Эдвард Бульвер-Литтон - Последние дни Помпей. Пелэм, или Приключения джентльмена

• Название: Последние дни Помпей. Пелэм, или Приключения джентльмена
• Автор: Эдвард Бульвер-Литтон
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1988

Эдуард Джордж Бульвер-Литтон (1803–1873) – романист, драматург, один из наиболее известных писателей своего времени.

В данную книгу вошли исторический роман «Последние дни Помпей» и один из ранних романов писателя «Пелэм, или Приключения джентльмена» (1828).

В романе «Последние дни Помпей» описываются события, предшествующие извержению Везувия в I в. н. э., похоронившему под пеплом процветающий курортный древнеримский город. Вулканический пепел сохранил в неприкосновенности дома тех, кто жил за две тысячи лет до нас. Красавица-богачка и слепая рабыня, отважный гладиатор и коварный жрец египетской богини – они были совсем такие же, как мы, так же любили, ненавидели, ревновали, защищали свое достоинство. Землетрясение вмешалось в их жизни в самый драматический момент…

Пелэм – это молодой аристократ-денди, завсегдатай великосветских салонов Лондона и Парижа, игорных притонов и кабаков, щеголь, беспечный прожигатель жизни. Лицемерие дается ему легко и просто. Как Чичиков, Генри Пелэм умеет обойти каждого и каждого обмануть своим показным добродушием. Изречения, или житейские правила, которые сочиняет Пелэм, – это смесь пошлого прославления щегольства с мыслями тонкими и верными.

Романом Бульвер-Литтона особенно интересовался в свое время А. С. Пушкин.

Текст романов даётся в сокращении.

---

– А! Теперь понимаю, это будет один из тех соблазнительных пиров, на которых мы, жрецы Исиды, несмотря на свои клятвы в умерщвлении плоти, не раз бывали.

– Нет, нет! Что ты! Неужели ты думаешь, что ее чистый взор подготовлен к такому зрелищу? Сначала нужно подумать о том, чтобы заманить в ловушку ее брата, а это гораздо легче. Выслушай же мои указания.

Глава V. Снова о слепой цветочнице. Рождение любви

Солнце весело заглядывало в красивую комнату Главка, которая, как мы уже говорили, называлась «комната Леды». Утренние лучи вливались в нее через ряды маленьких окон под потолком и через дверь, выходившую в сад, которым жители южных городов пользовались примерно так, как мы оранжереей. Размеры сада не позволяли гулять в нем, но зато там можно было отдыхать среди благоухающих цветов в великолепной праздности, которая столь мила жителям солнечного юга. И теперь легкий ветерок с моря приносил сладкие ароматы в эту комнату, где роспись на стенах яркостью красок соперничала с самыми красивыми цветами. Кроме великолепного изображения Леды и Тиндара[71], на стенах были и другие редкостные картины. На одной Купидон склонил голову на колени Венеры; на другой Ариадна уснула на морском берегу, не подозревая, что ее бросил Тесей[72] Солнечные лучи весело играли на мозаичном полу и ярких стенах, но еще веселее играла радость в молодом сердце Главка.

– Я видел ее! – говорил он, расхаживая по комнате. – Я слышал ее голос и даже разговаривал с ней, внимал ее дивному пению, она пела о славе Греции. Я нашел своего кумира, которого так долго искал, и, как кипрский скульптор[73] вдохнул жизнь в свое творение.

Возможно, монолог влюбленного Главка был бы гораздо длиннее, но в этот миг чья-то тень упала на порог и молодая девушка, почти еще ребенок, нарушила его одиночество. На ней была простая белая туника, закрытая у шеи и ниспадавшая до щиколоток; в одной руке она держала корзинку с цветами, а в другой – бронзовый кувшин; она выглядела старше своих лет и была мягкая, женственная, хоть и не красавица в обычном смысле этого слова, но не лишенная очарования; какая-то кроткая нежность сквозила во всем ее облике. Печаль и смирение согнали с ее губ улыбку, но не отняли у них прелести; двигалась она робко и осторожно, в глазах застыло горестное удивление, показывавшее, как страдает эта девушка, слепая с первого дня жизни, но глаза были совсем как зрячие, они блестели хоть и не ярко, зато безмятежно.

