Алексей Макушинский - Макс

• Название: Макс
• Автор: Алексей Макушинский
• Жанр: Современная проза

Роман, предлагаемый вниманию читателя, писался с 1985 по 1994 год и был опубликован в 1998 году в издательстве «Мартис» в Москве.

Соблазн написать к нему теперь, через десять лет, предисловие довольно велик. За десять лет многое изменилось и прежде всего сам автор.

Тем не менее я от этого соблазна воздерживаюсь. Текст должен говорить сам за себя, комментарии к нему излишни.

---

(Здесь зима теперь, разумеется, давным-давно зима, здесь; и много снега, но льдин почти нет; и совсем рано, конечно, встает теперь, здесь — луна, уже днем, белым кругом; и понемногу желтеет, густеет, и набирает силу, и наполняется светом; и совершенно отчетливо виден отблеск ее на воде, мерцающий, ярко-желтый среди сизо-зеленого; там же, с другой стороны и у дальнего мыса, все еще красное, розовое, в совсем других, ускользающих отблесках, и облака, и берег, и снег, и редкие льдины… Утром же, вот сейчас, иней лежит на водорослях, забытых вчерашним прибоем, — и вдруг вспыхивает на солнце, вдруг, сколько хватает глаз, тонкой линией, повторяющей линию берега, загорается… гаснет. И здесь нет никого, разумеется, на этом берегу, никого, никого…)

Недели три, кажется, прожил я там, в том, курортном, снова скажем, поселке, дописывая, действительно, пьесу, в совершенном, до тех пор неведомом мне одиночестве, теперь так знакомом, и лишь обостренном, разумеется, той, еще раз, курортной, беззаботно-легкою жизнью, которой жил там некогда Макс, вместе с Фридрихом, которой он перестал вдруг жить, год назад, и которая по-прежнему, вернее снова, разыгрывалась, конечно, вокруг, на пляже, на улицах. Я не участвовал в ней; я выходил, я помню, на море, каждое утро, и выпив кофе, в кафе, садился на какую-нибудь скамейку над берегом, открывал тетрадь, до сих пор у меня сохранившуюся, и прислушиваясь к шуму прибоя, голосам с пляжа, крикам чаек, круживших над ним, не слыша их, снова слыша, записывал уже как будто сами собой приходившие ко мне реплики, конец пьесы, уже видимый мне насквозь.

— Да, все это, все это… никакого значения не имеет… И вот я стою здесь, на сцене… здесь, перед залом… и что бы я ни сказал здесь… все равно, все равно…

— На самом деле?.. неважно…

И я поднимал, разумеется, голову, и смотрел, разумеется, на море, кабинки, пляж, облака… и уже думал, может быть, вновь думал, может быть, о другом, совсем другом, конечно, писании, или уже ни о чем… ни о чем не думал, быть может.

43

Я закончил пьесу; возвратился в Москву; возвратившись, отпечатал текст на машинке; один экземпляр отдал Сергею Сергеевичу (театр тоже, к тому времени, возвратился с гастролей…); другой — Максу; третий (она сама, я помню, позвонила мне, попросила меня об этом…) Марии Львовне; четвертый, кажется, Фридриху.

Я же, сочиняя пьесу, думал о вполне определенных актерах. Перов, например, должен был играть автора: конечно, сказал мне Сергей Сергеевич (мы сидели, я помню, в его, Сергея Сергеевича, пятиугольной, как уже много раз было сказано, комнате…) — конечно; без всяких сомнений.

— Конечно и без всяких сомнений, — сказал он. — Автора должен играть Перов. Больше некому.

— Я и видел его в этой роли, — сказал я. — Я рад, что наши мнения совпадают.

— Значит, решено?

— Решено.

— Пойдем дальше. Первая актриса, вторая актриса…

— Тут много возможностей… как вы хотите.

— Лиза, Юля?..

— Договорились.

— Ну что же, а… режиссер?

— Да… режиссер… Я не знаю.

— Может быть… (он назвал — уже не помню какое имя…)?

— Нет, невозможно.

— Почему?

— Невозможно.

— Тогда, может быть (еще одно имя…)? Или, может быть, так: Перов будет играть режиссера, а…

— Нет, нет и нет. Перов должен быть автором, мы ведь уже решили.

— Но тогда кто же?

Он сложил руки на груди, пошевелил пальцами.

— Ну… вот… видите ли…

— Вижу, — сказал он, смеясь. — Я давно уже вижу, к чему вы клоните. Вы хотите, чтобы все совпало, не так ли?

— В конце концов, — сказал я, — вы сами подали мне эту мысль.

— Разве? В таком случае, вы мне ее — подсказали.

Я был почти счастлив в это мгновенье, я помню.

— Ну хорошо, — он уже не шевелил пальцами и уже, почти, не смеялся. — Хорошо, я подумаю.

И подумав, действительно, Сергей Сергеевич, в конце концов, согласился — решился: сказал он мне — сам играть эту роль: не без некоторых колебаний (сказал он…) — но в общем… вы правы (так он сказал…): следует идти до конца — раз уж мы начали…

Что же касается главной и — говорил мне Сергей Сергеевич — самой трудной для исполнения роли, то, очевидным образом, играть ее должен был Фридрих.

