Валериан Правдухин - Яик уходит в море

• Название: Яик уходит в море
• Автор: Валериан Правдухин
• Издательство: Южно-Уральское книжное издательство
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1968

Роман-эпопея повествует о жизни и настроениях уральского казачества во второй половине XIX века в период обострения классовой борьбы в России.

---

Как легко было жить до этого! А теперь? — «Не надо, не надо!» — томился он всем телом. Он ненавидел Вязниковцева, презирал и жалел Лушу…

— Буду ожидать. Выскочишь, Лушенька? Все тебе сделаю. Через неделю в город. Как я разряжу тебя! Все рубежи с деньгами проскочим. Сине море перехлестнем, горячая ты моя… Мене мен жур! (Пойдем со мной!) — Казак походил на пьяного. Голос его, обычно сиплый, взметнулся с особой, знобящейся силой. Выпуклые, голубые глаза искрились под дугами густых, ковыльных бровей. Вязниковцев опустился на землю и взъерошенной русой головою закрыл летучие, красные стрелы на чулках Лукерьи.

Казачонок в отчаянии зажмурил глаза.

— Все куплю. И тебя самою! Из-под грязи достану! Не дозволю с дураками век свой тянуть. А хошь, и брата из дому за долги выгоним! И дом купим со всеми глиняными потрохами! Решим всех, коли жалашь! — неистово хрипел Григорий.

Лукерья с силой оттолкнула его и встала. Со злостью одернула черное платье книзу, закрывая ноги. Желтый луч вечернего, низкого солнца осветил ее всю, с головы до ног. Она потянулась длинным своим телом так же, как это делал Василист в волнении. Как ясно выступала она на темной зелени дерев, черная, тонкая, высокая. Была она женщина редкой красоты. То, что у мужчин Алаторцевых казалось грубым — большой рот, крылья разлапистого носа — у нее и вместе и в отдельности было вызывающе красиво. Нижняя губа ее алела нескрываемой страстью. Ноздри ее сейчас были подвижны и тонки. Черные с узким разрезом глаза то отливали золотом, то поблескивали светлой зеленцой. Вечерняя круглая луна немо глядела на женщину сквозь корявые сучья высокого осокоря.

Раздумчиво покачиваясь на длинных ногах, казачка с приглушенной силой заговорила:

— Не грози щуке морем, а наготе горем, Григорь Стахеич. Я-то, дуреха уральская думала до сей поры, что любовь — неподкупное удовольствие. А ты вот бахвалишься ее, как Яик откупить в свое хозяйское распоряжение. Матри, разгонишься да в яму шлепнешься носом с размаху… Вот что я скажу тебе, базло ты купецкое! Иди-ка ты сюда, а я — туда. И кончено. И будет. Вон, глянь-ка еще… На месяце, бают старухи, Каин Авеля убивает. Я брата свово не дам тебе засечь. Слышишь? Ты мою любовь заплевал вконец. Дорушивай уж до камушка и баста!

Последние слова Лукерья выговорила с нескрываемым отчаянием и тоской.

— Чего ты, чего? — опешил казак, вскочив тревожно — на ноги. — Откуль у тебя вдруг запал с удушьем? Остынь… Чего пялишь на меня степные свои зенки? Весь капитал мой для тебя одной.

— Не жалаю! Не надо. Оставь себе и своим… парижским!

Лукерья быстро подхватила платок с земли и пошла по лесу. Вязниковцев несколько секунд глядел ей вслед, точно любопытствовал, как она на ходу надевает платок, как размашисто пляшут над ее головою азиатские, нелепые цветы. Потом широкими скачками нагнал ее, схватил за плечи и стал валить на землю:

— Не пущу, зараза распутная! Все одно никому не отдам. Не дозволю вот этими косами чужие, грязные подушки стирать!

— Не трожь!

Сколько ненависти и страха было в голосе Луши! Вязниковцев смял ее и повалил на землю. Тогда из кустов выскочил Венька и с криком: «Не замай! Не твоя она!... Наша она, наша!» — начал в отчаянии часто-часто дубасить Григория Стахеевича кулаком и рогаткой по спине.

Вязниковцев растерянно отступил. Луша вспыхнула последним румянцем и пробормотала:

— Откуда тебя вынесло, сопляка?

Она торопливо стала собирать в узел рассыпавшиеся по земле, испачканные свои сизые волосы. Мертвые, желтые пятна скомканной черной шали беспомощно никли под кустом торновника. В стороне на полянке тревожно и звонко заржал кабардинец.

8

Трудно сказать, где лучше всего узнается человек и когда ему дано ближе всего подойти к другому существу, взглянуть на него почти как на самого себя. Где это обнаруживается полнее и глубже, в любви или в дружбе? Вероятно, все-таки в дружбе. Дружба более человечна. В ней нет той темной или, может быть, светлой обреченности, на которую осужден человек в любви. Любовь нам заказана, мы подвластны ей беззащитно. Дружба свободна, здесь выбираем мы. Дружба труднее любви, но она чище ее, бескорыстнее. Во всяком случае, в детстве и юности человек не предаст друга ради любви, как это бывает позднее, когда мы становимся рабами природы и ее законов, порой пленительных и прелестных.

