Юрий Додолев - Биография

• Название: Биография
• Автор: Юрий Додолев
• Издательство: Современник
• Жанр: Современная проза
• Год: 1989
• ISBN: 5-270-00388-0

В новую книгу писателя-фронтовика Юрия Додолева вошла повесть «Биография», давшая название сборнику. Автор верен своей теме — трудной и беспокойной юности военной поры. В основе сюжета повести — судьба оказавшегося в водовороте войны молодого человека, не отличающегося на первый взгляд ни особым мужеством, ни силой духа, во сумевшего сохранить в самых сложных жизненных испытаниях красоту души, верность нравственным идеалам. Опубликованная в журнале «Юность» повесть «Просто жизнь» была доброжелательно встречена читателями и критикой и удостоена премии Союза писателей РСФСР.

Произведения Ю. Додолева широко известны в нашей стране и за рубежом.

---

Сам же я верил только в свое будущее, жил смутными ощущениями, ожиданием прекрасного, не имевшего четкого определения. Это просто пребывало в моем сердце, рождало надежды, а иногда какую-то непонятную печаль. Суровая действительность послевоенных лет казалась эпизодом, в подсознании была уверенность, что все плохое скоро кончится, впереди — беспредельное счастье.

Дашина мать работала уборщицей, беспрерывно лечилась от каких-то болезней, очень сердилась, если дочери не проявляли хотя бы показного участия. Про отца Даша сказала: уходит рано, возвращается поздно. Сама она до недавнего времени работала на швейной фабрике, теперь подыскивала новое место. Специальности у нее не было. Даша умела шить, вязать, поднимать петли на чулках, и я подумал: «Самостоятельная!»

Я мог сидеть на берегу Архиерейки вечность, но Даша сказала:

— Пора!

Улицы были пусты, безмолвны. Показалось: я и Даша одни во всем мире.

До сих пор люблю тихие московские ночи, когда улицы пусты — даже гуляки не попадаются и не видны парочки, должно быть затаившиеся в подъездах или под деревьями, облитыми скупым лунным светом. Окна в домах темны и печальны, лишь кое-где одиноко светится квадратик. В воображении тогда возникает человек, или измученный бессонницей, или тоскующий о чем-то, или взволнованный какой-нибудь радостью. Все это было и у меня. Иногда не удавалось уснуть всю ночь. Утром разламывалась голова, весь день клонило ко сну.

В молодости я спал крепко и много. Теперь же лежу в темноте с открытыми глазами и думаю, думаю, думаю. О чем? Обычно о Лене.

В распахнутое окно влетают ночные шорохи — шелест листвы, смех влюбленных, писк воробьят — их «папа» и «мама» устроили гнездо где-то под балконом. Когда от дум и бессонницы становится невмоготу, я одеваюсь и, поеживаясь от ночной прохлады, начинаю слоняться по пустынным улицам. Постовые провожают меня настороженными взглядами, изредка проносятся автомобили, чаще всего такси с мужчиной или женщиной на заднем сиденье. В голову сразу же приходит мысль о покинутых женах или мужьях, хотя пассажир или пассажирка, наверное, просто спешат в аэропорт.

Знакомиться с Анной Владимировной я пошел через ворота. Несмотря на теплынь, Никанорыч был в стоптанных, изъеденных молью валенках, в телогрейке, надетой поверх прожженного в нескольких местах грязноватого халата. Держа в руке дымившуюся самокрутку, он сидел на лавочке, привалившись спиной к будке, и, казалось, дремал. Как только я прошел мимо, позади раздалось шамканье:

— Долго не ходи — мне домой скоро.

Я обернулся.

— Через дырку вернусь.

Никанорыч рассмеялся, обнажив розовые десна.

— Была да сплыла. Пока вы дрыхли, главный врач велел проволоку намотать.

— Не может быть!

Никанорыч обидчиво окутался махорочным дымом.

Я меньше всего думал, как буду возвращаться: мысли были устремлены к Даше, к предстоявшему разговору с Анной Владимировной.

Даша встретила меня на веранде, сказала, что тетя Нюра пошла в магазин, скоро придет. Пройдя через прохладные сени, мы очутились в небольшой комнате, оклеенной уже выцветшими обоями с подтеками и трещинами в тех местах, где они соприкасались с высокой — до потолка — печью, облицованной белыми, слегка испачканными копотью изразцами. Было тесновато. Тесноту создавал ветвистый фикус в ящике с черной, увлажненной землей. Мебель в комнате была прочной, массивной, чем-то похожей на Анну Владимировну. На окне стояли горшки с буйно разросшимися цветами. Подтеки на обоях и разводы на потолке свидетельствовали о том, что протекает крыша. Полуоткрытая дверь с портьерой вела в спальню — виднелась широкая кровать с кружевным подзором, горой подушек, с металлическими шарами на спинках. За другой дверью была кухня — оттуда попахивало керосином и жареной картошкой.

В нашем доме уже был газ — его провели в первый послевоенный год. Поначалу некоторые женщины рассказывали про него невесть что: взрывается и отравиться можно. Убедившись в преимуществе этого топлива, женщины стали на все лады расхваливать газ: никакой копоти и готовит быстро.

Даша ушла ставить чайник. Я решил тоже пойти на кухню, но увидел на пороге Анну Владимировну с кошелкой в руке.