— Фридрих?

— Конечно.

Он закурил сигарету, стряхнул пепел, посмотрел на меня. Он угадал мою мысль; глаза его, снова, смеялись.

— Конечно, конечно, Фридрих, — сказал он. — Других возможностей я не вижу. У вас есть какие-то сомнения? Нет? Вот и отлично…

Фридрих, следовательно; ну что же…

А между тем, он уже прочитал мою пьесу — Макс, Макс, разумеется (я хотел бы представить себе, теперь, как он читал ее, как это было; я вижу — отсюда, издалека — некую, скажем, ночь; табачный дым; лампу; задернутые или, может быть, наоборот, раздвинутые, на мгновение, шторы; распахнутое, настежь, окно; луну, плывущую над темной громадой; светлый круг в ясном небе; волненье, тревогу; предчувствие неизбежного…). Как бы то ни было, он прочитал мою пьесу; он позвонил мне.

— Я должен поговорить с тобою, — сказал он. — Нет, не сейчас. Давай увидимся… завтра… да, завтра я свободен… где?.. на бульваре.

Там же, в том городе (огромном, невероятном…) — там было, как сказано, несколько, друг на друга совсем непохожих, хотя и переходивших друг в друга бульваров; но, странным образом, я — теперь, здесь, поворачивая обратно — я уже не могу теперь вспомнить, на каком именно мы встретились с ним в тот день (очень жаркий: это я помню…). Мы встретились, кажется, на том, первом бульваре, с его — или, вернее: в его, бесконечно прямой, в бесконечную даль уходящей аллее; мы вышли, во всяком случае, на тот, другой (второй…), загибавшийся; мы шли, значит, так же, как мы шли с ним когда-то, в какую-то ночь, зиму; прошли (не взглянув на нее…) мимо той скамейки, возле которой когда-то стояли (и снова остановились, в другую зиму, в другую ночь, с Алексеем Ивановичем…); не остановились, прошли; Макс, спросив меня о моей поездке — к этому морю, выслушав (без видимого интереса…) мое сообщение о том, что самое лучшее начинается, собственно, за курортом, если ехать дальше, вдоль берега (что я однажды и сделал…), — сам, в свою очередь, стал рассказывать мне о гастролях, о городах (один другого печальнее…), о своих отношениях с Володей (первым помощником…), о начале сезона (уже приближавшемся…), о каких-то разногласиях между Марией Львовной и Сергеем Сергеевичем: о той жизни, короче, которой и был для него театр: на маленькой площади; пройдя бульвар целиком, свернули мы в некую — он предложил дойти до реки — весьма старую, но как бы в стороне от моих обычных маршрутов лежавшую улицу, почти незнакомую мне: — и очень долго шли, я помню, по ней, почти молча, сквозь вспышки и отсветы, шум, грохот, редкие тени.

— О чем же ты хотел поговорить со мной?

Он не ответил; улыбнулся; посмотрел на меня.

Был жаркий, мучительно жаркий день; солнце исчезло; неподвижное марево повисло в сгустившемся воздухе.

Мы вышли к реке; за рекою, где уже начиналось неописуемое, был (и до сих пор, наверное, есть…) вполне, в общем, немыслимый, с какими-то, вполне невозможными, каруселями, качелями и колесами, но все-таки: парк (и значит: деревья, быть может: прохлада…). Мы не дошли до него; гроза и ливень застигли нас на мосту.

Со всех сторон хлестал дождь; бился в реку, не сливаясь с водою; отскакивал; разлетался; белые брызги бежали по асфальту, внезапным лужам; мы тоже; сбежали под мост; осмотрелись. Это было одно из тех странных, всегда неожиданных, как будто выпадающих из города мест, которых так много в том городе (огромном, невероятном…); темно и тихо было под этим мостом; стояли, уткнувшись друг в друга, два грузовика с цистернами, скажем так: две машины, иначе, предназначенные для поливания улиц водою; валялись, на грязном асфальте, какие-то доски, какие-то трубы; пахло бензином, мазутом.

Макс, скинув рубашку, вытер ею лицо, волосы; подошел к парапету.

— Послушай, — сказал он вдруг, — я должен играть эту роль.

— Что? Какую?

— Я должен играть эту роль — в твоей пьесе.

— Но, Макс, разве это возможно?

— Необходимо, — сказал он. — Иначе все лишается смысла.

Он был прав, конечно же; я согласился с ним.

— Да… но… как это сделать?

— Поговори с Сергеем Сергеевичем, — сказал он.

— Я?

— Разумеется. Я не могу говорить с ним об этом; ты можешь. Вообще…

— Что?

Дождь кончился, небо очистилось. И мгновенной, я помню, прохладой потянуло вдруг от реки, и блики солнца, вновь по ней побежавшие, показались мне вдруг замирающими, исчезающими, уже почти осенними, может быть.

— Вообще, ты понимаешь, что происходит?

— Нет, конечно, — сказал я.

— Вот и я не понимаю, — сказал он. — Но что-то очень странное происходит с нами… совсем неожиданное.

И я поговорил, действительно, с Сергеем Сергеевичем.