Иван Дроздов - Подземный меридиан

• Название: Подземный меридиан
• Автор: Иван Дроздов
• Издательство: «Московский рабочий»
• Жанр: Исторические приключения
• Год: 1972

Роман «Подземный меридиан» уже публиковался ранее под названием «Покоренный «Атаман». Для настоящего издания автор значительно переработал его, дополнил новым материалом и дал своему произведению новое название. Роман И. Дроздова является результатом кропотливого изучения жизни горняков на Урале и в Донбассе, где автор часто бывал, работая корреспондентом газеты «Известия». В нем рассказывается о героическом труде шахтеров, о той напряженной борьбе за технический прогресс в горных работах, которая развернулась в наши дни, проводится мысль об извечной мечте добытчиков хлеба индустрии — о безлюдной выемке угля. Герои произведения действуют не только в шахтах, научно-исследовательских институтах — они активно участвуют во многих общественных процессах, которыми отмечено наше время. В романе большое место отведено и духовной жизни рабочих, ученых, деятелей культуры.

М. «Московский рабочий». 1972 г.

---

Дроздов Иван Владимирович Подземный меридиан

Книга отсканирована и подготовлена для публикации в сети Интернет на сайте www.ivandrozdov.ru участниками «Русского Общественного Движения «Возрождение Золотой Век» с разрешения автора. За основу взято издание:

М. «Московский рабочий». 1972 г. 272 с.

Ответственный редактор Н. Игнатьев. Технический редактор Г. Смирнова. Корректор Т. Левченко. Издательство «Московский рабочий». Москва, ул. Куйбышева, 21. Л 111276. Подписано к печати 2/ХН‑1971 г. Формат бумаги 84х 108'/з 2. Бум. л. 4,25. Печ. л. 14,28. Уч. — изд. л. 13,53. Тираж 65 ООО. Тем. план 1971 г. Л» I7S. Цена 40 коп. Зак. 635. Ордена Ленина типография «Красный пролетарий», Москва, Краснопролетарская, 1С.

1

Широко раскинул крылья–пристройки дворец Горного института. Издали он похож на орла. Опустился царь степей на вершину холма и стоит на виду у горняцкого города Степнянска.

В левом крыле расположилась лаборатория шахтной автоматики: одиннадцать комнат, равных и квадратных, как пчелиные соты.

В крайней комнате — два стола. За одним из них сидит женщина в темном платье. Это Инга Михайловна Грива. Она старший научный сотрудник, теоретик. Когда ей поручается что–нибудь рассчитать, исчислить, то вся лаборатория знает о её «муках творчества». Отвлекает её только телефон. Гриве звонят часто, её беседы по телефону продолжительны. Обыкновенно Инга Михайловна говорит: «Что вы меня спрашиваете?.. Вы же знаете, как я загружена по работе. Прогулка?.. Какая прогулка? Да мне и обедать нет времени. Ой, не говорите, пожалуйста! Запарилась в расчетах. Вот вы мне звоните, а у меня перед глазами формулы…»

На её столе громоздятся стопы книг, главным образом математических. Блокноты, листы бумаги пестрят колонками цифр. Начальник лаборатории скажет: «Этот орган надо укрепить. Он принимает ударные нагрузки». И очертит на белом ватмане контур механизма, уйдет. А Грива будет считать и считать. Она напишет ворох формул. Потом скажет: «Вы, Борис Фомич, нашли верное решение. Ваша интуиция, как всегда, непогрешима». И в доказательство поднимет над головой листы с расчетами.

И уж, конечно, никому и в голову не придет проверить её работу. Да и нет в этом никакой нужды. Инга Михайловна дает предварительное решение. Окончательные расчеты лаборатория получает из вычислительного центра. И если выводы совпадают с заключениями Гривы, она торжествует. Инга Михайловна тогда снова идет в кабинет начальника и там, сияя от счастья, потрясает над столом все тем же ворохом формул: «Теперь скажите вы мне, пожалуйста: вам нужен вычислительный центр?..»

Грива не любит Леона Папиашвили, заместителя начальника лаборатории. Однажды он имел неосторожность сказать: «Во время войны у немцев пушка была, так её то ли Бертой, то ли Ингой звали».

Такого выпада Инга Михайловна и родному человеку бы не простила…

Кабинет заместителя находится рядом с кабинетом начальника лаборатории. Как и у начальника, здесь на полу тоже лежит ковер — не такой, разумеется, яркий, не такой чистый, но ковер. И стол здесь двухтумбовый, массивный. Вот только клавишного телефона, как у начальника лаборатории, в этой комнате нет. Заместителю не положено. А может быть, Леон Георгиевич Папиашвили — хозяин кабинета — считает неудобным обзаводиться точно таким же инвентарем, как у начальника.

Папиашвили — человек деликатный. И замечательный в своем роде. О нем с полным правом можно сказать: «Леон Георгиевич положительный человек». Недаром каждый год его выбирают в местком профсоюза. Обычно голосуют за него единогласно.

В его научной биографии есть много такого, к чему можно присовокупить слово «чудо». Человек, кончивший механический институт по курсу «Торговое оборудование», становится электроником — разве это не чудо? Говорят, Леон Георгиевич пришел к директору института с запиской от академика Терпиморева — учёного с мировым именем. Утверждают, впрочем, и другое: Папиашвили изобрел что–то невероятное и получил приглашение в институт. Толком же никто ничего не знает.

