Викентий Вересаев - Том 3. На японской войне. Живая жизнь

• Название: Том 3. На японской войне. Живая жизнь
• Автор: Викентий Вересаев
• Издательство: Правда
• Жанр: Русская классическая проза
• Год: 1961

Редкое творческое долголетие выпало на долю В. Вересаева. Его талант был на редкость многогранен, он твердо шел по выбранному литературному пути, не страшась ломать традиции и каноны.

Третий том содержит произведения «На японской войне» и «Живая жизнь» (Часть первая. О Достоевском и Льве Толстом).

http://ruslit.traumlibrary.net

---

Приехали наконец на Фушунскую ветку, в Гудядзы. Там уже скопилась масса транспортов из окрестных госпиталей, шла суетливая толчея, долго распределяли больных по госпиталям. Принятые раненые сейчас же засыпали мертвым сном. Их опять будили, чтобы переодеть в госпитальное белье…

Врачи сообщили мне, что, по слухам, японцы сильно теснят нас на правом фланге, берут деревню за деревнею, стремясь соединиться с обходной армией. На левом фланге наши тоже подались на шесть верст.

Ехал я назад. Была уже глубокая ночь, а вдали повсюду бешено работали пушки, и, как зарницы, вспыхивали отсветы взрывов. Звезды смотрели не мигая, окаймленные мутными венчиками.

Во втором часу ночи к нам в фанзу вошли два взволнованных казака с винтовками за плечами.

– Ваше благородие, из вас никто сейчас от Юзантуня не проезжал верхом?

– Я сейчас с севера приехал, из Гудядз.

– Нет, от Юзантуня?

Казаки разыскивали японского шпиона, одетого русским военным врачом. Около Байтапу он спросил пехотинцев, куда ушла 25 дивизия, те сказали. Потом раздумались: лицо с косыми глазами, русский выговор плохой. Сообщили казакам. Казаки бросились вдогонку. Подозрительный врач расспрашивал у Юзантуня артиллеристов, потом обозных. Обозные почувствовали сомнение, хотели задержать врача, он повернул лошадь и ускакал, а солдаты были без винтовок. Дальше след японца терялся. Кто-то видел какого-то военного врача, направлявшегося к нашей деревне…

– Это, значит, не вы были?

Казаки вышли из фанзы и поскакали дальше.

– Да, не дремлют японцы, работают, – вздохнул Селюков.

Шанцер задумчиво прислушивался к грохоту орудий. Он нервно и брезгливо повел плечами.

– Господи! Кажется, и сами-то пушки русские стреляют совсем иначе, чем японские! Что-то такое тупое в их звуке, вялое…

* * *

Утром встречаемся мы с врачами-земцами.

– Вы не уехали? – удивились мы.

– С какой стати?

– Ведь вы же получили приказ уехать.

– Эка! Станем мы исполнять их приказы. Мы сюда приехали работать, а не кататься по железным дорогам.

Оказывается, и вчерашнего приказания эвакуировать раненых они тоже не исполнили, а всю ночь оперировали. У одного солдата, раненного в голову, осколок височной кости повернулся ребром и врезался в мозг; больной рвался, бился, сломал под собою носилки. Ему сделали трепанацию, вынули осколок, – больной сразу успокоился; может быть, был спасен. Если бы он попал к нам, его с врезавшимся в мозг осколком повезли бы в тряской повозке на Фушунскую ветку, кость врезывалась бы в мозг все глубже…

– Мы ведь Треповых хорошо знаем, – смеялись земцы. – Они люди военные, для них самое главное – телеграфировать в Петербург: «все раненые вывезены». А что половина их от этого перемрет, – «на то и война». Чем мы рискуем? Везти тяжелых раненых, перетряхивать их, перегружать – верная для них смерть. Когда придется отступать, тогда и обсудим, что делать… А Трепова нам чего бояться? Ну, обругает, – что ж такое!

В тот же день, 19-го февраля, мы получили приказ: раненых больше не принимать, госпиталь свернуть, уложиться и быть готовыми выступить по первому извещению. Пришел вечер, все у нас было разорено и уложено, мы не ужинали. Рассказывали, что на правом фланге японцы продолжают нас теснить.

Куропаткин окружил и разбил обходный отряд, но сзади, уступами, появляются все новые и новые обходные колонны.

– Прут без числа, как свиньи, как саранча! – в трепетном недоумении и ужасе рассказывали проезжие казаки. – Раздемшись на штурм бегут, в однех гимнастерках. Тысячами их кладут, а они еще грубее вперед прут, словно пьяные…

В два часа ночи из штаба корпуса пришла телеграмма, – обоим госпиталям немедленно выступить в деревню Хуньхепу, верст за семь на северо-запад. Через четверть часа пришла новая телеграмма: командир корпуса разрешил нам переночевать на месте и выступить утром.

– Очевидно, вспомнил, что Новицкой нужно поспать ночь, – догадывались мы.

Утром мы выехали. Земцы прощались с нами и посмеивались.

– А вы остаетесь? – спрашивали мы с смутным стыдом и завистью.