– Мне сказали, что Главк здесь, – проговорила девушка. – Можно войти?

– А, милая Нидия, это ты? – сказал грек. – Я знал, что ты не откажешь мне.

– Мог ли Главк сомневаться! – отвечала Нидия, покраснев. – Он всегда так добр к бедной слепой девушке!

– Разве может кто-нибудь относиться к ней иначе? – сказал Главк с братской нежностью.

Нидия вздохнула и после недолгого молчания спросила, не отвечая на его слова:

– Ты вернулся недавно?

– Сегодня я в шестой раз видел восход солнца в Помпеях.

– Здоров ли ты? Ах, мне незачем и спрашивать… Разве человек, видящий землю, которая, говорят, так прекрасна, может быть болен?

– Я здоров. А ты, Нидия… как ты выросла! В будущем году у тебя уже не будет отбоя от поклонников.

Нидия опять покраснела, но при этом слегка нахмурилась.

– Я принесла тебе цветы, – сказала она, снова не ответив на его слова, которые, видимо, ей не понравились, и, ощупью найдя стол, у которого стоял Главк, поставила туда корзину. – Это скромные цветы, но я только что их сорвала.

– Их не постыдилась бы принести и сама Флора[74], – сказал Главк ласково. – И я вновь повторяю свою клятву Грациям, что, пока ты здесь, я не надену венка, сплетенного другими руками.

– Как находишь ты цветы в своем саду? Хороши ли они?

– Они прекрасны, как будто за ними ухаживали сами Лары.

– Как мне приятны твои слова! Ведь это я, когда случалась свободная минутка, приходила сюда, поливала их и ухаживала за ними в твое отсутствие.

– Как мне благодарить тебя, прекрасная Нидия? – сказал грек. Главк и не подозревал, что его друзья в Помпеях помнят о нем.

Руки девушки дрогнули, грудь заволновалась под туникой. В смущении она отвернулась.

– Сегодня слишком жаркое солнце, бедные цветы ждут меня, – сказала она. – Ведь я была больна и вот уже девять дней не приходила к ним.

– Больна? Но твои щеки еще румянее, чем в прошлом году!

– Я часто хвораю, – сказала слепая девушка печально. – И чем старше я становлюсь, тем тяжелее мне моя слепота… А теперь я пойду к цветам!

Она слегка наклонила голову и, пройдя в сад, принялась поливать цветы.

«Бедная Нидия! – подумал Главк, глядя на нее. – Нелегкая у тебя судьба, ты не видишь ни земли, ни солнца, ни моря, ни звезд… И главное – ты не можешь увидеть Иону».

Он снова стал вспоминать минувший вечер. Но его приятные воспоминания были прерваны приходом Клодия. И если накануне Главк рассказал Клодию про свою первую встречу с Ионой и про то впечатление, которое она на него произвела, то теперь и мысли не мог допустить, чтобы хоть упомянуть при нем ее имя – так окрепла и выросла за один-единственный вечер его любовь. Он видел Иону, веселую, чистую, беззаботную, среди самых блестящих и развязных кавалеров в Помпеях, и очарование этой женщины заставляло самых дерзких уважать ее, а самых беспутных преображало до неузнаваемости. Чарующей силой своего ума и чистоты она, подобно Цирцее, совершила чудо, только наоборот, – превратила скотов в людей[75]. Тот, кто не мог понять ее душу, становился чище сердцем под воздействием ее красоты; тот, кто не понимал поэзии, по крайней мере, имел уши, чтобы слышать ее чудесный голос. Видя ее в таком окружении, видя, как она все очищает и озаряет своим присутствием, Главк чуть ли не впервые осознал благородство собственной души и понял, как недостойны этой богини все его мечты, его интересы, его друзья. Он словно вдруг прозрел и увидел огромную пропасть, которая отделяла его от друзей. Он осознал очищающую силу своего чувства к Ионе. Он понял, что отныне его удел – стремиться ввысь. Он не мог больше произнести ее имя, которое представлялось ему священным и божественным, в присутствии этого грубого и пошлого человека. Иона уже была не просто красивая девушка, которую он увидел однажды и не мог забыть, она была теперь повелительницей, кумиром его души. Кто не знал этого чувства? Только тот, кто никогда не любил.

