Юрий Додолев - Биография

• Название: Биография
• Автор: Юрий Додолев
• Издательство: Современник
• Жанр: Современная проза
• Год: 1989
• ISBN: 5-270-00388-0

В новую книгу писателя-фронтовика Юрия Додолева вошла повесть «Биография», давшая название сборнику. Автор верен своей теме — трудной и беспокойной юности военной поры. В основе сюжета повести — судьба оказавшегося в водовороте войны молодого человека, не отличающегося на первый взгляд ни особым мужеством, ни силой духа, во сумевшего сохранить в самых сложных жизненных испытаниях красоту души, верность нравственным идеалам. Опубликованная в журнале «Юность» повесть «Просто жизнь» была доброжелательно встречена читателями и критикой и удостоена премии Союза писателей РСФСР.

Произведения Ю. Додолева широко известны в нашей стране и за рубежом.

---

— Обещали плюс четырнадцать.

— На бюро прогнозов полагаться нельзя, — сказал я и почему-то поежился.

Рассмеявшись, Лена назвала меня мерзляком.

Я и в самом деле был мерзляком: часто включал в своей комнате электрокамин, даже летом ходил в пиджаке, говорил жене и детям: «В молодости намерзся, теперь тепла хочется».

Мне не терпелось узнать, что у Лены на сердце, как она поведет себя, когда снова встретится с тем, кто уже причинил ей боль. И она вдруг сказала, что ей тяжело, но с Щукиным покончено.

— С к-кем?

— С Щукиным.

Перед моими глазами снова возник мой однополчанин, бывший до штрафбата уголовником и оставшийся им после войны.

— Что с тобой? — В Лениной голосе было беспокойство.

Я курил редко: пошаливало сердце, да и хронический бронхит был — следствие ранения и перенесенного после него туберкулеза. Сигарет у меня не было, но дочь курила, хотя и скрывала это.

Я попросил сигарету. Поколебавшись, Лена повернулась к висевшей позади нее сумке; порывшись в ней, достала пачку «Российских», предупредительно щелкнула зажигалкой, когда я сунул сигарету в рот. Дочь ни о чем не спрашивала, но я чувствовал — спросит. Затянувшись несколько раз, стряхнул пепел.

— Видишь ли, Лена, тот широкоплечий, о котором я рассказывал вчера, тоже был Щукиным.

— Ну и что?

— Может быть, тот Щукин и Щукин этот…

— В Валеркиной семье никто не воевал.

— Жаль. — Я и сам не понял, о чем жалею — о том, что этот Щукин не имеет никакого отношения к тому Щукину, или о том, что в Валеркиной семье никто не воевал.

Мне нечего скрывать, нечего стыдиться: как и первого убитого мной немца, я продолжаю вспоминать Щукина; воображение рисует его дальнейшую жизнь. Это вовсе не означает, что я иногда не думаю о Нинке, Быке и других уголовниках, с которыми провел чуть более суток. Однако их судьбы меньше интересуют меня. Просто хочется верить, что некоторые из них — Ландрин, например, и… и конечно же Нинка, отбыв свой срок (в том, что все эти люди рано или поздно очутятся на скамье подсудимых, я не сомневался), найдут в себе мужество начать честную жизнь. К Щукину было иное отношение: как ни крути, что ни говори, а в июне сорок третьего года я шел на вражеские укрепления в одной цепи с ним, получил, как и он, ранение, которое до сих пор напоминает о себе, особенно осенью, в слякоть. Я заставляю себя думать, что Щукин жив, честно трудится, как трудятся сотни людей, отбывших справедливое наказание. Но одно дело — заставить себя думать, другое — реальность того, что было, что ты узнал и увидел собственными глазами. Мог ли Щукин уцелеть? Навряд ли. Скорее всего, он погиб от милицейской пули или умер. Где погиб? Как умер? Этого я никогда не узнаю. И ничего не поделаешь…

Я не верил, что дочь не станет встречаться с Щукиным: все влюбленные, поссорившись, говорят одно и то же, посоветовал Лене не пороть горячку.

— Главное — любовь, — добавил я. — Если ты любишь и он любит, все препятствия преодолимы.

— Не в этом дело, — сказала дочь. — Знаю по тебе и маме, что такое для родителей дети. Он постоянно будет стремиться к ребенку, скучать без него, а я хочу, чтобы тот, кого я люблю, принадлежал только мне. Если бы не ребенок… Предугадываю: он будет звонить, писать, подкарауливать меня около дома или института, но я, поверь, ни на одно письмо не отвечу, не остановлюсь поговорить. И тебя прошу — не подзывай меня к телефону. Что хочешь говори ему, только не подзывай!

— Не выдержишь.

— Выдержу. Я ведь в маму. — Лена попыталась улыбнуться, но ее подбородок дрогнул, в глазах блеснули слезы, и я, ощутив в себе боль своей дочери, понял, что ее первую любовь тоже не назовешь счастливой.

Несколько минут мы молчали. Поймав мой взгляд, Лена неуверенно спросила:

— Ты когда-нибудь хотел поверить в бога?