Венька последние дни почти не вспоминал о Вале Щелоковой. Все время и все свои чувства он отдавал Алеше.

Человек никогда не замечает своего счастья, потому что настоящее счастье это — он сам, расцветающий изнутри. Он видит счастье и вспоминает о нем, когда оно начнет затухать, как ночной костер, который уже не разжечь заблудившемуся одинокому путнику.

Счастье ребят было просто. Скотина зимой подъела омет соломы над Ериком, и они сладили в его выемке уютное, большое гнездо. По вечерам отдыхали в нем, воображая, что они взрослые, первобытные люди и что они весь день провели на охоте, а теперь вернулись к своему очагу, в каменную пещеру. Никто, никто не знал об этом. Они одни в целом свете. Как это было хорошо!

Солнца уже не было, но заря, малиновая и широкая, еще не угасла над степью. Даже Венька знал, что вот эти зори, темные леса на лугах, тускло позолоченные, желтые избы, пыль бесконечных дорог бегут сюда издали, что они не только здесь, над поселком Соколиным, что они колдуют и над Сахарновской станицей, и над Лебяжинским форпостом, и над городом Уральском, и над Калмыковым, и над Кулагинской крепостью, и над киргизскими аулами на Бухарской стороне, над всей длинной и живой лентой древнего Яика! Как все это широко и как близко и родственно! Да, все это свое, издавна привычное, и оно таинственно и полно чудесного значения. А степи, степи! Конечно, они никогда не перестанут юно цвести седыми ковылями, никогда не исчезнут в их зеленых лощинах и сухих увалах сайгаки, лисы, длиннохвостые тушканчики и не замолкнет веселый гвалт диких птиц. Степи расстилаются до самого солнца, степи бегут дальше к морю, а солнце в летние дни, закрыв золотые глаза, лениво валяется на их зеленых, азиатских коврах. О, как хорошо качаться казачьим поселкам на благословенных, теплых ладонях земли?

Так глупый и пухлый волчонок нежится у норы, поедая принесенную матерью добычу и совсем не думая о том, что невдалеке охотники уже ладят для него петлю или железный капкан…

Ребята глядят на Ерик. Там по темным омутам идет особая, своя жизнь. Жалобно пискнет одинокий куличок, тихо, по-домашнему закрякает дикая утка. Мягко, по-кошачьи мелькнет черная тень совы, донесется издали глухой всхлип филина: фу-бу! фу-бу! И опять все тихо. В высокой сини робко выглянет звезда, другая. Светло-желтыми птенцами проклюнут они хрупкую пленку неба, задрожат, замигают острым глазком. Кого они ищут, одинокие, золотые птенцы? Они торопливо бегут на землю и падают в воду, на самое дно Ерика.

Из поселка ясно доносятся прозрачные вечерние голоса. Ребята смотрят и слушают. Они уже развесили шкуры убитых зверей, наелись из общего котла и теперь закурили трубки.

Неважно, что у них нет даже спичек, огонь можно разжечь воображением.

На соседнем дворе уставщица и мастерица азбучного дела, жена Ивея Марковича, маленькая Маричка, кличет мужа:

— Ивеюшка, айда скорее ужинать. Щерба стынет.

— Скажи ей, пусть пообождет. Коня приберу. А ты наведи-ка поживее самовар.

Это отвечает ей из-под навеса старый сайгашник. Голос его доносится глухо, но весело.

Снова тишина.

И вдруг — взволнованно и тревожно:

— Ивеюшка, горе-то, злосчастье-то како! Мышь в кубатку с молоком угодила, а я испила, не доглядела. Испоганилась я!.. Что я буду теперь делать-то?

Казак смеется, выйдя из-под навеса, — это слышно по знобящему его голосу:

— Скачи скора к новому попу! И кубатку тащи. Он вас обоих гуртом окстит наново. А может мышь-то истовая, своя, не церковенная? Тогда бежи к Кабаеву.

— Тьфу тебя, тьфу! Еще бы я к попу побежала.

Маричка тихо охает, причитает. И кажется Веньке, что он не только слышит, но и видит каждую морщинку на лицах Марички и матерого охотника.

А вот с другой стороны, низко, землей стелется гугнивое ворчание Тас-Мирона:

— Вон чо, вон чо! Хозява, зараза вас не возьмет. Раскидали упряжь по всему двору, а корова супонь порвала. Новая супонь-то! Слышишь ты, разгильдяй, — новая супонь-то! Где Алибай? Где он, собака? Пашка, Пашка, дурак! Чего башкой крутишь? Занеси в баз хомут-то. А еще жениться хочешь, раздел получить. Куда те, собачьему лизуну! Жена на другой день к кыргызу сбежит.

Где-то далеко за Ериком Адиль Ноготков тоскливо поет о девушке с тонкими, как молодой месяц, бровями.

Раздраженным, высоким голосом, — вот-вот порвется, — зовет на улице казачонок:

— Васька, Васька, окаящий! Айда домой! Мамашка тебя ищет. Она те задаст, она те задаст!