– Остаемся. Удрать всегда поспеем. Дело немудрое.

Было тихое солнечное утро. Наш обоз, поднимая пыль, медленно двигался по дороге. Мы ехали верхом. Сзади, слева, спереди гремели пушки. Среди приглядевшихся очертаний ехавших с обозом всадников одна фигура была новая. Это был поручик Шестов. Рука его окончательно поправилась, и вчера его выписали из госпиталя. Но поручик «не знал, где теперь находится штаб», и поехал вместе с нами.

Хуньхепу было битком набито обозами и артиллерийскими парками. Все фанзы были переполнены. Мы приютились в убогом глиняном сарайчике. Пошли пить чай к знакомым врачам стоявшего в Хуньхепу госпиталя.

Там рассказывали, что от царя получена телеграмма, поздравляющая армию с победой.

– Какая же победа?

– Говорят, обходная армия разбита в пух, мы переходим в наступление.

– А сколько в нашем корпусе потерь! В Куликовском полку легло полторы тысячи человек, Кирсановский полк уничтожен почти целиком, командир полка убит…

– Черт возьми, масленица наступает!.. Вот так масленица.

– А вы слышали, господа? Японцы перебросили в наши окопы записку, в ней они 25 февраля приглашают русских в Мукден на блины.

– Вот нахалы!..

Приехал в Хуньхепу и султановский госпиталь. Фанз для него тоже, конечно, не оказалось. Султанов, как всегда в походе, был раздражителен и неистово зол. С трудом нашел он себе на краю деревни грязную, вонючую фанзу. Первым делом велено было печникам-солдатам вмазать в печь плиту и повару – готовить для Султанова обед. Новицкая оглядывала грязную, закоптелую фанзу, пахнувшую чесноком и бобовым маслом, и печально говорила:

– А в Мозысани потолок и стены были у нас оклеены розовыми обоями, на полу были циновки…

Султанов, желтый и сердитый, послал командиру корпуса телеграмму:

«Не нашел ни одной свободной фанзы; где прикажете поместиться?»

Мне представился наш корпусный, читающий приходящие телеграммы: в таком-то полку легло полторы тысячи человек, такой-то полк уничтожен целиком, там-то появились с фланга японцы, – д-р Султанов не может себе найти удобного помещения…

А поручику Шестову все никак не удавалось узнать, где находится штаб дивизии. Поэтому он снова лег в здешний госпиталь. Когда мы пили у врачей чай, он зашел к ним. Неожиданно увидев нас, поручик напряженно нахмурился, молчаливо сел в уголок и стал перелистывать истрепанный том «Нивы».

Пришел наш главный врач, хмурый и расстроенный.

– Получена новая телеграмма – перейти мост через реку Хуньхе и там ждать дальнейших приказаний.

– А как дела, не знаете?

– Что! Японцы прорвали центр, Суятунь горит. Здесь велено заготовить керосину, чтоб при первом приказе зажечь все склады. Контроль, казначейство и обозы второго разряда переводятся на север…

К вечеру мы получили вторую телеграмму, – немедленно идти в деревню Палинпу, к востоку от Мукдена.

Мы выступили, когда солнце садилось. Ветер чуть веял, горизонт был мутный – от дыма? от пыли? Бесконечные обозы столпились у узкого, ветхого и истоптанного понтонного моста через реку Хуньхе. Мы томительно долго ждали своей очереди.

С той стороны шла рота борисоглебцев.

– Откуда, братцы?

– Провожали мортиры в Телин.

Наконец перешли мы мост, пошли ровнее. Стемнело, было тихо, звездно и очень холодно. Мы дошли до южных ворот Мукдена и повернули направо вдоль городской стены. Над обозом неподвижно стояла очень мелкая густая пыль; она забивалась в глаза, в нос, трудно было дышать. Становилось все холоднее, ноги в стременах стыли.

– Да, «ночь повеяла томной прохладой!» – вздохнул Селюков, ежась от холода.

Мы шли, шли… Никто из встречных не знал, где деревня Палинпу. На нашей карте ее тоже не было. Ломалась фура, мы останавливались, стояли, потом двигались дальше. Останавливались над провалившимся мостом, искали в темноте проезда по льду и двигались опять. Все больше охватывала усталость, кружилась голова. Светлела в темноте ровно-серая дорога, слева непрерывно тянулась высокая городская стена, за нею мелькали вершины деревьев, гребни изогнутых крыш, – тихие, таинственно чуждые в своей, особой от нас жизни.

Стена осталась позади, пошли поля и рощи. Было уж очень поздно, царственно сиявший Юпитер склонялся к западу. Никто не знал, где Палинпу и когда мы туда придем.

– Хорошо еще, что идем мы туда на обычное безделье, – мрачно философствовал Селюков. – А если бы мы там были нужны?

Озябший аптекарь, сильно подвыпивший, вылез из своей повозки. В полушубке и папахе, он шагал по пыльной дороге и заплетающимся языком говорил:

– Приятно этак ехать на холоде, когда знаешь, что впереди тебя ждет чаек, ужин, постель теплая… А так неприятно!