Александр Жуков - Высоко в небе лебеди

• Название: Высоко в небе лебеди
• Автор: Александр Жуков
• Издательство: Современник
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1990
• ISBN: 5-270-01063-1

Неторопливая интонация, внимание к жизненным реалиям, точным деталям, обстоятельность — вот черты, присущие прозе Александра Жукова. Но в этой приземленной, плотной прозе всегда звучит тонкая романтическая струна.

Как бы глубоко в быту, в житейской суете ни увяз герой Александра Жукова, в душе его всегда живет надежда на что-то высшее, что изменит судьбу, перевернет устоявшийся порядок, по-новому осветит жизнь, наполнит ее высоким смыслом.

---

«И вроде найдут!» — чуть не сорвалось с языка у Сережки; он подавил усмешку, стащил с кровати одеяло и набросил на плечи, стянув его двумя пальцами под горлом.

— Ищут, Гвоздик! — многозначительно повторил Чап, всматриваясь в лицо Сережки.

— Пускай, — безразлично сказал тот.

— Тебя ищут!

— Я что?.. Я ничего… — заметно побледнел Сережка; по интонации, по взгляду Чапа он понял: есть во вчерашней истории что-то такое, о чем не помнит.

— Знаешь, так даже лучше… — прищурившись, Чап о чем-то задумался; ямочки на его щеках весело заиграли, и весь Чап, непривычно расслабленный, раскисший, выпрямился и, вжимаясь в спинку стула, сказал: — На суде это учтут.

— Что… учтут? — От волнения в горле у Сережки защипало; он, несколько минут назад решивший, что Чап уже не выкарабкается теперь, но что ему, на всякий случай, конечно, надо для авторитета немного поиграть перед Чапом и принять его условия, ему даже подумалось: «Надо искать другую компанию», но теперь его уверенность покачнулась; головная боль нарастающе вступила в виски; заломило переносицу. — Что?.. — ослабевшим голосом повторил он.

— Твое состояние и то, что первый раз напился — тоже. — Чап вытянул ноги; ботинки на толстенной подошве оставили на зеленом линолеуме две жирных полосы. — Как выпивал, помнишь?

— Ну!..

— Как закурить просил?

— Дальше! Что дальше? Не тяни, Чап? — умоляюще выкрикнул Сережка.

Чап, словно не слышал его, лениво потер подбородок, щелчком сбросил какую-то соринку с колена.

— Понимаешь, Гвоздик, теперь многое будет зависеть от тебя.

— Что зависеть? — Свободной рукой Сережка нащупал сзади дужку кровати; запотевшую ладонь успокаивающе остудило холодное железо. — Что?.. — Он уже не мог справиться с собой, и даже сами мысли о том, что он — в стороне, что он — всего лишь свидетель, не приносили облегчения. — Я же — ничего… Чего зависит?.. От меня чего?.. — сбивчиво проговорил он.

— Твоя судьба, Гвоздик. Да будь ты мужчиной, чудак. Ты же неглупый человек. Должен понимать: все уже случилось. Теперь надо не локти кусать, а искать выход.

— Да что случилось-то?.. Что? — почти с отчаяньем выкрикнул Сережка.

— Значит, и правда не помнишь. — Чап посмотрел в его страхом расширенные глаза и наигранно будничным голосом, опасаясь, как бы еще больше не напугать Сережку, заговорил — Помнишь, он тебе врезал? Ты вскочил и — снова на него. Я тебя успел перехватить. Комиссар ему культурно сунул. Данила добавил. Он согнулся. Ты увидел — головой меня в зубы. Выхватил у меня из кармана бутылку, и никто сообразить не успел, как ты его по голове…

— И что?.. — остолбенел Сережка.

— Он без шапки был. Комиссар шапку-то сбил!

— И что?.. — так, словно подошел к кромке крутого обрыва и заглянул вниз, повторил Сережка.

— Откуда я знаю? Мы тебя в охапку и ходу!.. Может, он очухался да домой пошел, а может, и… — Чап наполовину играл, но сама возможность такого нежелательного поворота событий вдруг выбила его из колеи; нервничая, он потянулся было к карману, где лежали сигареты; досадливо хлопнул себя по колену и с нескрываемой злостью посмотрел на Сережку.

— Врешь! Ты все врешь, Чап! — истошно завопил тот. — Я валялся, я встать не мог!..

Чап открыл рот и демонстративно покачал пальцем передний зуб:

— Это ты меня. Вывалится…

Одеяло соскочило с Сережкиных плеч, обнажая похожее на спичку тело, на котором, казалось, чудом держались длинные черные трусы.

— Нет! Нет! Нет! — Сережку затрясло как в ознобе. — Чап! Чап… — неожиданно осенило его, — это же ты… бутылкой! Ты!.. — Он нервно рассмеялся, потирая дрыгающиеся руки. — Зачем тебе приходить, если ты в стороне? Зачем?

— Данила, Комиссар, Бычок — все видели… — Чап несколько секунд помолчал, прикидывая, как бы поудобнее и покороче объяснить свое появление. — Ты, Гвоздик, нас в это дело не впутывай. Мы с Данилой и Комиссаром решили так: ты с Бычком шел под мухой. Кстати, ему папаша два дня назад пятерку дал с премии. Вы выпили и перебрали. Мы вас встретили, отобрали водку и повели домой. А по дороге вы к этому привязались…

— Нет! Нет… Не так! — лихорадочно зашептал Сережка. — Не буду… Не хочу!..

