Светлана Шенбрунн - Розы и хризантемы

• Название: Розы и хризантемы
• Автор: Светлана Шенбрунн
• Издательство: Текст
• Жанр: Современная проза
• Год: 2000
• ISBN: 5-7516-0095-9

Многоплановый, насыщенный неповторимыми приметами времени и точными характеристиками роман Светланы Шенбрунн «Розы и хризантемы» посвящен первым послевоенным годам. Его герои — обитатели московских коммуналок, люди с разными взглядами, привычками и судьбами, которых объединяют общие беды и надежды. Это история поколения, проведшего детство в эвакуации и вернувшегося в Москву с уже повзрослевшими душами, — поколения, из которого вышли шестидесятники.

---

— Что это? — спрашиваю я.

— Мощи, внученька, — говорит бабушка.

— Что это — мощи?

— Нетленные останки святого Пафнутия!

— А это что?

— Где?

— Вот там…

— Это чтобы жертвовали на церковь.

— А где Бог?

— Бог везде, внученька!

— Везде? И вот тут?

— Везде!

— А почему я его не вижу?

— Потому что он в нас! — говорит бабушка.

Я не понимаю:

— Как это — в нас?

— И в тебе, и во мне, и вокруг! Он нас видит, а мы его — нет.

Старухи наклоняются над ящиком, крестятся, целуют стекло. Бабушка подталкивает меня. Мне противно целовать ящик — после всех старушечьих ртов, но я все-таки слегка касаюсь его губами — чтобы не огорчать бабушку. Потом старик с бородой и в красивом платье дает мне какую-то таблетку и немного сладкой водички. Я вижу картину — голый человек не то стоит, не то висит, прислонившись спиной к какой-то деревяшке, склонив набок голову и раскинув руки.

— Бабушка, кто это?

— Иисус Христос, внученька, — говорит бабушка.

— Почему у него нет одежды? Он бедный?

— Он — не бедный, он — Боженька.

— Бог?

— Бог. Господь Бог наш — Иисус Христос.

— Ты сказала, его нельзя видеть…

— Нельзя. Но он — в трех лицах!

— Как это?

— Бог Сын, Бог Отец и Бог Дух Святой!

— Три бога?

— Бог — един! В трех лицах — един!

Нет, это невозможно понять.

Мы наконец выбираемся наружу.

— Бабушка, — спрашиваю я, — если Бог везде, зачем ты ходишь в церковь?

— Так надо, — говорит бабушка. — Чтобы причащаться. И молиться.

— Разве ты не можешь молиться дома?

— В церкви учтивее!

— Мама, как это — Бог Дух Святой?

— Не болтай ерунду, — говорит мама.

— А тот Бог, что выгнал Адама и Еву из рая, — он сын, отец или дух святой?

— И отец, и дух святой. Пока не сотворил человека, был дух святой, а как сотворил, стал отец.

— Нина, ребенок заболел, — говорит бабушка. — Посмотри, все лицо красное!

— Где — красное? Что — красное? Что ты выдумываешь!

Но к вечеру она сдается и вызывает врача.

— У нее скарлатина, — говорит врач. — Придется ее госпитализировать.

— Доктор! Только не на Соколиную Гору, — умоляет мама. — Я сама инвалид второй группы, еле на ногах держусь. Я туда даже съездить не смогу.

— Все твои идиотские походы в церковь! — накидывается она на бабушку, когда врач уходит. — Притащила заразу!

Меня кладут в Боткинскую. Длинный барак разделен перегородкой на две части. В одной лежат те, кто только заболел, в другой — выздоравливающие. Сестра провожает меня до кровати, смотрит, как я укладываюсь.

— Ну, хорошо?

Я киваю.

— Хочешь чего-нибудь?

Сказать или лучше не надо?..

— Я есть хочу…

— Отлично! Если хочешь есть, значит, скоро поправишься! Только сегодня больше кормить не будут. Спи. Проснешься — принесут завтрак.

Сестра уходит.

— Новенькая! — кричат вокруг ребята. — Как тебя зовут? Ты чего молчишь?

— Почему я новенькая?

— Потому что ты только что поступила! Как тебя зовут?

— Света.

На завтрак дают манную кашу. Нянечка протягивает мне полную тарелку каши, я беру ее обеими руками. Края горячие, пальцы сами собой разжимаются, тарелка падает на пол, разбивается, каша растекается по доскам. Что я наделала! Что теперь будет!.. От страха я начинаю плакать.

— Ну, а чего реветь-то? — говорит нянечка, берет другую тарелку, снова наливает кашу и ставит мне прямо на одеяло. — Не переверни!

Если бы я дома разбила тарелку, мама бы целый день ругала меня. И уж конечно, ничего не дала бы.

Нянечка приносит щетку, на которой болтается тряпка, и вытирает пол.

Комната, где мы лежим, называется палата. Посреди палаты, за стеклянной перегородкой, стоит стол медсестры, а вокруг лежат тридцать мальчиков и девочек. После завтрака все начинают разговаривать, играть, один мальчик слезает со своей постели и бежит в угол к товарищу.

— Куда? Куда, пострел? — ругается нянечка. — Сейчас кликну Валю, чтоб укол сделала!