— Узнала, узнала, — нараспев сказала она, бесцеремонно разглядывая меня. — Каждый день мимо нашего дома ходил и на веранду пялился.

До сих пор мне казалось, что я делал это незаметно.

Появилась Даша, вытирая полотенцем руки.

— Огонь опять на один бок валится.

Анна Владимировна пожаловалась:

— Пока самовар не распаялся, никакой мороки не было. Не люблю примус — вонь и шум от него, да и хлопотно очень.

— Никаких хлопот! — возразил я. — Надо только почаще горелку прочищать.

— Прочищаю.

Примус, которым мы пользовались до газа, тоже капризничал. Мать не умела прочищать его, а я с первого раза попадал иглой в горелку.

Попросив у Анны Владимировны прочищалку, склонился над примусом, потом чиркнул спичкой. Пламя было сильным, голубоватым, почти бесшумным.

— Хозяин, — одобрительно сказала Анна Владимировна и посмотрела на Дашу.

Она собирала на стол: достала стаканы, чайные ложки, поставила пузатенькую сахарницу с металлическим ободком на крышке, нарезала хлеб. Поглядывая на нее, Анна Владимировна расспрашивала меня о житье-бытье. Как только на чайнике задребезжала крышка, Даша умчалась на кухню. Наклонившись ко мне, Анна Владимировна спросила быстрым шепотом:

— Время решил провести с ней или это у тебя всерьез?

— Конечно, всерьез!

Она вздохнула:

— Невезучая Дашка-то.

— Почему невезучая?

— Узнаешь, когда срок придет.

Я сказал, что собираюсь сделать Даше предложение.

Анна Владимировна снова вздохнула.

— Пока ребятенка не будет, и без росписи можно пожить… Ты ведь один у матери?

— Один.

— Ширмочку поставите или отгородитесь.

После смерти бабушки мать часто говорила, что наша комната для нее — покой, отдых. Она любила, спустив на кончик носа очки, читать по вечерам, держа книгу или газету на отлете; иногда штопала носки, пришивала к наволочкам пуговицы; когда я советовал ей отдохнуть, отвечала: «Это и есть мой отдых». Поселиться с женой в нашей комнате было бы нахальством, я и не помышлял об этом, твердо сказал Анне Владимировне, что нам временно придется или снимать комнату, или жить врозь.

— Полагаешь, не уживутся? — спросила она.

Я не стал объяснять, почему не хочу стеснять мать: это было личным, сыновьим чувством.

Пила чай Анна Владимировна с блюдечка, держа его на растопыренных пальцах, шумно дула, складывая губы сердечком и округляя крепкие, налитые щеки. Раскалывая сахар блестящими щипчиками, говорила мне:

— Побольше в чашку клади. При твоей болезни от сахара польза.

Позвякивая ложечкой, Даша прихлебывала чай маленькими глоточками, отщипывала печенье, которое Анна Владимировна насыпала в глубокую тарелку. Печенье было фигурным, с тмином, с шоколадными полосками поверху.

— Покупное, — сказала хозяйка и пообещала когда-нибудь угостить меня домашним печеньем.

Я уже чувствовал себя женихом, уверенно спросил Дашу, умеет ли она готовить.

— Умеет, умеет, — объявила Анна Владимировна.

Переведя на нее удивленный взгляд, Даша сказала, что пожарить картошку и сварить какой-нибудь супчик она, пожалуй, сможет, однако кулинарные способности тети Нюры ей никогда не превзойти. Зардевшись от удовольствия, Анна Владимировна кивнула:

— Люблю вкусно покушать!

Я рассказал о том, как кормят в госпитале.

— Котлетки небось малюсенькие и напополам с хлебом? — В голосе Анны Владимировны было пренебрежение.

Котлеты в госпитале были с ладонь, очень сочные, с чесночком. Я так и сказал.

Анна Владимировна хмыкнула:

— С домашними все равно не сравнить.

В отличие от бабушки мать не умела и не любила стряпать. Чаще всего она варила щи. Они всегда были перепревшие, пересоленные. На второе подавался кусок мяса с вареным картофелем. Пока картофель дымился, его можно было размять вилкой, покропить подсолнечным маслом. Горячая, рассыпчатая мякоть казалась вкуснее самого изысканного блюда. Остывший картофель я макал в соль и лопал с аппетитом только тогда, когда был сильно голоден. На ужин мать варила кашу-размазню. Такую кашу, сдобренную сахарным песком, я любил.

Даша спросила, как кормили на фронте.

— По-всякому бывало, — ответил я. — Иной раз от пуза рубали, а иной раз — на весь день один сухарь.

— Без горячего плохо, — сказала Анна Владимировна.

На фронте так говорили пожилые солдаты. Я легко обходился сухим пайком — хлебом и тушенкой, лишь бы побольше было того и другого, особенно хлеба.

Чайник остыл; в стаканах густо темнел осадок — распаренные, потерявшие вкус чаинки; хлеб был не тронут, а вот печенья не осталось. Было хорошо, уютно. Я вдруг вспомнил, что пришел в этот дом всего полтора или два часа назад. Ощущение было — я тут постоянный гость. Анна Владимировна поглядывала на меня: видимо, хотела о чем-то спросить. И наконец спросила: