Алексей Макушинский - Макс

• Название: Макс
• Автор: Алексей Макушинский
• Жанр: Современная проза

Роман, предлагаемый вниманию читателя, писался с 1985 по 1994 год и был опубликован в 1998 году в издательстве «Мартис» в Москве.

Соблазн написать к нему теперь, через десять лет, предисловие довольно велик. За десять лет многое изменилось и прежде всего сам автор.

Тем не менее я от этого соблазна воздерживаюсь. Текст должен говорить сам за себя, комментарии к нему излишни.

---

Когда это было? Давным-давно, много позже: есть, как сказано, разные, есть совсем разные времена… и не только мой первый, еще предварительный, но (так думаю я теперь…) — но и мой, уже окончательный, второй приезд в эту маленькую, за дюной, еще и еще раз, притаившуюся деревушку, — та весна, следовательно, когда, повернув обратно, я приехал сюда один (и лед, как сказано, лежал еще у самого берега, и снег, как сказано, лежал еще в тех тенистых местах, где пляж переходит в дюну…), — та весна, иными словами, с которой, или, вернее: в которую, решительно, робко, волнуясь и радуясь, началось, наконец — я поворачиваю обратно — мое теперешнее, все еще длящееся, каждый день прерываемое и все же не знающее остановки движение (движение куда-то, приближение к чему-то…) — и этот приезд, и эта весна, и это начало — оно тоже (так думаю я теперь…), отдалившись, превратилось, если угодно, в некое, несравнимое, конечно же, с предыдущим, но и несопоставимое, как ни странно, с последующим (теперешним и все еще длящимся…) время, уже замкнутое в своих пределах, границах, с трудом различимое. В самом деле, прошло с тех пор и лето, и осень, и зима, и снова весна, и еще одно лето, уже почти закончившееся, быть может… а я все жил и жил здесь, на берегу моря, на краю, как сказано, мира: и каждое утро, занимая свою позицию — сквозь более удачные, сквозь менее удачные дни — и даже сквозь совсем неудачные, — уходил все дальше и дальше, куда-то, по каким-то, как будто впервые открывавшимся предо мною дорогам, все более и более углубляясь в те далекие, ранние — со всеми их событиями, сугробами, домами и улицами, отчаянием, надеждами — времена: времена, еще и еще раз, подошедшие, в итоге, так странно близко ко мне, что я уже с трудом различаю за ними и некое, позднее, лето, и даже некую, совсем позднюю, еще почти осязаемую, но уже, как сказано, замкнувшуюся в своих пределах весну…

С трудом? Все яснее.

Да, все ясней и яснее — глядя, к примеру, в окно — вот сейчас — или выходя, предположим, из дому, блуждая по лесу, вдоль моря, по дюнам — все ясней и яснее я вижу их, и эту весну, и это лето, и, тем более, ту — я поворачиваю, еще раз, обратно — ту, сразу же и с первой страницы отмеченную мною на карте, — ту зиму, следовательно, с которой я — начал, и к которой, как сказано, мне предстоит еще, когда-нибудь, возвратиться. Все ясней и яснее я вижу их, и эту зиму, и это лето, и эту весну; но (так думаю я теперь, блуждая по лесу, взбираясь на холм…) — но как будто с другой стороны, оттуда, из прошлого. Они дальше от меня теперешнего, чем от меня — и от Макса — тогдашних; и хотя до них еще идти и идти, писать и писать, уже медленно, исподволь — оттуда, из глубины тех далеких и очень далеких времен — выбираясь на свет, возвращаясь к началу — медленно, исподволь приближается к ним моя, если угодно, история.

Нет, нет, она не идет еще под гору; но я — в дни успеха, к примеру — я уже вижу ее насквозь: как лес, распахнутый осенью.

Почти насквозь я вижу ее: как лес, распахнутый осенью: как ландшафт, превращенный в ландкарту; и все линии сходятся: начинают сходиться; и только где-то, на каких-то скрещениях, за какими-то поворотами, еще сгущаются, подобно туману, некие, меня самого чарующие, конечно, неясности.

И блуждая по дюнам, вдоль моря и по лесу, — уходя, вместе с осенью, все дальше и дальше, по дорогам, тропинкам, — и вдруг останавливаясь: на склоне холма, например: того самого, где мы сидели некогда с Максом, глядя вдаль, вниз — когда это было? — в долину, с ее одиноким хутором и желтеющим, теперь уже совсем пожелтевшим, разумеется, полем, — или того, другого, к примеру, с которого в какой-нибудь солнечный, ясный, осенний, как будто настежь распахнутый день — за всеми прочими холмами, полями и перелесками — видна бывает, вдруг, тоненькая, едва различимая — чуть более светлая, чем лес, синеющий на горизонте, чуть более темная, чем небо, синеющее над лесом, — тоненькая, совсем-совсем тоненькая полоска воды: — присев на траву, на камень, закрывая, вновь открывая глаза, я думаю (стараюсь не думать, не могу не думать…) о том, как это будет, когда-нибудь — и когда же, когда это будет? — когда я дойду, наконец, допишу, наконец, до конца, и — что же? — начну все сначала, перепишу все сначала, и — что же, что же? — уеду отсюда… соберу вещи, книги… сложу рукопись в какую-нибудь папку… уеду.