Мальчишка возвращается на место и прячется под одеяло, но, как только нянечка отворачивается, опять бежит в угол.

Девочки загадывают загадки. Мне тоже хочется загадать какую-нибудь загадку, но я ничего не могу вспомнить. Я решаю придумать загадку.

— Стоит домик бел — не снег и не мел. Попадет в чай, скажи ему «прощай».

— Это не загадка, — фыркает Оля, что лежит у окна.

— Загадка! — не сдаюсь я.

— Таких загадок не бывает.

— Бывает!

— Я знаю, — говорит еще одна девочка. — Это — сахар! Правильно?

— Все равно это ненастоящая загадка, — говорит Оля.

После обеда в палату приносят новую девочку. Сестра укладывает ее в постель, накрывает одеялом и уходит к себе за перегородку.

— Новенькая! — кричит палата. — Как тебя зовут?

Девочка ничего не отвечает, даже не смотрит на нас.

— Новенькая! Эй, ты, новенькая! Ты чего молчишь?

Кто-то подбегает к постели новенькой, наклоняется над ней и говорит:

— Она спит!

Сестра заглядывает в палату.

— Не тревожьте ее. И не шумите.

— А почему она не говорит?

— Она очень тяжело больна, понятно? У нее голова болит, она не может разговаривать. Лежите тихо.

Ночью я несколько раз просыпаюсь и вижу свет в углу. У постели новенькой сидит врач, потом сестра. Утром девочку заворачивают в простыню и уносят. Нянечка перестилает постель, и на это место кладут мальчика.

— Новенький! — кричат ребята. — Новенький, тебя как зовут?

На шестнадцатый день меня переводят в отделение выздоравливающих. Но кладут не в общую палату, а в бокс. Бокс — это угол, отгороженный стеклянной перегородкой. Тут стоит всего одна койка. В другом боксе, напротив моего, лежит девочка Ира. Она так ослабела, что не может даже головы поднять. Ее кормят с ложечки жидкой кашей и поят из маленького чайника. Два раза в день ей делают укол — укол делает не сестра, а врач. Все ребята приподымаются на кроватях, чтобы видеть, как Ире делают укол. В шприце пенициллин — новое американское лекарство. Родители Иры заплатили за него шестьдесят тысяч. Так все говорят.

— Откуда они взяли столько денег? — спрашиваю я у одной из девочек.

— Они знаешь какие богатые! У нее отец полковник.

— Кино, кино привезли! — кричат в палате.

Мне разрешают выйти из бокса. Мы все усаживаемся на двух кроватях, только Ира остается лежать. Ей уже лучше, иногда она разговаривает с нами, но еще не встает. Дядя с усами устанавливает какой-то аппарат. Свет выключают, и на стене появляется картина. Только что ничего не было, и вдруг — целая картина! Люди на картине начинают двигаться, совсем как живые.

— Красная площадь! — кричат большие ребята. — Красная площадь! Немцы! Смотрите, немцы! Флаги свои складывают!

Потом снова включают свет, и стена снова становится обыкновенной белой стеной.

— А мы на Красной площади были! А мы парад видели!

Все прыгают и скачут. Коля — он самый старший в палате, ему тринадцать лет, — перепрыгивает через кровать соседа.

— Ну, разбойники! Ну, разбойники! Вот сейчас ноги свяжу и укол сделаю! — обещает нянечка.

Но никто ее не боится. Все знают, что она ничего не сделает.

В боксе очень скучно лежать. Особенно когда сестра закрывает дверь. Тогда я даже не слышу, о чем говорят в палате.

Я лежу и смотрю в окошко. Вдруг кто-то стучит в стекло. Я приподымаюсь на постели. Это бабушка. Она такая маленькая, что ее почти не видно.

— Внученька! Открой! Открой раму! — кричит она.

Я оглядываюсь — нет ли поблизости няни или сестры — и открываю.

— Вот! Это тебе! — Бабушка протягивает мне деревянного медведя.

Медведь очень хороший — если его дергать за ниточку, у него двигаются руки и ноги. Но я ни за что не возьму его. Я знаю, что из больницы игрушки не отдают обратно, потому что они становятся заразные. Я не хочу, чтобы мой медведь остался в больнице насовсем.

— Спрячь, — говорю я бабушке, — и никому не показывай. А то заберут!

— Что ты, внученька! Как это — заберут? Я его на Инвалидном рынке купила, двадцать пять рублей отдала! Она не знает.

Я понимаю: «она» — это мама.

— Спрячь, — прошу я и начинаю плакать.

— Что ты, внученька? Что ты плачешь?

Как я могу объяснить ей? Мне так хочется поиграть с этим медведем… Но нельзя, нельзя брать его…

— Нельзя, — говорит бабушка, — чтобы ребенок был без игрушек! Она не понимает!

— Я потом буду играть с ним, — обещаю я, — когда вернусь домой. Хорошо?

Кто-то стучит в стекло. Я приподымаюсь и вижу маму.

— Нянечка! — кричу я. — Ко мне пришли!

Все ребята кричат так, когда к ним приходят, а я никогда еще не кричала. Только сегодня решилась наконец крикнуть: