Алексей Макушинский - Макс

• Название: Макс
• Автор: Алексей Макушинский
• Жанр: Современная проза

Роман, предлагаемый вниманию читателя, писался с 1985 по 1994 год и был опубликован в 1998 году в издательстве «Мартис» в Москве.

Соблазн написать к нему теперь, через десять лет, предисловие довольно велик. За десять лет многое изменилось и прежде всего сам автор.

Тем не менее я от этого соблазна воздерживаюсь. Текст должен говорить сам за себя, комментарии к нему излишни.

---

— И сколько же, — говорят они мне, — сколько можно здесь жить… одному?

— Все это неважно, — отвечаю я им. — О Максе-то вы знаете что-нибудь?

— Нет, — говорят они мне, — о Максе ничего мы не знаем…

Ничего, ничего…

А между тем, у них есть, тоже — велосипеды; и я езжу теперь вместе с ними, вместе с одним и одной из них, по шоссе и дорогам, по разным дорогам и разным шоссе, — точно так же, или почти так же, быть может, как мы ездили вместе с Максом, когда-то, в то первое, еще и еще раз, уже давным-давно отмеченное мною на карте и введенное в историю лето, теперь уже в такую даль, никаким временем не измеримую даль от меня отступившее…

35

Он возвратился, значит, домой (в конце осени, в начале зимы…), закрыл дверь — и лишь совсем редко, совсем ненадолго выходя, но все-таки выходя, конечно же, из дому, прожил ее, эту зиму: в своей (при условии, разумеется, тщательно задернутых штор…) от всего отделенной, ни с чем не связанной, плывущей над городом комнате. Он вставал очень поздно, в час, в два, если не в три; и весь день проходил кое-как (в беде и отчаянии…) — но были (он сам рассказывал мне…) — но были зато очень долгие, бесконечные, бессонные ночи; они тянулись, и длились, и медлили; и пролетали: удивительно быстро; и в эти ночи что-то решалось; и обостренная болью, бедой и отчаянием некая мысль — или некие мысли, как будто кружили по комнате, в темноте; и только под утро, когда, за окном и за шторами, уже начинало, быть может, светать, и кричали птицы, и дворники сгребали лопатами снег, он, Макс, наконец, засыпал, забывался; и на следующий день опять вставал очень поздно, в отчаянии, в час, в два, если не в три.

Так — и в то же время: совсем не так это было.

Все разваливалось — или, вернее: уже развалилось.

Все разваливалось: уже развалилось. И хотя один день был, в общем, похож на другой, одна ночь повторяла другую, эти дни, эти ночи не только не складывались — для него, Макса — в некое целое (в некую зиму или в некую — жизнь…), но как будто распадались, дробились: на какие-то, совсем краткие, крошечные, минуты, мгновения, уже почти не связанные друг с другом; болезненным было каждое — почти каждое, может быть.

(Я, теперь и здесь, поворачивая обратно, я пытаюсь, конечно, я почти бессилен представить себе это — ощущение развала, эту — поскольку я все-таки представляю ее себе — скользящую зыбкость, обостренность и призрачность всех впечатлений, эту невозможность жить дальше, и даже, если угодно, эту невозможность: хотя бы дожить до вечера… нет, конечно же, я не знаю, как это было…)

Все разваливалось — как бы то ни было — уже развалилось; выпадало из рук; рассыпалось на части. Он же, Макс, в беде и отчаянии, пытался то ли что-то собрать, то ли, может быть, что-то… еще что-то разрушить.

Он снова ходил к реке — как когда-то, два года назад. И все опять, конечно же, повторялось на этих, если угодно, прогулках; и были, значит, деревья, с обведенными снегом ветками, и сплошной лед на реке, и в другие дни льдины, с как будто обломанными краями, и черная вода между льдинами, и на том берегу пустыри, какие-то склады, и пятна снега на черной земле, и опять, и снова деревья, совсем крошечные, у самого берега, в своей затаившейся неподвижности, потаенном безмолвии как будто сулившие ему что-то… и останавливаясь, думал он, что — вот, вот оно, вот сейчас… и ничего больше нет… и опять шел; и вновь, конечно же, ускользая от него самого, и двигаясь, конечно, в каком-то, пустом, легком пространстве, его, Максова, ему уже неподвластная, к кому-то другому обращенная мысль, вновь и вновь, не удерживаясь в настоящем, соскальзывала, конечно, в какое-то, пустое, легкое будущее…