Еще рано думать об этом, еще не следует думать об этом.

А между тем, он есть уже, уже втайне как будто присутствует, мой, когда-нибудь, отсюда отъезд; и я словно вижу его, после всех блужданий подходя, например, к остановке (столбик, скамейка…) — или провожая, допустим, все на ту же остановку, моих, каждое лето приезжающих сюда из Москвы, в конце каждого лета — в Москву — уезжающих, снова, знакомых…

38

И все-таки, все-таки: что же все-таки было тогда, в августе, в начале всего?

Ах (думаю я теперь…) ничего тогда не было.

Был, конечно, туман, и мелкий дождь, и тихая морось, и падение капель, и дрожание листьев, и это ощущение жизни, отпущенной, впервые, на волю, и этот призыв, впервые услышанный…

Но в общем… ничего тогда не было. Мелкий дождь, тихая морось…

39

И он ничего не сказал мне о своей встрече с Сергеем Сергеевичем; Сергей Сергеевич рассказал мне о ней.

Я же, тем временем, продвигался все дальше и дальше в своих, если угодно, видениях; все яснее видел я: первую сцену, исходное положение; все отчетливей: развитие действия, смещение перспективы; и кое-что из увиденного уже, конечно, записывал: совершенно так же, впрочем, как я уже записывал кое-что — об августе, дождливом и темном, об осени, удивительно-ветреной: никакой пьесы писать, как сказано, не собираясь, — тем менее предполагая увидеть ее когда-нибудь: поставленной, сыгранной: в театре, на сцене и наяву, — или, может быть, лишь втайне от себя самого помышляя о чем-то подобном: как помышляем мы, например, о какой-нибудь — волшебной, но всего лишь возможности, — не веря в такую возможность… и все-таки уже записывал что-то, исправлял эти записи, переделывал и переписывал их. И как-то, я помню, в какой-то вечер, у меня дома, прочитал небольшие, совсем небольшие отрывки, сбиваясь и путаясь, Фридриху; и в другой раз — в присутствии Фридриха, Лизы — тоже путаясь и тоже сбиваясь, почти все — Сергею Сергеевичу, устроителю, режиссеру.

Это было, я помню, так. Мы вышли вчетвером из театра: Сергей Сергеевич впереди вместе с Лизой, мы с Фридрихом — на пару шагов отставая от них.

— Зайдем ко мне?

— С удовольствием.

— Меня вы не приглашаете? — (Сергей Сергеевич, обернувшись…)

— Приглашаю, конечно. Я просто не думал, что вы согласитесь.

— Отчего же?

— В таком случае, пригласите и меня, — (Лиза, закидывая шарф на плечо…).

И мы пошли ко мне, вчетвером, по пустынным улицам, пустым переулкам; был — я до сих пор помню — еще вполне зимний, холодный, но уже почти по-весеннему сырой и ветреный вечер; Сергей Сергеевич, поменявшись местами с Фридрихом, шел теперь рядом со мною.

— Между прочим, — сказал он мне, — не так давно видел я Макса: вашего, если я правильно понял, приятеля…

— Вы правильно поняли; но: где, как?

— Я был на даче; выхожу из дому; смотрю: кто-то идет по дорожке…

— Постойте, когда это было?

— На той неделе. В среду… кажется, в среду.

— Неужели в среду? — (я считал дни…).

— Да, а что?

— Нет, так… Я видел его во вторник… впрочем, в среду утром я тоже видел его.

Сергей Сергеевич, по своему обыкновению, быстро посмотрел на меня.

— С ним происходит что-то, — сказал он, — что-то… внушающее тревогу… Вам так не кажется?

Я посмотрел, в свою очередь, на Сергея Сергеевича.

— О да, конечно. Но… что же делать?

— С этим ничего, наверное, не поделаешь. Он должен это просто-напросто… пережить, переждать… Впрочем, там будет видно.

Что он имел в виду? Я знаю: теперь. Но тогда, я помню, в тот вечер, холодный и ветреный, слова его поразили меня; я молчал; Сергей Сергеевич тоже; Лиза и Фридрих, на пару шагов впереди нас, быстро-быстро говорили о чем-то друг с другом.

И когда мы дошли до меня, наконец (прошли мимо трех, с одной, и трех, с другой стороны, бледно-зеленой краской выкрашенных домов, пересекли двор и поднялись — два пролета — по лестнице…) — Сергей Сергеевич, усевшись на диване, в углу — и после двух-трех, неизбежных в таких случаях фраз (чай? кофе? коньяк, может быть? — мне, конечно, коньяк: сказала Лиза, — мне тоже: Фридрих, — а потом можно будет и кофе сварить: добавил он, смеясь над словами…) — Сергей Сергеевич, сложив руки на груди и словно переходя к делу, пошевелив пальцами, спросил меня, кончил ли я писать мою пьесу и не хочу ли я прочитать ему что-нибудь.

Я посмотрел, как некогда, на Фридриха, на Сергея Сергеевича, снова на Фридриха; Лиза вдруг рассмеялась, я помню; Фридрих улыбнулся; Сергей Сергеевич, шевеля по-прежнему пальцами, лишь делал вид, что — не улыбается.