Юрий Додолев - Биография

• Название: Биография
• Автор: Юрий Додолев
• Издательство: Современник
• Жанр: Современная проза
• Год: 1989
• ISBN: 5-270-00388-0

В новую книгу писателя-фронтовика Юрия Додолева вошла повесть «Биография», давшая название сборнику. Автор верен своей теме — трудной и беспокойной юности военной поры. В основе сюжета повести — судьба оказавшегося в водовороте войны молодого человека, не отличающегося на первый взгляд ни особым мужеством, ни силой духа, во сумевшего сохранить в самых сложных жизненных испытаниях красоту души, верность нравственным идеалам. Опубликованная в журнале «Юность» повесть «Просто жизнь» была доброжелательно встречена читателями и критикой и удостоена премии Союза писателей РСФСР.

Произведения Ю. Додолева широко известны в нашей стране и за рубежом.

---

Теперь я уже не помню всего, о чем писала Люся, но несколько строк остались в памяти. «Позавчера встретила Болдина — он и Сиротин снова учатся в Москве. Болдин стал таким красавцем, что с ума сойти можно: глаза — в жизни таких не встречала, шинель, как влитая, остроумен, галантен — словом, мечта» — так написала Люся.

Я расстроился, даже на ужин не пошел. «Что бог послал» примчалась в палату, начала расхваливать паровые биточки с отварными макаронами. В ответ я мотал головой и твердил: «Не хочу!»

Письмо от Люси я получил в конце октября 1943 года. Шли дожди. Волга поднялась, как тесто в квашне, стала темной, суровой. Я ожидал комиссию, на которой должна была решиться моя судьба. Однопалатники говорили, что меня, скорее всего, признают годным к нестроевой службе и я навряд ли попаду на фронт. С одной стороны, было страшно снова испытать и увидеть то, что я уже испытал и увидел. С другой стороны, мне не хотелось кантоваться в тылу. На комиссии я уверенно сказал, глядя на начальника госпиталя, что чувствую себя превосходно. Он одобрительно кивнул, предложил признать меня годным к строевой службе, предоставил мне отпуск на пять суток, включая дорогу.

Я прибыл в Москву в середине ноября. В морозном воздухе носились «белые мухи» — предвестницы снегопада, ветер толкал в спину, словно бы подгонял к дому, откуда я ушел в то злосчастное утро и куда страшно хотел возвратиться, но возвратиться «чистым», и теперь это сбылось. Я радовался предстоявшей встрече с мамой и бабушкой, мечтал повидать Люсю, но еще не решил, как поведу себя с ней: может быть, только кивну, может быть, сдержанно поговорю. О Болдине и Сиротине я не думал, не сразу узнал их среди шагавших мне навстречу людей, понял, что это они, когда мы уже разминулись. Я и Болдин обернулись одновременно. И одновременно мы изобразили на лицах радость.

— Ба! — сказал Болдин. — В отпуск или насовсем? Задержав взгляд на моих обмотках, он усмехнулся. Одет я был неважно: коротковатая шинель, видавшие виды бутсы, выцветшие обмотки. Колька и Петька выглядели пижонами в тщательно отутюженных брюках навыпуск, в новеньких шинелях. На Болдине шинель действительно сидела, как влитая; фуражка с голубой окантовкой, с искусственно приподнятой тульей делала его выше.

Колькина усмешка взбесила меня. Я решил послать его куда подальше, но посмотрел на Петьку и передумал. На Петькином лице была почтительность, которая часто возникала на лицах невоевавших, когда они разговаривали с фронтовиками. Обратившись к Болдину, я небрежно сказал:

— Отпуск дали. Всего двое суток пробуду дома, а потом, наверное, снова на фронт.

На Колькином лице что-то дрогнуло.

— Слышал, у тебя неприятность была?

— Какая неприятность? — Я прекрасно понял, на что намекал он.

Болдин перевел взгляд на Петьку. Сиротин промолчал, и тогда Колька выдавил:

— Верно, что тебя судили?

«Плохое не скроешь, а на хорошее часто не обращают внимание», — подумал я.

— Было.

— Нехорошо, нехорошо. — Болдин покачал головой, как это делают взрослые, разговаривая с детьми. — Всего ожидал от тебя — только не этого.

— Судимость снята! — выпалил я и сразу же обругал себя за торопливость, за желание оправдаться.

Болдин хмыкнул:

— Такое пятнышко на всю жизнь останется.

«На всю жизнь?» — ужаснулся я и, разозлившись, воскликнул:

— Ну и пусть!

— Не психуй, не психуй. Сам виноват и еще психуешь.

«А ты… Чем ты лучше меня?» — пронеслось в голове. Захотелось поддеть Болдина, спросить, почему он до сих пор не на фронте. Но я ничего не спросил: 1926 год только начали призывать; Болдин с присущей ему насмешливостью мог «разъяснить» мне это, и получилось бы, как всегда, что он прав.

— Пойду, — заспешил я. — Мать и бабушка не подозревают, что я уже в Москве.

— И нам пора, — сказал Болдин.

