Лу Саломе - Мой Ницше, мой Фрейд… (сборник)

• Название: Мой Ницше, мой Фрейд… (сборник)
• Автор: Лу Саломе
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2016
• ISBN: 978-5-906842-53-4

Лу Андреас-Саломе (1861–1937) – одной из самых загадочных женщин конца тысячелетия. Автор нашумевшего трактата «Эротика», она вдохновила Ницше на создание его «Заратустры», раскачала маятник творчества раннего Рильке, оказалась идеальным собеседником для зрелого Фрейда. «Сивилла нашего духовного мира», по мнению одних, «жадная губка, охочая до лучистых ежей эпохи», по отзывам других, Лу Саломе «словно испытывала на эластичность границу между мужским и женским началом… Она отважно режиссировала свою судьбу, но тень роковой душевной бесприютности следовала за ней по пятам». Кто же она? Кем были для нее Ницше, Рильке и Фрейд? Об этом она поведает вам сама.

---

То, что нас с Паулем Рэ притянуло друг к другу, не вписывалось в мимолетность, а обещало вечную дружбу. Если мы верили в эту возможность, то только потому, что Рэ обладал абсолютно уникальным среди тысяч людей даром товарищества. Я была молодой девушкой, глупой и неопытной, и многие вещи, которые мне казались тогда совершенно естественными, были в действительности настоящей редкостью: в частности, его неизменная доброта. Я не догадывалась вначале, насколько она сильно базировалась на тайном чувстве неприязни к самому себе: его полная преданность по отношению к кому-то иному, чем он сам, являлась замечательным способом забыть себя и освободиться от себя. Действительно, меланхоличный и пессимистичный Пауль Рэ, помышлявший в молодости о самоубийстве, стал человеком веселым и замечательно открытым. Он обладал недюжинным чувством юмора, и даже толика пессимизма, которая у него оставалась, проявляла себя продуктивным образом: в то время как другие испытывают раздражение перед разочарованием, которое вечно приносит с собой повседневность, он развил способность замечать лишь то, что счастливо обманывало его пессимистические ожидания. Таким образом, его скрытная невротическая натура оставалась для меня во многом тайной, хотя он часто оплакивал себя в открытую, будучи огорченным всеми своими возможными и невозможными воображаемыми недостатками: только однажды, позднее, увидев его во власти прежней страсти к игре, я сопоставила его с тем игроком, каким я узнала его в Риме в первый вечер, и мне открылись другие черты его характера так, как я их вижу и понимаю сегодня. И сейчас еще я испытываю глубокое сожаление при мысли, что он мог бы найти спасение, если бы психоанализ Фрейда родился на несколько десятилетий раньше. Ибо он не только вернул бы его к себе, но и позволил бы достигнуть полной интеллектуальной зрелости.

Казалось бы, моя предстоящая помолвка никак не могла помешать тем узам, которые нас скрепляли. Мой муж одобрил это положение вещей как что-то абсолютно неизменное. Пауль Рэ делал вид, что он верит в то, что моя семейная жизнь ничего не изменит. Чего ему не хватало на самом деле, так это веры, что его действительно могут любить, хотя сама реальность доказывала обратное. И несмотря на откровенность, с которой мы объяснились по поводу этого наедине (он решил не встречаться с моим мужем, не разговаривать с ним, по крайней мере, некоторое время), стена между ним и Андреасом продолжала существовать. В то время мы уже жили отдельно, потому что Пауль Рэ начал свои занятия медициной и должен был анатомировать по утрам.

Вечер нашего расставания вписался огненными буквами в мою память. Он ушел очень поздно, но вернулся через несколько минут, т. к. был сильный дождь. Через некоторое время он снова ушел, но тут же вернулся за книгой. Когда он ушел, рассветало. Я выглянула в окно и была сильно удивлена: улица была сухой, а безоблачное небо еще усеяно бледнеющими звездами. Отвернувшись от окна, я заметила в свете лампы свою детскую фотографию, которую когда-то взял Пауль. Она выглядывала из сложенной записочки, где я прочла: «Сжалься! Не ищи!».

Было естественно, что уход Пауля Рэ стал благодеянием для моего мужа, хотя тому достало деликатности не говорить мне об этом. И так же естественно, что, несмотря на проходящие годы, печаль продолжала давить на меня: я знала, что что-то уже никогда не произойдет. Когда я просыпалась по утрам с чувством угнетенности, только новый сон мог его подавить. Вот один из самых тревожных: я вместе со своими друзьями, которые сообщают мне радостно, что с ними Пауль Рэ. Я смотрю на них и не нахожу его, иду в прихожую, где висят наши пальто. Мой взгляд падает на огромного толстого незнакомца, который спокойно сидит, скрестив руки, за вешалкой. Избыток жира, который делает его лицо трудноузнаваемым и заслоняет ему глаза, покрывает его лицо, как погребальная маска, сделанная из плоти. Он произносит с удовлетворенным видом: «Не правда ли, вот таким меня никто не найдет?».

Пауль Рэ завершил свои занятия медициной и удалился в Селерину в Верхнем Энгадине, где он применил свои способности врача, бесплатно леча бедных.

Он разбился насмерть, сорвавшись с горы в окрестностях Селерины.

