Алексей Макушинский - Макс

• Название: Макс
• Автор: Алексей Макушинский
• Жанр: Современная проза

Роман, предлагаемый вниманию читателя, писался с 1985 по 1994 год и был опубликован в 1998 году в издательстве «Мартис» в Москве.

Соблазн написать к нему теперь, через десять лет, предисловие довольно велик. За десять лет многое изменилось и прежде всего сам автор.

Тем не менее я от этого соблазна воздерживаюсь. Текст должен говорить сам за себя, комментарии к нему излишни.

---

— Ну что же, — сказал Фридрих, — пойдемте?

— Да, да, пойдемте, — сказала Лиза — и вновь дотронувшись своею рукою до Максовой, задержав его руку в своей, вдруг — отпустив ее, отступив, улыбнувшись, пошла одна, вслед за Фридрихом, чуть-чуть неуверенно — или так казалось ему, то есть Максу, — ступая по еще чуть-чуть вязкой, скользкой, чуть-чуть поблескивавшей на солнце тропинке, почти целиком огибавшей этот — не очень большой, с отчетливой линией берега — пруд, о существовании которого он, Макс, вообще не подозревал до сих пор… он же, Макс, справляясь или не справляясь с волнением, его охватившим, закурив сигарету, погасив спичку и проследив за своими движениями, еще и еще раз посмотрел, наверное, на воду, на другой берег, с двумя, тоже, березами, отражавшимися в воде, на пологий скат сбегавшего к берегу косогора… и затем пошел, в свою очередь, вслед за ней, то есть Лизой, уже почти догнавшей, в свою очередь, Фридриха.

— Да, да, все дело в этом чувстве жизни… конечно.

И они уже были там, Лиза, Фридрих, на том берегу; отраженья их двигались вместе с ними; слов их он, Макс, не слышал; Фридрих, в ответ на что-то, сначала кивнув, затем покачав головой, рассмеялся.

И что-то как будто парило, медлило там, на том берегу, над березами, весенняя тонкая дымка, прозрачный пар, поднимавшийся от земли… и когда они возвратились к Фридриху, выпили чаю, Фридрих, посмотрев на Лизу, затем на часы и схватившись вдруг за голову, объявил, что ему нужно при всех обстоятельствах, непременно и обязательно, зайти… здесь рядом… по делу, что он сам не знает, как мог он об этом забыть, но что он, Фридрих, вернется, по всей вероятности, через час, даже раньше, и что они, Макс и Лиза, могли бы подождать его здесь, у него… чему он, Фридрих, был бы в высшей степени рад.

— Конечно, мы подождем тебя, — сказала Лиза. — Правда? — (к Максу…).

— Конечно.

Уже был, опять, вечер; уже сгущались сумерки в комнате. Он подошел к окну, Макс; сиреневым, розовым отсвечивала, за окном, крыша соседнего дома.

— Все это выдумки. Никаких срочных дел у него, разумеется, нет. Просто… мне хотелось остаться вдвоем… с вами… с тобою.

— Я так и понял. Но… что он подумает?..

— А… пустяки. Мы с ним так давно знаем друг друга… и все друг о друге.

Она присела на подоконник; она тряхнула, как некогда, светлыми, с рыжеватым отливом, тут же рассыпавшимися по плечам волосами.

— И он не вернется… вообще… до утра.

На ней было темно-красное, шерстяное, очень плотно облегавшее ее платье; черные бусы.

И как будто выступив, в сумерках, из собственных своих очертаний, она… нет, он сам, на сей раз, взял ее за руку; и по-прежнему следя за своими движениями, показывая их — кому же? — себе самому и еще, быть может, кому-то — Макс, целуя ее и почти теряясь, наверное, в мгновенном, вдруг нахлынувшем на него изобилии: волос, губ и щек, — теряясь в нем и следя за ее, своими движениями — она высвободила свою руку, она обняла его, соскользнув с подоконника — Макс, еще раз, теряясь, вдруг, совсем неожиданно, все тут же вспомнив, как будто снова нашел в себе ту… как когда-то он называл ее… ту, да: единственную, да: неподвижную точку, им, Максом, как будто забытую… ту точку, следовательно… между вдохом и выдохом… с которой, только с которой, он мог увидеть, и действительно видел… откуда же?.. он не знал откуда… издалека… но видел, видел, еще раз, свою, опять-таки, руку у нее за спиною, крутой изгиб ее бедер, ее колени, прижавшиеся к его, и… сквозь наплыв духов, волос, губ… вот, вот, так ясно, так ясно… крышу, да, соседнего дома, небо, гаснущее над крышею; уже не видел; вновь видел.

— И как же я мог забыть все это… как же я мог забыть?..

— Да, вот она, эта точка… во мне… и это чувство жизни… вот сейчас, вот сейчас.

Он находил ее всю ночь, среди ночи, всякий раз вдруг, эту точку; и посреди всех смятений, сплетений такая ясность бывала вдруг в нем, какой, казалось ему, он вообще никогда не испытывал; и как будто поднимаясь над самим же собою, видел он, ее и себя, откуда-то со стороны, откуда-то — сверху; он понял вдруг, что и она себя — видит, посреди всех сплетений; он сказал ей об этом; она опять, целуя его, улыбнулась.

