Анджей Стасюк - На пути в Бабадаг

• Название: На пути в Бабадаг
• Автор: Анджей Стасюк
• Издательство: Новое литературное обозрение
• Жанр: Путешествия и география
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-86793-696-9

Анджей Стасюк — одна из ключевых фигур современной польской прозы. Русскому читателю известны его роман «Белый ворон», повесть «Дукля», рассказы и эссе. «На пути в Бабадаг» — повествование о путешествии по Центральной Европе, включающее элементы приключения, эссеистики, путевой прозы. Польша, Словакия, Венгрия, Румыния, Словения, Албания, Молдова — автор пересекает их на машине, автостопом, на поезде, пешком. Порой он возвращается к увиденным ранее местам, заново осознавая себя самого в первую очередь как центральноевропейца. После 1989 года вопрос «европейскости» или «центральноевропейскости» этих стран встал достаточно остро. Для польского сознания принадлежность к Европе, самоидентификация с ней — больная и сложная тема, включающая в себя множество переживаний: ностальгию, мечту, скрытые комплексы и прочее. А. Стасюк уже обращался к этой проблеме, однако впервые он делает это на столь огромном, разнообразном и увлекательном материале. Кроме того, здесь писатель сознательно отказывается от соотнесения Центральной Европы с Западом и Востоком. Он описывает это пространство, не защищенное от исторической стихии, неустойчивое, непостоянное, с размытыми границами, как не просто уникальное, но словно бы единственное на свете.

---

В Якобени было пусто. Посреди большой площади росло несколько старых деревьев. Зеленый майдан окружала плотная застройка. Большинство домов казались покинутыми. Впрочем, вся деревня производила впечатление обезлюдевшей. Солнце стояло в зените, так что, возможно, была сиеста, но даже если кто-то отдыхал, то вряд ли мог сильно утомиться, ибо и дома, и площадь были предоставлены сами себе. Они зарастали, осыпались, кренились, трескались и врастали в землю. С дерева сходила краска, со стен облупливалась штукатурка. Оставленная без присмотра материя крошилась под бременем собственного веса. Я остановился в тени под деревьями. И тут неведомо откуда появилась пятерка ребятишек. Самому старшему лет десять. Они были необычайно живыми, неимоверно подвижными в этом мертвом южном пейзаже. Точно солнце придавало им сил. Они окружили меня и наперебой пытались завязать разговор. На нескольких языках разом: по-румынски, по-немецки, на каком-то туманно-славянском, может, русском, а может, словацком; вклинивались также отдельные английские слова и, кажется, венгерские. Я попал в эпицентр болтливого водоворота и мог разве что улыбаться. В конце концов я понял, что они желают показать мне, как всякому наивному чужеземцу, деревню, то есть остатки саксонских достопримечательностей в виде руин собора-крепости. Наверняка не в первый и не в последний раз. Я пошел с ними, но величественные достопримечательности меня совершенно не интересовали. Я рассматривал цыганят. Эта деревня, все это пространство принадлежало им. Вероятнее всего, они здесь и родились. Их родители заняли дома, оставленные немцами, которые вернулись на прежнюю родину. Но все вокруг было их собственностью. Деревня, чей возраст насчитывал несколько сотен лет, обращалась в табор. Постоянное с его кажущейся незыблемостью пасовало перед преходящим, изменчивым, просто-таки нереальным. Дети демонстрировали мне построенный чужими руками средневековый костел, угощали сливами с выращенных чужими руками придорожных деревьев, говорили на языках, которые не были им родными. Они прибыли сюда через двести лет после саксонцев и без всякого приглашения. Они не хранили в своем сердце образ отчизны, жилищ и храмов, которые собирались воспроизвести. Их память не знала истории, одни лишь сказки и легенды — формы, которые в нашем понимании характерны для детского сознания и никак не способствуют выживанию. Что касается вещей, их было ровно столько, чтобы в любой момент бесследно исчезнуть вместе со всем скарбом.

Потом они показали мне дом, где жил местный ксендз или пастор. Во всяком случае, они именовали его «патер». Сквозь запертую решетчатую калитку видно было немного: ухоженный двор, виноград, скрывший стены, и что-то вроде небольшого бассейна. На фоне остальной деревни это выглядело слегка абсурдно. Я нажал на кнопку звонка, но никто не вышел. Я спросил, здоров ли ксендз: «Bun pater?»[40] Они качали головами: «Nu bun, nu…»[41]

Я смотрел на разрушающуюся деревню, свалку в центре площади, боязливо запертый на все замки дом приходского священника с бассейном и ощущал, что они взяли верх. С 1322 года, когда Европа впервые заметила их присутствие где-то на Пелопонесском полуострове, они, в сущности, не изменились. Европа рождала народы, королевства, империи и государства, которые существовали и умирали. Увлеченной развитием, экспансией и ростом, ей было невдомек, что можно жить вне времени, вне истории. А они между тем совершили это чудо. С сардонической улыбкой глядели на пароксизмы нашей цивилизации и если брали из нее что-нибудь для себя, то лишь мусор, отходы, полуразрушенные дома и милостыню. Так, словно все прочее не представляло для них ни малейшей ценности.