Поэтому когда Клодий заговорил с восторгом о красоте Ионы, Главк лишь возмутился, что такие уста смеют ее хвалить. Он отвечал холодно, и римлянин решил, что страсть Главка угасла. Это едва ли огорчило Клодия, которому хотелось, чтобы Главк женился на еще более богатой наследнице – Юлии, дочери Диомеда, надеясь, что тогда золото этого богача быстро перекочует в его собственные сундуки. Разговор их был лишен обычной легкости, и, едва Клодий ушел, Главк решил пойти к Ионе. Выйдя за порог, он снова встретил Нидию, которая кончила свою работу. Девушка сразу узнала его шаги.

– Ты уходишь так рано? – спросила она.

– Да. Только безнадежный лентяй может сидеть дома, когда небо Кампании[76] сияет.

– Ах, если б я могла его видеть! – прошептала слепая девушка, но до того тихо, что Главк не услышал этой жалобы.

Она помедлила на пороге, а потом, ловко нащупывая дорогу длинной палкой, пошла домой. Скоро она оставила позади оживленные улицы и очутилась в том квартале города, куда редко заходили благопристойные и трезвые люди. Но слепота спасала ее от грубых и порочных зрелищ. В этот час улицы были тихи, и слух не оскорбляли бесстыдные крики, так часто раздававшиеся возле темных притонов, мимо которых лежал ее путь.

Она постучала в заднюю дверь таверны. Дверь отворилась, и грубый голос сразу же потребовал отчета в деньгах.

Прежде чем она успела ответить, другой, менее грубый голос сказал:

– Не говори об этих жалких деньгах, мой милый Бурдон. Она скоро опять должна будет петь на празднике у нашего богатого друга, а ты знаешь, он щедро платит.

– Нет, нет, только не это! – воскликнула Нидия, дрожа. – Я готова с утра до ночи просить милостыню, но не посылайте меня туда.

– Это еще почему? – опросил тот же голос.

– Потому… потому, что я еще маленькая и слабая от рождения, а среди женщин, которые там бывают, совсем не место для… для…

– …для рабыни Бурдона! – насмешливо закончил за нее голос, и раздался хриплый смех.

Девушка поставила корзинку на пол и, закрыв лицо руками, тихо заплакала.

Тем временем Главк шел к дому прекрасной неаполитанки. Он застал Иону, окруженную рабынями, которые сидели с рукоделием подле своей госпожи. Около Ионы стояла арфа, ибо сама она проводила этот день в необычной праздности и была задумчива.

Главку она показалась еще красивее при свете дня, чем накануне вечером: в простом платье, вся в драгоценностях, среди сверкающих огней; прозрачная бледность, которая, едва он приблизился, сменилась ярким румянцем, только украшала ее. Главк привык говорить любезные слова, но, когда он обратился к Ионе, они замерли у него на губах. Ему казалось, что будет недостойно высказать вслух то восхищение, которое таил в себе каждый его взгляд. Они заговорили о Греции. Тут Иона предпочитала слушать, нежели говорить, а Главк готов был говорить вечно. Он говорил ей о серебристых оливковых рощах, которые покрывают берега Илисса[77], о храмах, не сохранивших и половины прежнего величия, но как прекрасны они даже в своем запустении! Он вспомнил печальный город свободолюбивого Гармодия[78] и великого Перикла, и за далью времени все грубые и мрачные тени растворились в светлой дымке. Он видел эту страну поэзии в ранней юности, в самом поэтическом возрасте, и любовь к родине смешалась с радостными воспоминаниями зари его жизни. Иона молча внимала ему, и эти речи, эти видения были ей дороже, чем самая щедрая лесть ее бесчисленных обожателей. Разве грешно любить своего соотечественника? Она любила в нем Афины, богов своего народа, и страна, о которой она мечтала, говорила с ней его устами!