— И я всегда хотел этого, с того дня, когда впервые увидел ее… в конце той осени… в начале зимы. А ведь это тоже выпадает из жизни… конечно. Но это и есть жизнь… и есть жизнь. Как странно. И вот уже светает там, за окном… уже утро. И я мог бы все понять сейчас… вот сейчас. Но я ни о чем не хочу думать… ни о чем, ни о чем.

— Все вздор, правда? Ничего больше нет.

— Ничего больше нет.

— Поцелуй меня… нет, вот здесь… да, вот здесь… и вот здесь… и я тоже хотела этого… с первого дня… да, конечно. А скажи мне.

— Что?

— Нет.

— Что, скажи?

— А скажи мне, что твои… другие девушки?..

— Ничего… вздор… нет уже никаких.

— Мы не сможем часто встречаться.

— Все равно, все равно. Есть только то, что есть… вот сейчас.

Он не мог встречаться с ней — у нее; обстоятельства ее жизни были ему известны. Потому встречались они у Фридриха, с очевидным удовольствием наблюдавшего за их отношениями, у каких-то ее, Лизиных — Макс не знал их раньше — подруг, не очень часто, но — или так казалось ему, т. е. Максу — с каждой встречей все ближе и ближе подходя к чему-то… искомому, узнавая друг друга.

Он не думал о будущем; ему было… все равно, в самом деле.

Тогда же, весною, состоялся у него следующий разговор с Сергеем Сергеевичем, режиссером и устроителем — в его, Сергея Сергеевича, пятиугольной, как уже много раз было сказано, комнате: где, однажды, после спектакля, собрались — почти все: по случаю (как выразился Сергей Сергеевич; нарушим запрет…) дня рождения Марии Львовны: Марии Львовны, которая, встретив Макса возле Фридриховой гримерной, не спросила — сказала ему (к немалой его, разумеется, радости…): вы тоже, конечно, останетесь. Он, конечно, остался; он был, как выяснилось и как сказал Фридрих, смеясь над словами, единственным из присутствующих, еще не видевшим — нашего с просто Перовым (сказал Фридрих…) коронного номера: повествовавшего, в лицах, о том, как на гастролях, в каком-то очень и очень далеком городе, Мария Львовна, по наущению Фридриха, пыталась заказать в ресторане — вполне немыслимое, вообще в природе не существующее и невозможное блюдо, якобы там подававшееся. Перов изображал Марию Львовну, Фридрих официанта. Все это уже видели; все снова смеялись; Мария Львовна, разумеется, тоже; затем, когда общий разговор, как обычно бывает, разбился на отдельные, пересекавшиеся друг с другом и друг друга прерывавшие разговоры, Макс, с рюмкой в руке, подсел к Сергею Сергеевичу.

— А что, — сказал тот, пошевелив, по своему обыкновению, пальцами, — отличный, отличный номер. Я был, кстати, при этом.

— Ну и как, — спросил Макс, — похоже?

— Нет, совсем не похоже. Но этого ведь и не требуется. А вы, — (посмотрев вдруг на Макса…) — вы с Фридрихом просто… друзья-приятели, как я погляжу.

— Да, мы часто с ним видимся.

— Не одобряю.

— Простите?

— Нет, — (рассмеявшись…) — нет, то есть вы можете, разумеется, жить, как вам вздумается. Но Фридрих. Фридрих, на мой взгляд и говоря между нами… он не слышит нас?.. нет. Фридрих, на мой взгляд, живет что-то уж слишком… рассеянной жизнью.

— У него это так хорошо получается.

— Не сомневаюсь. Боюсь, однако, что эта жизнь ни к чему хорошему не приведет.

— Она вообще никуда не ведет, — сказал Макс — в свою очередь рассмеявшись. — А впрочем… нет, я не знаю.

— Вот именно, — сказал Сергей Сергеевич. — Она никуда не ведет. И… и слишком много сил расходуется при этом… впустую. Что вы пьете?

— Коньяк.

— Ваше здоровье.

И это была уже не первая рюмка коньяку, выпитая Максом в тот вечер; и чуть-чуть, как некогда, подчеркивая свое возбуждение, смеясь над собою, заговорил он, как будто оправдывая ее, о том чувстве — жизни (а значит, и радости…), которое, с появлением в ней Фридриха (тем более Лизы: но этого он не сказал…) давала ему, еще раз, его, случайная по-прежнему жизнь: никуда, в самом деле, — никуда, может быть, не ведущая.

— Как же, — сказал Сергей Сергеевич, — определите вы это чувство?

— Разве его нужно… определять?..

— Нет, не нужно. Но можно попробовать.

— Ну, в таком случае, я сказал бы, что это прежде всего чувство… присутствия… вот сейчас, вот здесь, в этой комнате.

— Что ж, пожалуй, — сказал Сергей Сергеевич. — Но… как вы сами, наверное, понимаете… на сцене оно гораздо, несравнимо сильнее.

— Ах, конечно, конечно, — сказал Макс. — Я часто об этом думаю.

— Вот-вот, в том-то и дело. И потому мне представляется не совсем правильным… разменивать его… так скажем… по комнатам. Конечно, в молодости… пока сил много… желаний тоже. Но на самом деле.

— На самом деле?