Теперь их жертвой стало саксонское Якобени. В стенах, простоявших многие сотни лет, пропитанных усилиями, бережливостью, традицией, всеми теми добродетелями, из которых состоит цивилизационная преемственность, попросту разбили табор, как разбивают его в чистом поле, словно были здесь первыми жителями.

Мы отошли от запертого дома священника. Ребята потащили меня в какие-то переулки. Они все время болтали, пытались петь, крутились вокруг меня, и наш брейгелевский хоровод добрался наконец до магазинчика, их конечной цели. Он совсем не напоминал лавочку в Рошии: небольшой темный склад в какой-то кладовке или пристройке. Товары с черного рынка, всего понемножку, все бесформенными кучами, стопками, грудой, брошенное и забытое, покрывшееся пылью и ожидающее милости покупателей. Я взял несколько бутылок какой-то сладкой газировки, кулек конфет, и мы вышли на улицу. Я отдал покупки детям, и они тут же стремительно и мудрено все поделили, исходя из принципа, что львиную долю забирает сильнейший и старший. Увлекшись жеванием и распихиванием по карманам, они перестали обращать на меня внимание. Они вернулись в свой мир, а я остался в своем. Как и положено, как происходило всегда, начиная с 1322 года.

На моей старой подклеенной карте названия местностей даны по-румынски, по-венгерски и по-немецки. Цара Секуилор, Секейфёльд, Секлерланд. Никто не догадался обозначить их также на языке ромов. Думаю, что меньше всего заинтересованы в этом сами цыгане. Их география подвижна и неуловима. Очень может быть, что она переживет нашу.

Страна, с которой началась война

В полшестого было еще совершено темно. Я вышел на набережную Прешерна и пошел направо, на северо-запад. Вода была темно-синей и почти гладкой. Горели фонари. Каменные плиты набережной блестели после вчерашнего дождя. Я приехал сюда, чтобы увидеть западную оконечность славянской Европы.

Из узких просветов между домиками тянуло кошачьей мочой. Маяк на мысе посылал во тьму последние лучи света. Через полчаса он должен был погаснуть. У его подножия стоял одинокий красный «рено». Довольно обшарпанный на вид. Видимо, дела у служителей маяка шли не очень хорошо. Я миновал маяк и вышел на другую сторону полуострова. Море здесь было тяжелее, шумливее и подвижнее. В нескольких десятках метров от берега вода соединялась с темнотой, но где-то бесконечно далеко, в недрах тьмы, я видел белые тучи. Там, должно быть, было светлее.

Набережная закончилась, и мне пришлось прыгать по камням. Справа вертикально поднималась рыхлая сланцевая скала. Кто-то поставил табличку, что гулять здесь можно только под собственную ответственность. Я приехал только на три дня, и целиком и полностью полагался на судьбу. Менее чем в двадцати километрах на северо-восток был Триест, в восьмидесяти на запад — Венеция. Я все думал, что воздух там такой же холодный и влажный. Со стороны порта доносилось стрекотание дизельных моторчиков. Вскоре я увидел первую рыбацкую лодку. Маленькую и расплывчатую на темном фоне водяного зеркала. Мотор смолк. Человек на корме сидел неподвижно, словно ждал, пока рассветет как следует.

Это были не тучи. Час спустя я стоял во дворике собора Святого Георгия и с высоты нескольких десятков метров глядел на залив, на белые вершины Юлийских Альп и, возможно, сам Триглав. Что значит сотня километров в такое утро, когда солнце сияет ослепительно, словно в июльский полдень, а предметы отбрасывают тяжелые смоляные тени, подобные самой черной ночи? Горы пылали красным и оранжевым, угасая, делались фиолетовыми и серо-бурыми, по мере того как свет скользил по перевалам и долинам. Стеклянистый воздух нивелировал расстояния. Казалось, рыбацкие лодки плывут в глубь залива лишь затем, чтобы спустя час или полчаса пристать к подножью гор. Мне пришлось расстаться с этой картиной, уж слишком она была нереальна.

В соборах Святого Стефана, Святого Франциска, Девы Марии в снегах звонили колокола. Красные крыши домов образовали причудливую мозаику. Из труб поднимались вертикальные полоски голубого дыма. Пахло смолой и ладаном. Здесь топили дровами. Наверное, мне показалось, но я мог поклясться, что ощущаю также аромат только что смолотого и сваренного кофе. Среди геометрии черепичных плоскостей зеленели пятна садов. В городе не было кусочка свободного места, не было ничего дикого, ни следа инерции, безхозности, ни крошки пространства как такового. Потому так немного было здесь собак, и именно им предназначались контейнеры с изображением Бобика, делающего кучку. Это был город котов. Глядя сверху на крыши, я видел, как кошки выбираются из укромных уголков на поиски теплых солнечных пятен. Десятки котов и кошек сотен цветов и оттенков. Поодиночке, парами, преследующие, ласкающиеся, ухаживающие, равнодушные, напряженно задрав хвосты, обходящие границы своих территорий, кувыркающиеся, растянувшиеся на утреннем солнышке, маленькие, средние и большие, размером с пса-недомерка, — за полчаса не сходя с места я насчитал их около полусотни. Они терлись о трубы, вылизывали шерстку, перемахивали со своего участка на чужой и обратно. Поистине кошачье государство в городе. И это было единственное движение, какое мне удалось разглядеть с высоких стен собора Святого Георгия. Все под звон колоколов Девы Марии в снегах.