Среди людей

Чтобы кратко изложить, чем была для меня Россия раньше и потом, я перескочила через ряд лет, которые одарили меня встречами с людьми из других стран. Частично это можно объяснить и тем, что многообразие личных контактов и индивидуальных впечатлений об отдельных людях мешает свободному повествованию. Каждый миг ты чувствуешь, что стоишь перед выбором: то ли забирать так глубоко и широко, чтобы затрагивалось нечто более существенное, чем то, что лежит на поверхности, то ли писать бегло и подвергать себя опасности, когда скороспелые умозаключения и случайные высказывания выливаются в ту «болтовню о людях», из которой возникает большинство наших поспешных суждений. Когда речь идет о человеке, который тебе по-настоящему близок, изложение сжимается как бы само по себе. Ибо что значит человеческая близость вообще? Встреча, которая открывает нам совсем иные, нежели мы ожидали, возможности, одно из самых драгоценных свиданий за пределами точно установленных границ. То, о чем действительно можно рассказать, частично поддается изложению с помощью тех непрямых выразительных средств, в которых присутствуют элементы поэзии: по сути дела, то, что пережито, – уже поэзия.

Поэтому о первых примерно двенадцати годах после моего девичества я повествую здесь без особой словоохотливости, хотя именно это время заполнено встречами с множеством людей; само время хотело, чтобы мимо меня проходило много людей; так мне открылись глаза на некоторые тогдашние события и личности, хотя моя склонность к замкнутости сводила меня не с многими сразу, а вела от человека к человеку, от диалога к диалогу. Сначала мы поселились в холостяцкой квартире моего мужа в берлинском Темпельхофе, а позже переехали в дом под вязами, расположенный в саду. Прекрасно задуманный по внутреннему устройству, он попал в скандальную историю, не выдержал конкуренции, и мы сняли его по очень низкой цене. Мы заняли всего лишь бельэтаж и жили в таких огромных комнатах, что они напоминали мне о родительском доме и о школе танцев; громадная библиотека; две обшитые деревом комнаты с выходом на террасу, с большими встроенными шкафами, так что нам пришлось подкупить совсем немногое к уже имевшейся у нас мебели. Мы жили на южной окраине города, с Берлином темпельхофцев связывала только конка за десять пфеннигов; зимой фургон ставили на полозья; но на таких «окраинах» в то время жили многие из тех, с кем мы потом познакомились; среди первых был Герхард Гауптман, живший в Эркнере с женой Марией и тремя сыновьями – Иво, Экке и Клаусом; там же обитали Арне Гарборг и прелестная белокурая Хульда Гарборг. Во Фридрихсхагене снимали жилье Бруно Вилле, Вильгельм Бельше и братья Гарты, за которыми потянулся целый хвост – Ола Ханссон-Мархольм, Август Стриндберг и другие, с которыми мы потом время от времени встречались в берлинском «Черном поросенке». Я все еще помню о первой встрече у нас, на террасе, которая была вся в цветах, а затем в столовой, вижу Макса Хальбе, еще по-юношески стройного рядом со своей маленькой невестой, походившей на Психею, вижу Арно Хольца, Вальтера Лейстикова, Джона Генри Маккея, Рихарда Демеля, которого раздражала его собственная фамилия, и других. Драма Гауптмана «Перед восходом солнца» всех объединила, сделала единомышленниками; в неудержимо рвущемся на литературную арену натурализме, вопреки вызванному им возмущению, уже содержалось то, что потом обеспечит победу новому направлению – чуть заметная лирическая тональность, соседствовавшая с поучительным характером пьесы и шокировавшими бравого бюргера грубостями.

Если до моего замужества Пауль Рэ сознательно избегал общения с литературной богемой, и мы вращались почти исключительно в кругу ученых, то теперь все переменилось. Литература как таковая еще не особенно меня интересовала (русские писатели привлекали меня в ином, не литературном плане), я плохо в ней разбиралась, в том числе и в предпредшествовавшем периоде приукрашивания действительности, против чего как раз и разгоралась война. Особенно умилял при этом человеческий фактор: радостный подъем, возбужденная молодежь и уверенность, что утверждать новые воззрения можно, только не избегая самых мрачных, самых неприглядных тем. Эта волна захватила и писателей старшего поколения, что подтверждает пример Фонтане; не устояли перед ней и Фриц Маутнер, с которым я часто беседовала, когда мы перебрались из Темпельхофа в Шмаргендорф, откуда по лесной тропинке было недалеко до его утопавшего в зелени дома. Немало способствовала распространению нового движения слава Генрика Ибсена в Германии; мой муж познакомил меня с его еще не переведенными сочинениями – он читал их мне, на ходу переводя на немецкий. Появились обе «Свободных сцены», одна выдержала испытание временем, во главе все более успешной борьбы наряду с Ибсеном и Гауптманом встал Брам. Моя многолетняя дружба с Максимилианом Харденом, соучредителем «Свободной сцены» (она длилась вплоть до мировой войны), завязалась еще в эту пору. Наряду с Герхардом драматургией увлекся и другой Гауптман, Карл, до того занимавшийся философией; активно участвовали в новом движении Отто Хартлебен и душевная Моппхен; молодежь утрачивала интерес к научной карьере и обращалась к литературе и политике; я вспоминаю о многочасовых встречах и спорах по вечерам с Ойгеном Кюнеманом, который тогда еще вроде бы не собирался посвящать себя высшей школе. Из тех, кто был мне близок, самую сильную человеческую привязанность я испытывала к Георгу Ледебуру; приветствую его этими строками.