Иные считают, что глубина ума определяется способностью человека слушать. Чем умнее человек, тем он больше слушает других и меньше рассказывает сам. Конечно же в этой зависимости нет ничего от истины. Ведь если пойти дальше, то вынужден будешь признать, что самый мудрый человек тот, который совсем не говорит.

Леона Папиашвили отличает середина: он умеет слушать, но умеет и рассказывать. Среди институтских руководителей Леон Георгиевич вообще слывет за человека внимательного, душевного. Для него нет начальников и подчиненных, старших научных сотрудников и младших, для него существует человек. И кто бы ни шел по коридору, Леон Георгиевич приветливо смотрит человеку в глаза, слегка улыбается. Иногда остановится, побеседует с вами. А то и пригласит в кабинет, попросит рассказать новости. Конечно, новости производственные, деловые. Если на ваших ресницах или бровях Папиашвили заметит чернь от въевшейся недавно угольной пыли, то фамильярно подмигнет и скажет: «В шахту спускались?..» — «Да, Леон Георгиевич, три дня работал на «Комсомольской — Глубокой», снимал схему транспортных коммуникаций». — «А ну–ка, ну–ка… — оживляется Папиашвили, — заходите, расскажите поподробней». Леон Георгиевич даже листок чистой бумаги к себе придвинет, карандаш возьмет. И слушает внимательно, все задает вопросы, велит чертить, показывать.

Другой сообщит ему о поездке за границу или, например, в Кузбасс. Леон Георгиевич и этого попросит чертить, показывать. Между делом, к слову, заметит о развитии подземного транспорта на наших шахтах, расскажет о новейших схемах транспортных коммуникаций. Шахту «Комсомольскую — Глубокую» не упомянет, но скажет: «На шахтах угольного бассейна…»

Время от времени, не часто, Папиашвили обходит кабинеты начальников лабораторий. Завернув к директору института, сообщит новости, сделает ненароком, по ходу беседы, обзор работы некоторых своих подчиненных, квалифицированный обзор, глубокий! Не преминет назвать специальные журналы, имена зарубежных теоретиков. И каждую беседу закончит жалобой: «Все время поглощает администраторская работа. Некогда заниматься своей темой».

Если в лаборатории шахтной автоматики кто–то ему не нравится, Леон Георгиевич упомянет имя этого человека. Когда же начальник спросит: «А как он?» — Папиашвили не торопится чернить сотрудника, но вид сделает многозначительный: склонит набок голову, закатит глаза — мину изобразит самую невеселую… Влиятельное лицо понимающе закивает головой. Заметит: «М–да–а…»

Может быть, потому кое–кто считает Папиашвили опасным. Но это уж откровенные завистники. Люди, не умеющие устроить свою судьбу, всегда завидуют другим.

Как и подобает заместителю, Леон Георгиевич питает неподдельное уважение к своему начальнику. Больше того, Папиашвили души не чает в Каирове. Он готов ему поклоняться не только в служебных, но и во всех остальных делах, не исключая глубоко личных. Вот и сейчас он хоть и зашел к начальнику по служебному делу, но разговор у них вскоре перешел на личные темы.

Леон вынул из кармана ярко раскрашенную книжицу с экслибрисом, дарит Каирову. Борис Фомич говорит:

— Экслибрис… Помните, как у Горького: «Люблю непонятные слова…» Нет, нет, славно придумано. А?.. Экслибрис!..

Каиров вертит в руках подарок и с детской радостью разглядывает картинки. Папиашвили стоит у кресла, почтительно наклонив голову. Он только что вернулся из туристской поездки во Францию, откуда и привез любопытную книжицу. Турист привез и ещё кое–что из Франции, но это «кое–что» он приберег для заместителя директора института и для самого директора. Мелочи, конечно! Альбомчик с пикантными картинками. Самый что ни на есть пустяк!..

— Эмблема, — поясняет Леон. — Нечто вроде семейного герба. Одним словом, книжный знак.

Борис Фомич листает страницы, покачивает головой и, по привычке, напевает:

Где копченки ноги мыли,

Там шахтеры воду пили…

В юности Борис Фомич трудился на шахте крепильщиком. Старые горняки называли «копченками» женщин, работающих на откате, сортировке или отвале горной породы, — закопченных, запорошенных угольной пылью.

Каиров работал под землей только два года, но шахтерские песни, прибаутки, побасенки крепко запали ему в душу, и он сыпал ими, дивя своих коллег знанием шахтерского быта.

Все гудочки прогудели,

Парамона черти съели.

Весеннее солнце наполнило светом кабинет учёного. Степной ветерок парусом вздувал оконные шторы, обвевал высокое, как у судьи, кресло. Время от времени Каиров откидывался на спинку кресла, долго с наслаждением жмурился. Хорош у него заместитель, Леон Папиашвили. Всегда с какой–то новинкой, хитринкой. Один его внешний вид доставляет эстетическую радость. Черный костюм и ослепительной белизны рубашка. Ручейком льется серый с крапинкой галстук. Все наполнено жизнью, вкусом, обаянием. Когда Борис Фомич украдкой, с тайной завистью, смотрит на Папиашвили, ему вспоминается его собственная молодость.