Люсю я увидел в тот же день, случайно глянув в окно. (Случайно? Вот ведь как бывает — даже самому себе иногда лжешь.) Отвечая на вопросы бабушки, сильно похудевшей и постаревшей еще больше, я все время держался около окна, прекрасно осознавал, почему делаю это. После встречи с Болдиным и Сиротиным мое намерение — только кивнуть Люсе или сдержанно поговорить с ней — рухнуло, как карточный домик. Теперь мне хотелось увидеть ее во что бы то ни стало и как можно скорей. «Куда же она подевалась?» — нетерпеливо думал я, продолжая отвечать бабушке. И наконец… Как только Люся свернула с улицы в наш двор, я ринулся к двери.

— Скоро мама с работы придет и будем ужинать, — сказала мне вслед бабушка.

Промчавшись по темному коридору нашей коммунальной квартиры, я кубарем скатился с лестницы, чуть не сшиб Люсю — она вставляла в замочную скважину ключ.

— Ненормальный, — сказала она, и я понял: не удивлена.

— Всего на два дня приехал. — Задыхаясь от восторга и любви, я стал жадно разглядывать в полумраке вестибюля ее лицо.

Она похорошела еще больше. На щеках был румянец, в глазах поволока, из-под кокетливой шапочки с тоненькой полоской меха выбивалась светлая, пушистая прядь. Девочка превратилась в девушку, и я почувствовал, как у меня пересыхает в горле.

Люся молчала, ковыряя ключом в замочной скважине.

— Дай-ка, — я легко открыл дверь.

До войны я часто приходил к Люсе. Был уверен: она пригласит меня к себе, но Люся неожиданно сказала:

— Извини… Забежала переодеться.

Я решил, что у нее свидание с Болдиным.

— Сегодня встретил его.

— Кого?

— Болдина. Он с Петькой бил.

— Да? О чем же вы говорили, если не секрет?

— О тебе мы не сказали ни словечка.

— Вот и хорошо! — Извинившись еще раз, Люся юркнула в дверь.

Я почувствовал себя оплеванным. Несколько мгновений тупо смотрел на дверь, обитую старой мешковиной, с вылезавшими из нее клочьями грязноватой ваты. Стало тоскливо-тоскливо и очень одиноко…

Все это возникало перед глазами каждую ночь, когда я сидел с берданкой на крыльце конторы. Днем вовсю пригревало солнце, можно было ходить без верхней одежды, а во время моего дежурства приходилось поднимать воротник шинели. Я ожидал настоящего тепла, ожидал, когда прогреется море: надо было помыться, выстирать нательное белье, гимнастерку. Я давно не был в бане, чувствовал — грязен, как черт. Несколько дней назад, сняв сапоги и засучив брюки, попробовал босой ногой воду — она была очень холодная.

Никакого пристанища у меня не было. Днем я отсыпался где придется, чаще всего в каких-нибудь зарослях. Спал я часа три-четыре. Поэтому ночью на меня нападала зевота и слипались глаза. Платили мне гроши, но карточка была рабочая. Это давало возможность кое-как существовать. Я чего-то ждал, на что-то надеялся. Иногда подумывал о возвращении домой, но вспоминал участкового, вопросительные взгляды соседей и говорил себе: снова придется доказывать, что я не рыжий. Да и с Люсей было бы тяжело встретиться. Вскоре после демобилизации, когда я еще и не помышлял о поездке на Кавказ, мы наконец объяснились. А в первые дни Люся уклонялась от разговора: то ссылалась на дела, то выдумывала еще что-то. Мне надоело это, и через неделю, нагнав Люсю утром во дворе, я сказал ей, что не отпущу ее, пока мы не поговорим.

— Ну что тебе? — устало откликнулась она.

Я сказал то, что мысленно говорил ей много-много раз.

— Смешно, — откликнулась Люся, окинув меня взглядом. — Ты гол как сокол, и никаких перспектив.

Я возразил, хотя понял — Люся права. Начал уверять ее: обязательно чего-нибудь добьюсь, поступлю на работу, стану учиться. Люся слушала меня с таким отсутствующим выражением на лице, что даже дурак поперхнулся бы, но я в те минуты, наверное, был хуже дурака.

— Все? — спросила она, когда иссяк поток моего красноречия.

Я почувствовал: еще мгновение, и мы расстанемся навсегда. Стремясь отсрочить этот миг, снова принялся переубеждать Люсю.

— О, господи! — громко сказала она, так громко, что мне показалось — весь двор услышал.

— Ладно, — прохрипел я и, не оглядываясь, пошел прочь.

На душе было пакостно. Я долго-долго шатался по улицам, мысленно спорил с Люсей, что-то доказывал ей. Домой возвратился часа через три. Мать сразу же сказала, что приходил Болдин, обещал заглянуть чуть позже.

«Значит, он тоже демобилизовался или в отпуск приехал», — решил я и стал гадать, в каком он звании и сколько у него наград. Вечером, когда Болдин пришел, я своим глазам не поверил: в гражданском пиджаке и на груди пусто.

— Пройдемся? — предложил он, когда мы обменялись рукопожатиями.

Окна Люсиной комнаты выходили во двор. Я был уверен, что Болдин обязательно посмотрит на эти окна, но он даже не покосился на них. Несмотря на это, я все же спросил:

— Встречаешься с ней?

Болдин не стал темнить, сразу же сказал, что встречается.