогой юноша, вам придется отложить лопату и отправиться с нами.

— Зачем? — едва выдавил я из пересохшего горла.

— Это вы уже сами хорошо знаете… А если не знаете, вам скажут! — громко произнес бригадир. — Спросите свою совесть, хоть вы и не были на Баньской поляне! — добавил он, понизив голос и метнув в меня взгляд, значения которого я не понял. Я не знал, то ли он всерьез упрекает меня, то ли дает понять, что о тайном собрании словенских гимназистов стало известно и меня будут допрашивать об этом.

— А зачем мне ходить на Баньскую поляну? — попробовал я разыграть невинное удивление, в чем, однако, не преуспел.

— Чтобы там готовить заговор против государства! — повысив голос, отрубил бригадир. И опять я не мог понять, для меня это было сказано или для пришедших с ним карабинеров, которые тем временем переминались с ноги на ногу и позевывали от скуки.

— Какой заговор? — снова попробовал я изобразить простодушное недоумение.

— Ну, ну, мы ведь знаем друг друга! — отмахнулся бригадир. Потом выпрямился, посмотрел на двух своих сонных сопровождающих и начал проповедь: — Этот кусок нашей земли, за освобождение которого пролили кровь шесть тысяч лучших сынов нашей родины, вы хотите отторгнуть от нее и присоединить к Югославии. Это государственная измена… Ну, вы, может быть, ее и не совершали, ибо вас спасла ваша мать. Своей смертью она, так сказать, уберегла вас от того, чтобы вы еще глубже не увязли в самом страшном преступлении, за которое расплачиваются головой. Теперь вы видите, что такое мать! И чтобы вы знали, как Италия уважает матерей и величие смерти, я открою вам, что должен был прийти за вами еще в воскресенье вечером, но в связи с кончиной матери пощадил от этого позора вас и вашу семью.

— Спасибо!.. — невольно вырвалось у меня.

Карабинеры не обратили никакого внимания на слова бригадира. Очевидно, они их не раз слышали.

— И запомните, — продолжал бригадир, — такое может случиться только в культурной Италии. В этой вашей обетованной земле по ту сторону гор[18] вас за подобное преступление вырвали бы из объятий умирающей матери и закололи ножом у нее на глазах.

Я молчал. Бригадир тоже умолк. Вероятно, он почувствовал, что хватил через край. Кровь прилила у него к голове. Он снял берет и в замешательстве начал торопливо вытирать вспотевший лоб.

— Жарища! — мрачно проворчал старший из карабинеров и вытащил из кожаной сумки наручники.

— И поздно уже! — таким же мрачным тоном добавил второй, давая этим понять, что пора бы и двигаться.

— Ну, пошли, — сказал бригадир.

Карабинеры быстро надели на меня наручники, и мы тронулись в путь.

Только дойдя до мельницы, я вспомнил о Кадетке. Я оглянулся. Она шла метрах в тридцати за нами. Обеими руками она держалась за косы, и мне померещилось, что она идет на цыпочках.

Когда мы дошли до поворота к нашему дому и я увидел на берегу мамину постель и матрац, я вдруг ощутил, до чего тяжело было бы маме, если бы она была жива и увидела меня сейчас в наручниках. Ведь она бы этого не вынесла. И тут же я подумал об отце, сестрах и братьях.

— А нельзя ли нам перейти реку вброд и пойти по шоссе? — обратился я к бригадиру.

— Это почему?

— Да так… Вы же знаете, отец сейчас уже дома и поэтому… — начал было я, запинаясь от смущения.

— Нет, нет! — оборвали меня карабинеры. — На этом берегу тени больше. И чего ради нам разуваться и переходить реку?

— Тогда пойдемте мимо дома побыстрее! — попросил я.

И мы в самом деле пошли быстрее. Когда мы были уже за хлевом, мне живо представилось, как все наши стоят перед домом и смотрят мне вслед. Я невольно обернулся.

На пороге, в черном проеме двери, стоял только сосед Трнар с большой белой кистью в руке. Я с облегчением перевел дух. Но только на мгновение. Сердце у меня снова защемило, потому что теперь мне было ясно, что я наверняка повстречаюсь с нашими, возвращающимися с похорон.

Мы встретились на Просеке. Увидев меня, все остановились как вкопанные; трое младших детей испуганно прижались к отцу.

— Ничего страшного не будет, — сказал я, когда карабинеры гнали меня мимо.

— Что случилось? — спросил отец. Не видно было, чтобы он был ошеломлен происходящим, хотя я никогда не рассказывал ему о своих тайных делах и наших собраниях. И все-таки я знал, что он догадывается о моих занятиях и одобряет меня.

— Спросите своего сына, — сказал бригадир, остановившись перед отцом. — Впрочем, наверное, и правда ничего страшного не случится, — добавил он благожелательно и с искренней надеждой в голосе.

— Будем надеяться, — отозвался отец.

Бригадир покосился на карабинеров и произнес очень громко, обращаясь к отцу:

— Все-таки благодарите бога, что его мать умерла. По крайней мере ее не коснулись столь великое горе и позор!

Отец потер ладонью нос, но отвечать не стал.

Карабинеры подтолкнули меня.

— До свидания! — сказал я беспечно, как только мог.

— Держись! — крикнул отец. — Ты молодой. Вся жизнь у тебя впереди.

Я обернулся еще раз, чтобы унести с собой все эти дорогие родные лица. И тут я опять увидел Кадетку. Она стояла в трех шагах от остальных. Обеими руками она держалась за косы и смотрела на меня с печалью и удивлением, с сочувствием и гордостью.

— Не смотри на меня так! — улыбнулся я ей.

Она вздрогнула, точно просыпаясь. Ей показалось, что она должна сказать что-нибудь, и она растерянно спросила:

— А когда мы теперь пойдем на Вранек?

— Не беспокойся, — ответил я. — Пойдем в будущем году.

— Ну, в будущем году… — машинально повторила она и задумчиво кивнула.

VI

На Вранек мы с Кадеткой пошли только через два года. Мне было девятнадцать, ей двенадцать лет. Это было в мае, и день был прекрасный. Когда мы спускались с Верхней поляны в Волчий овраг, где в самые жаркие дни стоит прохладный сумрак, Кадетка схватила меня за руку и странно просящим тоном сказала:

— Возьми меня за руку, а то я боюсь!

— Боишься упасть?

— Нет. Так просто… Боюсь! — задрожала она и прижалась ко мне. Рука ее была горячей, влажной и дрожала, или мне только показалось, что дрожала.

— Чего это тебя так трясет? — спросил я.

— Не знаю… Трясет… — ответила она и устремила на меня большие синие глаза.

— Ну, пошли!

Ландыши мы сначала собирали на Доминовой вырубке.

Кадетка перебегала от елки к елке и совершенно по-детски радовалась каждому цветку. Когда у нас обоих набралось по букету и я начал торопить ее домой, она захотела еще в Обрекарову дубраву.

— Сколько там ландышей! Сколько там ландышей! — твердила она.

— Откуда ты знаешь? — спросил я. — Ты же там ни разу не была.

— Знаю, — повела она плечами и потянула меня за рукав.

— Не глупи! — сказал я. — Разве ты не видишь, что уже смеркается?

— Да не смеркается. Это просто облака, — возразила она и сквозь кроны деревьев уставилась в небо.

Я был в затруднении. Во-первых, потому, что я тогда находился под надзором полиции и вечерами должен был сидеть дома, а во-вторых, потому, что в Обрекаровой дубраве была могила кадета. Это особенно смущало меня, ибо я не знал, известно ли это Кадетке. Но все мои отговорки были напрасны.

— Пойдем через Затесно! — сказала Кадетка и побежала вниз по крутой тропе.

Я спустился следом. Через минуту мы уже были в овраге.

Там она остановилась, плеснула себе в лицо пригоршню воды и сказала, задыхаясь:

— А теперь через Пресличев холм! И все прямиком, чтобы до темноты быть дома.

Она неслась, как серна. Прыгала от куста к кусту, кидалась в мягкий вереск, хваталась за плети костяники, ветки дрока, кизильника и прочую приземистую растительность и стремительно продвигалась вперед. Вскоре мы добрались до дубравы и до ямы на месте бывшей кадетовой могилы: под старым грабовым кустом песчаная прогалинка площадью с пару столов, а посреди нее — зеленое корытце метра в два длиною, полное цветущих ландышей. Кадетка тотчас стала передо мной, раскинув руки и преграждая мне дорогу.