Марио Ригони - Избранное

• Название: Избранное
• Автор: Марио Ригони
• Жанр: О войне

Когда говорят: биография писателя — это его книги, обычно имеют в виду не реальные обстоятельства жизни писателя, а то духовное содержание, которое заключено в его творчестве. Но бывает и так: писатель как будто бы пишет только о себе, не отступая от действительно им пережитого, а между тем эти переданные точно и подробно факты его биографии, перенесенные на страницы литературного произведения, обретают особую нравственно–эстетическую значимость и становятся важнейшим компонентом художественного контекста.

Именно так пишет Марио Ригони Стерн. В условиях, когда в Италии поднимает голову неофашизм, а над всем миром нависла зловещая тень новой мировой бойни, воспоминания Марио Ригони Стерна о своем военном прошлом звучат как своевременное предупреждение. Предупреждение о том, какие бедствия и испытания несет война. И как напоминание — о том, какую цену заплатили люди, чтобы не разучиться различать друзей и врагов, радоваться миру, труду, природе — чтобы остаться людьми.

---

Иногда мой друг видел глухаря на верхушке лиственницы и, чтобы приблизиться к нему, полз, прячась в кустах рододендронов, использовал любое, самое малое укрытие, как в дозоре, но, едва поднимал голову, думая, что петух где–то рядом, того уже и след простыл. Глухарь стал его навязчивой идеей. Во время работы друг думал, как бы подстрелить петуха, а вечером, ложась спать, глядел на ружье, висевшее напротив постели. Каждое воскресенье и каждый четверг (а иногда и в другие дни), едва всходило солнце, он был уже там, наверху.

Он рассказывал кратко, и я подумал, что повадка петуха похожа на характер моего друга, уже за одно это он заслуживал такой трофей.

В субботу вечером он вдруг ввалился ко мне домой: вид у него был дикий. Он спросил меня:

— Идешь завтра в горы?

— Нет, — ответил я, — жду друзей из города.

Он немного помолчал, а потом сказал:

— Тогда, может, одолжишь мне собаку?

Я очень дорожил своей собакой, и он знал, что я не даю ее никому.

— Пойдешь за ним?

— Да, за ним.

— Тогда бери, но у нее неважный нюх.

— Ничего, зато она везде пролезет.

— Не бей ее, если даже она разозлит тебя: будешь плохо с ней обращаться, она убежит домой, она очень обидчива.

— Я ее знаю.

— Тогда по рукам. Вечером она уже поела, а завтра ничего ей не давай. Жена, — позвал я, — подай–ка еще стакан.

Я взял бутыль с вином, налил, он поднял стакан, залпом выпил, утерся обшлагом рукава.

— Как твои снаряды? — спросил я.

— Попадаются, но дают за них мало. Сегодня вечером подорвал десяток в одном укрытии, в понедельник пойду соберу осколки.

— Выпей еще, и желаю принести завтра того проклятого петуха. Мы это обмоем. Твое здоровье,

— Будь здоров.

Он огляделся, остановил свой взгляд на книжном шкафе и сказал:

— Ты хорошо окопался, дорогой мой сержант–пулеметчик.

Мы молча пили, потом он снова взглянул на книги и произнес:

— Этой зимой у меня будет время, не дашь ли мне что–нибудь почитать?

— Здесь есть книги и о войне и об охоте. Хорошие.

— Я хочу о любви. А «Божественная Комедия» есть?

— Да, и даже с картинками.

— Только когда выпадет снег, не раньше.

— Пей. Твое здоровье.

— Твое. Хорошее вино у тебя. Где ты его покупаешь? А почему бы тебе завтра не пойти со мной?

— Я же сказал, что жду друзей с равнины.

— Ах да, ну я пошел. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи. Ни пуха, ни пера.

— Спокойной ночи, Анна.

— Спокойной ночи. Завтра покажи нам своего глухаря.

Он направился к двери. На пороге собака оглянулась на меня, как бы спрашивая: «А ты не идешь?» Я сделал ей знак следовать за ним, потом окликнул его:

— Эй, дружище, погоди.

Я пошел в спальню и вытащил из комода четыре патрона в металлических гильзах, заряженных шведским порохом и дробью — нулевкой и двойкой.

— Послушай, — сказал я, — попробуй эти патроны. Говорят, они особенные.

Он поглядел на них, потом взвесил на ладони со смешанным чувством сомнения и восхищения и молча опустил в карман.

— Чао! — сказал он напоследок и потащил за собой упирающуюся собаку.

В ту ночь он спал мало. Собака, привязанная к ножке кровати, все время скулила и нервничала. Он лежал на спине с открытыми глазами, с городской колокольни доносился бой часов, время текло медленно. Перед мысленным взором вставали разные места и события, некоторые казались далекими, а иные, наоборот, представлялись порой такими ясными, будто произошли полчаса назад. Вспоминались часы, проведенные в дозоре в Гури и Топите, когда греки шли в разведку, обряжаясь в белые простыни, как привидения; обстрел на французском фронте у перевала Малый Сен — Бернар: вокруг падали снаряды, выпущенные из орудий форта, взрываясь, они взметали белые столбы снега, которые градом падали вниз, а он, раненый, взывал о помощи, но все было напрасно, никто не мог его расслышать в этом грохоте. Он понимал, что кричать бесполезно, но все равно кричал, чтобы его подобрали, а сам полз по снегу, пока не потерял сознание. А попойка, та знаменитая попойка, которую он учинил в Аосте, выйдя из госпиталя Маурициано, тогда еще генерал наткнулся на него, лежащего посреди главной площади на каменных плитах. Генерал отослал его в полк досрочно с письмом к капитану, а капитан перевел его в ездовые, дав ему самого капризного и упрямого во всем батальоне мула. А потом снова Албания, еще до отступления из Гориции, когда в наказание его перевели в разведку: греки, взгромоздившись на деревья, стреляли по дозору, и никто не мог понять, откуда летят пули. Потом ему все–таки удалось разгадать, где они, и, прячась за стволами деревьев, он стал приближаться и подстреливать их как птичек на ветках. Когда он подходил на расстояние выстрела, то вставал на колени, осенял себя крестом, хорошенько прицеливался, уперев локоть в колено, и, крепко выругавшись, нажимал на спуск. Они падали на землю, раскинув руки, как птицы раскрывают крылья. А в России… Нет, в России совсем другое дело. А та девушка, которую он встретил в избе, во время отступления, что с ней стало? Она была добрая и приготовила ему курицу с картошкой. А петух, тот завтрашний петух… Денек будет горячий, и он ему не даст передышки. Черт, эта сучка не хочет помолчать. Сидеть, проклятая! Молчать!

Но она скулила и вертелась возле кровати, а время тянулось медленно. Сон не шел. Как–то раз он смертельно хотел спать, но так же не мог заснуть от мыслей. Он пробовал считать до шестидесяти, чтобы проверить, насколько длинна минута, и заметил, что она пролетает очень быстро.

Он снова услышал бой часов на башне.

«Весной поеду в Австралию работать на плотине, а потом вернусь. Мне надо бы еще прикупить четыре или пять участков. Больше уж меня не призовут в солдаты. В России — вот где много хорошей земли. Таких камней, как здесь, нету. А какая пшеница!»

Он услышал шум машины. Внимательно проследив за удаляющимися звуками, он понял, что она остановилась внизу, в городке.

«Вот и пожаловали господа охотники. Сейчас они преспокойно лягут спать, а утром, часа в четыре, снова сядут в машину и поедут на охоту с собаками, ружьями и разным другим снаряжением. Так и будут прямо из машины убивать нашу дичь. Будь прокляты хорошие дороги и война, которая построила их. А если бы у тебя была машина? Это невозможно, в лучшем случае будет лошадь, когда вернусь из Австралии. Но лошадь в воскресенье должна отдыхать, и я еще никогда не видел, чтобы кто–нибудь ходил на охоту с лошадью. Как ни в чем не бывало они спокойно являются сюда и увозят нашу дичь. Так было в прошлом году во время открытия сезона».

Это было в конце августа; отправляясь с миноискателем на поиски железного лома, он наткнулся на выводок рябчиков: четыре петушка и две курочки. Он решил в первый же день сезона пойти за ними на охоту. Он вышел в два часа утра, три часа пробирался кратчайшим путем по тропинкам и, прибыв на место, застал там компанию горожан. Они выглядели свежими и отдохнувшими, будто только что поднялись с постели. Машина стояла немного в стороне на старой военной дороге, и как только они с нее сошли, так сразу случайно наткнулись на его выводок. Они открыли такую пальбу, что, казалось, снова началась война. Они поднимали бедных птиц в воздух, стреляли кстати и некстати, кричали, гомонили, будто это была не охота, а побоище. Одним словом, через два часа они всех перебили, а он сидел на камне, зажав ружье между колен. Ему было стыдно за них и неловко перед птицами, которые не должны умирать таким образом.

Он слышал, как пробило полночь, лежа на спине и закинув руки за голову; сна не было. Потом сел, протянул руку и достал из кармана брюк, лежащих рядом на стуле, коробку с табаком. Собака успокоилась и, свернувшись клубочком у ножки кровати, заснула. Он скрутил цигарку. Пока он курил, воспоминания выходили наружу вместе с дымом и принимали конкретные очертания.

В сентябре он бросал ручные гранаты, и из степной травы вспархивали стаи куропаток, оглушенных взрывом; они никак не могли найти тихий уголок. Вечером старший сержант делал перекличку, а старая самка писком созывала своих птенцов. Но в то время больше пропадало людей, чем куропаток.

Ночь стояла душная и темная, кругом было тихо, и земля казалась теплой и ласковой, несмотря на то, что в воронках застоялся запах разорвавшихся гранат, а глаза щипало. Птицы перекликались на бескрайних просторах: к северу — в сторону Ленинграда и к югу — до Азовского моря. На бесконечных, как звезды, просторах. А степь была ровная–ровная: зеленая трава, поля пшеницы и подсолнухов, уже несколько месяцев ждавшие сбора урожая. Люди вместо серпов и тракторов вооружились пулеметами и танками, и плоды пожинала только Смерть.

В холодные вечера на берег реки выходили кормиться зайцы; кто–нибудь из солдат, услышав шум, стрелял, думая, что это чужой дозор. Много раз он видел этих зайцев, но никогда не стрелял. Хватит того, что убивают людей, пусть хоть зайцы останутся живы и пусть хоть кому–то пойдет на пользу эта война. На рассвете надо было держаться настороже и не попасться на мушку, потому что оттуда стреляли метко. Вероятно, эти сибиряки тоже были охотниками. Во время зимнего отступления какой–то заяц бежал навстречу движущейся колонне. Ошеломленный видом огромного количества людей, он хотел пересечь дорогу. Но, испугавшись криков, метался между ног солдат, и никому не удавалось схватить его. Когда наконец он вырвался, в него начали палить из ружей и ручных пулеметов. Заяц бежал, делая немыслимые прыжки и подскоки, и, видя, как он несется по снегу, мой друг подумал: «Если ему удастся убежать, то и я уцелею». Он молился, чтобы заяц спасся. Заяц убежал, и он почувствовал уверенность. Он вернулся ожесточившийся и переполошенный, как заяц, но все–таки он вернулся. Он часто думал о том зайце.