— Да… вот… будущее… легкое будущее…

И она так ускользала от него, его мысль, и с такой силой охватывала его эта как бы внутренняя, все-таки внешняя, его собственная, враждебная ему жизнь, с какой, может быть, еще никогда не охватывала: и как если бы (думаю я теперь…) — как если бы он расшевелил, растолкал ее, в беде и отчаянии; и он шел все быстрей, быстрее, не глядя вокруг; и бросая вызов, обращаясь к кому-то, вновь и вновь говорил и думал, что — нет, все не так, все неправильно; что он хочет лишь выйти и вырваться, выйти и вырваться… и потом говорил уже о чем-то случайном, уже сам не зная о чем; и все, что он говорил, распадалось, может быть, на какие-то, уже почти не связанные друг с другом слова, отдельные фразы; все кружилось, все путалось; и он опять, и опять останавливался. И останавливаясь, видел вдруг — мост, быки и сваи его, отражавшиеся, быть может, в воде, среди льдин, и бесконечный, товарный, гудящий и грохочущий поезд, переезжающий через мост, и каждый вагон в отдельности, и последний, почти игрушечный, исчезающий, на том берегу, за деревьями. Почти сквозь слезы смотрел он на все это; и закуривал сигарету; и прикрывая ее рукою от ветра, от снега, подолгу, иногда очень подолгу стоял так, в конце набережной, в отчаянье и в снегу; и уже начинало, быть может, темнеть, начинало, быть может, смеркаться; и — что же? — нет… мы не выдерживаем настоящего, так думал он, может быть, мы перескакиваем через все это… через реку и мост… мы представляем себе — себя… завтра, через неделю, неважно… и точно так же, думал он, представляем себе какое-то… замечательное, превосходное будущее… оно же никогда не наступит…

— И я сам… я сам загоняю себя во что-то… в искомую ясность… вожделенную собранность…

Все снова и снова возвращался он к этим мыслям… все снова и снова, или так казалось ему, упиравшимся в какое-то… неразрешимое, во всяком случае неразрешавшееся противоречие.

— И это все то же, все то же, одно и то же стремление… к будущему, замечательно-превосходному… И все усилия бесполезны, все старания бессмысленны… Но если отказаться от них… тогда: что же?.. Тогда сумятица, и смута, и путаница… тогда все, как есть… беда и отчаяние…

— И значит, должно быть… должно быть что-то иное… ни с чем не сравнимое…

Но ничего… иного, разумеется, не было. Был только мост, река, льдины, сигарета, почти им докуренная… отбросив, не докурив ее, шел он, быть может, обратно; и вновь, и уже вновь обращаясь к кому-то, думал, что — нет, так не может быть, и что все-таки должны быть, должны быть какие-то… и все уже опять кружилось, вновь путалось. Но самым тяжелым (говорил он мне…) — самым тяжелым и самым мучительным были все-таки вечера, в его, Максовой, при условии, разумеется, тщательно задернутых штор, ни с чем не соотнесенной, плывущей над городом комнате.

Самым тяжелым были все-таки вечера; кое-как, никак проходили они; и он вставал, и садился; и пытался, быть может, читать; и в поисках каких-то ответов, не находя никаких, бросался, может быть, от одной книги к другой; и отбрасывал все; и шел, быть может, на кухню; и пил чай, и ужинал вместе с теми — впервые, кажется, я упоминаю о них — отнюдь не случайными персонажами его, Максовой, жизни, с которыми и жил он, собственно — как и я — в своем — в отличие от моего — никакому описанию не поддающемся, еще раз, жилище; и встревоженные, разумеется, его отчаянным видом, выражением глаз, они спрашивали его, разумеется, что с ним; и он говорил, все в порядке; и если они настаивали, просил, наконец, оставить его в покое; о покое же не могло быть, конечно, и речи; и вновь возвратившись к себе, закрыв дверь, падал он, может быть, на диван, не погасив света, не раздеваясь; и снова вставал; и закуривал одну, и другую, и еще одну, может быть, сигарету; и вновь пытался читать; и не мог; и снова ложился.

И только ночью, как сказано, — ночью, когда все затихало, — в нем самом, Максе, затихало, может быть, что-то; успокаивалось: ненадолго; и с той всегда новою, всегда неожиданной ясностью, по сравнению с которой все, почти все, и даже какая-нибудь предыдущая ясность, кажется смутой, сумятицей, видел он — все то же, все то же, неразрешимое, неразрешавшееся противоречие: между — чем же и чем же? — вот именно: чем же и чем же?

— И вот, значит, с одной стороны, стремление к какому-то… превосходному будущему… будущему, думал он, которое не только никогда не наступит, но которое… что же?..

— Ах, это все так понятно, так просто… Мы представляем себе какое-то… превосходное будущее, искомое состояние… ясность и собранность… Мы пытаемся совпасть с ним… конечно. Мы загоняем себя в него… мы принуждаем себя к нему. И как я думал, когда-то?.. Это должно быть жизнью… да, так я думал… это должно быть жизнью, это внезапное, редкое, трудное, удающееся нам иногда… сама жизнь должна быть как в эти минуты… Вот-вот, в том-то и дело… Мы представляем себе, значит, какую-то… какую-то правильную… какую-то должную жизнь… Мы пытаемся приблизиться к ней… у нас ничего, конечно, не получается…

Он зажигал, наверное, свет; он снова гасил его.

— И вот, с одной стороны, стремление, значит, к будущему… к правильной жизни… к обязательно-должному… И с другой… что же?.. да, с другой, конечно, сумятица, путаница… случайные мысли… случайная жизнь… И мы в ней тоже стремимся к какому-то… и наша мысль, ускользая от нас самих, тоже, тоже соскальзывает, конечно, в какое-то… пустое, легкое будущее… И это, значит, все то же самое… все то же самое… И все, конечно, не так, все, все, конечно, неправильно… И я должен разобраться во всем этом… разобрать, разрушить что-то в себе…