Я сразу вспомнил о том, что было семнадцать лет назад. Лена, тогда еще крошка, болела тяжелой формой пневмонии. И хотя врачи не говорили ничего определенного, по их лицам можно было догадаться: если и есть надежда, то очень маленькая. Страдая от собственного бессилия, я метался по квартире, хватал то одно, то другое, вопросительно смотрел на жену, когда она, притронувшись губами к пылавшему, с прилипшими к нему волосиками лбу дочери, поднимала голову. С каждым днем Лене становилось все хуже, и жена, проявив характер, пробилась всеми правдами и неправдами к какому-то медицинскому светилу, привезла этого человека к нам. В тот же день жену и Лену поместили в клинику.

Оставшись с Лешкой, я ощутил такую безысходность, такую пустоту, что было впору вешаться. Сложив сына спать, долго сидел на кухне, обхватив руками голову, и вдруг почувствовал — плечи сотрясаются, на стол падают слезы. «Господи! — мысленно сказал я. — Если ты есть, сохрани моей дочери жизнь, и я тогда поверю в тебя».

Лена выжила, стала поправляться. Ощущая в душе тихую радость, умиротворение, я думал, что бог действительно есть, что именно он спас мою дочь. Мой сослуживец — человек верующий, как утверждал он сам, сводил меня в церковь, дал прочитать несколько богословских сочинений. «Каждому отпущено то, что отпущено, — думал я. — У одних больше ума, но меньше душевной щедрости, однако нет броской внешности. Даже гармония души и тела не эталон. Над всеми смертными, самыми умными, самыми красивыми, самыми душевными, возвышался, возвышается и будет возвышаться Христос».

Я не только размышлял о Христе, но и старался понять самого себя, своих близких, соседей по лестничной клетке, сослуживцев и даже тех, о ком каждый день писали в газетах, говорили по радио, кто грозил нам новой войной, кто не представлял, а может, не хотел представить, какие шрамы оставила в наших сердцах прошлая война. «Два тысячелетия назад были сформулированы заповеди, — рассуждал я. — Значит, еще в те времена люди стремились жить честно, дружно. Но что изменилось с тех пор? «Не убий», а люди убивают. «Не укради», а они крадут. «Не прелюбодействуй», а они ищут все новых и новых наслаждений. «Чти отца своего и матерь свою», а они даже в дни поминовений не приходят к заросшим травой могилам».

Жена поначалу решила, что у меня снова появилась какая-то женщина, но вскоре поняла — ошиблась. В первые две-три недели улыбалась, когда я принимался рассуждать о боге, Христе, потом не на шутку встревожилась, однако я пропускал мимо ушей все то, что она говорила мне. И трудно представить, к чему бы все это привело, если бы я не прозрел сам. Я вдруг начал понимать, что опекавший меня сослуживец только рассуждает о Христе, только ссылается на бога, живет же в свое удовольствие: постоянно добивается для себя благ и привилегий, скандалит, если ему в чем-то отказывают. Одевался он по последней моде, холил и нежил себя, говорил о своей исключительности, на сослуживцев смотрел свысока. Я все чаще и чаще думал, что истинно верующий не должен быть таким, и в один прекрасный день выложил начистоту все, что накопилось в моей душе. Сослуживец мямлил, оправдывался, а я приводил все новые и новые доказательства. Когда крыть стало нечем, он ушел. С тех пор этот человек уже не разглагольствовал при мне о боге, Христе, бессмертии душ…

— Иногда так хочется поверить в бога, — жалобно сказала дочь, когда я закончил свой рассказ.

— Многого хочется, — возразил я. — Но есть жизнь, реальность. Другого не будет.

— Неужели после смерти ничего не останется, кроме урны с прахом или могильного холмика?

— Почему не останется? После меня останешься ты, Лешка. Затем будут жить ваши дети. И навсегда останется память о тех, кто защищал свою землю, кто честно трудился.

— Не только об этих людях мы будем помнить, — возразила Лена.

Я сразу понял ее. Еще до отъезда жены мы часто говорили о Сталине, о переменах, которые начались в нашей стране. В газетах и журналах публиковались разные высказывания, аргументированные и не очень аргументированные статьи. Лена возмущалась нападками на рок-музыку, с восторгом рассказывала о премьерах в театрах-студиях, возникающих в Москве, как грибы после теплого дождя, жена бранила частников и кооператоров, утверждала, что они с ума посходили: цены — хоть караул кричи. Я успокаивал ее: Москва, мол, не сразу строилась, пройдет несколько лет, и все наладится. Жена отвечала: может, наладится, а может, все станет прежним. В душе я боялся этого, не удивился, когда Лена, поймав мой взгляд, спросила:

— Не допускаешь, что в нашей стране может повториться то, что было?

Такой вопрос требовал четкого ответа. После некоторой паузы я ответил:

— При моей жизни этого не произойдет. А дальнейшее будет зависеть от тебя, твоего брата, от сотен тысяч молодых людей. Если ваше поколение будет двигаться по пути, намеченному Лениным, то наша страна станет самым процветающим государством в мире.

— Мама так же думает?