— Подумай, Гвоздик, так со всех сторон удобнее, — требовательно сказал Чап. — Мы подтвердим, что на тебя какое-то затмение нашло. Тебе еще шестнадцати нет… Обойдется. К тому же ты рос без отца. Тут все — в твою пользу. Конечно, если сам дураком не будешь. — Он испытующе посмотрел на Сережку. — Ты подумай, Гвоздик!.. Если ты даже приплетешь нас к этому делу, тебе от этого лучше не станет. А нам что?.. Нам какой-нибудь общественный втык сделают. Мне на работу сообщат… Правда, мне эти неприятности ни к чему, да и тебе они не помогут… Подумай, Гвоздик!

— А может, обойдется, Чап?.. Я же не мог сильно… — Голос Сережки то угасал до шепота, то поднимался до какого-то щенячьего визга. — Я же слабак… Меня ведь Хиляком зовут… Я, понимаешь, даже ось от штанги… двадцать кило… выжать не могу!.. Понимаешь, Чап!..

— Я сам слышал, как что-то хрустнуло. Бутылка же не пустая была, — шепотом, словно их могли подслушать, сказал Чап и торопливо поднялся. — Мне на работу пора!..

Обреченность Сережки, такого беспомощного и безобидного, Сережки, который с наивной надеждой смотрел на него и ждал спасительного круга, угнетала. Как часто бывает в таких случаях, ему захотелось поскорее уйти, убежать из этой тесной сумрачной квартиры и как бы отделиться от случившегося.

— Мне пора. А то опоздаю, а потом еще ты подведешь. Одно к одному — целую историю раздуют, — неловко оправдал Чап свою поспешность.

— Может, обойдется? Кто видел-то? Кто… — Сережка в отчаянье схватил Чапа за рукав; он из последних сил не верил, не хотел верить в происшедшее; ему казалось чудовищной несправедливостью, что Данилин, Комиссар, Чап — в стороне. — Может, он ничего… Может, обойдется?.. Кто видел-то? Кто? — исступленно теребил он Чапа за рукав, и тот уже готов был согласиться с этим, чтобы как-то успокоить, на время утешить Сережку, но тут же выругал себя за мгновенную слабость и подумал: «Если Гвоздик меня не послушает, то мое появление тут уже выглядит подозрительно!..» Все, что произошло вчера вечером, представлялось ему досадной неприятностью, к которой он был причастен по воле случая.

— Данила говорит, что там билет из своего,«университета» посеял! — отрезал Чап и, думая больше о себе и себя успокаивая, засомневался: — А может, и не там? Он же вчера еще где-то подрался. Сам знаешь, если наша Анжела подзаведется, не скоро остановишь!

«Что я разболтался? Вдруг его мать придет и увидит меня здесь!» Чап мельком посмотрел на часы.

— В общем, Гвоздик, мы все будем говорить так, как решили. Подумай. Мне пора! — Он широко шагнул к двери, и Сережка, цеплявшийся за его рукав, качнулся, еле удержавшись на ногах.

Оглушительно щелкнула пружина замка.

Сережке стало жутко; обхватив дрожащие плечи руками, он сел на кровать. «Как же так?.. Как же?..» Он судорожно икнул, зарылся в подушку и расплакался, по-детски всхлипывая и вздрагивая всем телом.

1983

Командировка

Андрей Ильич толкнул обитую коричневой кожей дверь директорского кабинета — закрыто. «Если назначил, умри, но будь», — сердито подумал он; хотел развернуться и уйти, но с противной самому, какой-то щенячьей покорностью опустился в синее колченогое кресло и скучливо посмотрел в потолок; в правом углу протекало, и оранжевые, красные круги напоминали возвышенности на географической карте, висевшей рядом с вешалкой; карту повесили не из любви к географии — в этом месте обваливалась штукатурка; здание училища давно нуждалось в ремонте, и его каждый год обещали, но вместо ремонта меняли директоров. Вот и этот, новый, раньше директорствовал в сельской школе, теперь же, как он не без гордости пояснил на педсовете, его «выдвинули сюда».

«Сосунок еще, да директор. Обязаны ждать», — обиженно насупился старый мастер; обиду обостряла, разжигала боль за никчемушную, как он в сердцах говорил, жизнь; — приближалась пенсия, а его за крутой нрав, за прямоту обошли и наградами и почестями. У него даже прозвище было какое-то мальчишеское, немудреное: Андрюша-топор. Первый раз услышав его, Андрей Ильич помрачнел, а потом привык и, когда ему в глаза говорили: «Ну, не будьте же как топор», только посмеивался: «Топор — штука нужная. Вся Россия топором защищалась и топором строилась»; он раньше работал наладчиком на заводе, привык к простоте нравов, а в училище попал по случаю: как-то попросили заменить заболевшего мастера; он с месяц позанимался с парнями — понравилось; правда, ребята тогда были другие, работящие, и опять же знали свое место; теперешним — никто не указ; но у Андрея Ильича разговор короткий: поумнеешь — в люди выйдешь, будешь валять дурака — твое место на обочине жизни; и он никогда не пытался казаться сложнее, ученее. «Насильно ремеслу учить не буду, — говорил он своим подопечным, — насильно учить — пустое дело». И не считаясь со временем, подолгу засиживался в мастерской с парнями из своей группы; многие из них стали передовиками производства, рационализаторами; иногда зайдут в училище, а он не узнает: много их прошло через его руки за сорок лет, у многих — ордена и медали за добросовестный труд, а ему хоть бы часы именные подарили, хоть бы грамоту; недолюбливали его за прямоту ни сослуживцы, ни начальство.