Коллектив авторов - 12 шедевров эротики

• Название: 12 шедевров эротики
• Автор: Коллектив авторов
• Жанр: Классическая проза

То, что ранее считалось постыдным и аморальным, сегодня возможно может показаться невинным и безобидным. Но мы уверенны, что в наше время, когда на экранах телевизоров и других девайсов не существует абсолютно никаких табу, читать подобные произведения – особенно пикантно и крайне эротично. Ведь возбуждает фантазии и будоражит рассудок не то, что на виду и на показ, – сладок именно запретный плод. "12 шедевров эротики" – это лучшие произведения со вкусом "клубнички", оставившие в свое время величайший след в мировой литературе. Эти книги запрещали из-за "порнографии", эти книги одаривали своих авторов небывалой популярностью, эти книги покорили огромное множество читателей по всему миру. Присоединяйтесь к их числу и вы!

---

Завтрак был накрыт в зале кабачка, на двух столах, составленных рядом и покрытых двумя полотенцами. Соседка, явившаяся помочь по хозяйству, приветствовала глубоким поклоном вошедшую нарядную даму, потом, узнав Жоржа, воскликнула:

– Господи Иисусе, да это ты, мальчуган?

Он отвечал весело:

– Да, это я, тетка Крюлен, – и тотчас же расцеловал ее, как раньше поцеловал отца и мать.

Потом он сказал, обращаясь к жене:

– Пойдем в нашу комнату, там ты сможешь снять шляпу.

Через дверь направо он провел ее в прохладную комнату с каменным полом, казавшуюся совсем белой из-за стен, выбеленных известью, и кровати с холщевыми занавесками. Распятие над кропильницей и две олеографии, изображавшие Павла и Виргинию под голубой пальмой и Наполеона[40] на желтой лошади, были единственным украшением этого чистого и унылого жилища.

Как только они остались одни, он поцеловал Мадлену.

– Здравствуй, Мад. Я очень рад повидать стариков. В Париже как-то о них забываешь, но, когда увидишься, все-таки приятно.

Но отец уже кричал, стуча кулаком в перегородку:

– Скорей, скорей, суп готов!

Пришлось идти к столу.

Начался долгий крестьянский завтрак с неумело подобранными блюдами: после баранины – колбаса, после колбасы – яичница. Старик Дюруа, развеселившийся от сидра и нескольких стаканов вина, открыл фонтан своего красноречия, приберегаемого им для больших празднеств, и рассказывал сальные, грязные истории, будто бы случившиеся с его друзьями. Жорж, знавший их все наизусть, все же хохотал, опьяненный родным воздухом, вновь охваченный врожденной любовью к этим краям, к знакомым с детства местам, вновь охваченный давно забытыми чувствами и воспоминаниями, пробужденными видом всех этих знакомых предметов, какого-нибудь пустяка – зарубки на двери, сломанного стула, – говорящего о том или ином мелком домашнем событии: им овладели ароматы земли, смолы и деревьев, доносившиеся из соснового леса, запахи жилья, канав, навоза.

Старуха все время молчала, печальная и суровая, следя за своей невесткой с проснувшейся в сердце ненавистью, – ненавистью старой труженицы, старой крестьянки с огрубевшими руками и изуродованным тяжелой работой телом, – к этой городской даме, внушавшей ей отвращение, казавшейся ей проклятым, нечистым существом, созданным для безделья и для греха. Она поминутно вставала, чтобы подать какое-нибудь блюдо, подлить в стаканы желтого кислого вина из графина или сладкого, рыжего, пенистого сидра, вышибавшего пробки из бутылок, словно шипучий лимонад.

Мадлена ничего не ела, молчала и сидела печальная, со своей обычной улыбкой, застывшей у нее на губах, но ставшей теперь унылой и покорной. Она была разочарована, раздражена. Чем? Ведь она сама захотела приехать сюда! Она знала, что едет к крестьянам, к бедным крестьянам. Какими же она их себе представляла, – она, обычно вовсе не склонная к идеализации?

Разве она знала? Разве женщины не ждут всегда другого, чем то, что есть? Может быть, эти люди казались ей издали более поэтичными? Нет, но, пожалуй, более похожими на героев романов, более благородными, более ласковыми, более живописными, она, однако, вовсе не хотела, чтобы они были такими изысканными, как в романах. Так почему же ее так оскорбляла в них тысяча незаметных мелочей, тысяча неуловимых грубостей, вся их крестьянская натура – их слова, движения, смех?

Она вспомнила свою мать, о которой она никогда никому не говорила, – учительницу, получившую воспитание в Сен-Дени, соблазненную и умершую от нищеты и горя, когда Мадлене было двенадцать лет. Какой-то неизвестный человек позаботился о воспитании девочки. Должно быть, ее отец. Кто он был? Она так этого и не узнала, хотя у нее и были смутные подозрения.

Завтрак длился бесконечно. Заходили посетители, пожимали руки старику Дюруа, издавали какое-нибудь восклицание при виде сына и, поглядывая искоса на молодую женщину, лукаво подмигивали, точно хотели сказать: «Черт возьми, неплохую жену подцепил себе Жорж Дюруа!»

Другие посетители, не столь близко знакомые, садились за деревянные столики, кричали: «Литр!», «Пол-литра!», «Две рюмки!» – и принимались играть в домино, громко стуча белыми и черными костяшками.

Старуха Дюруа беспрестанно ходила взад и вперед, прислуживая посетителям со свойственным ей унылым видом, получая деньги и вытирая столы концом своего синего передника.

Дым от глиняных трубок и дешевых сигар наполнил комнату. Мадлена закашлялась и сказала:

– Не выйти ли нам? Я больше не могу.

Завтрак еще не был кончен, и старик Дюруа обиделся. Тогда она встала и села на стул у входной двери, ожидая, пока ее муж и свекор кончат пить кофе с коньяком.

Жорж скоро подошел к ней.

– Хочешь спуститься к Сене? – сказал он.

Она согласилась с радостью:

– Да, да! Пойдем.

Они спустились с горы, наняли в Круассе лодку и провели время до вечера на одном из островов, под ивами, убаюкиваемые нежным дыханием и колыханием волн.

Когда смерилось, они вернулись.

Ужин, при свете сальной свечи, показался Мадлене еще более тягостным, чем завтрак. Старик Дюруа был наполовину пьян и молчал. Мать по-прежнему сидела с угрюмым видом.

Скудный свет бросал на серые стены тени голов с огромными носами и несоразмерными жестами. Иногда на стене появлялась вдруг гигантская рука с вилкой, похожей на вилы, и рот раскрывался, точно пасть чудовища: для этого достаточно было, чтобы кто-нибудь повернулся в профиль к желтому колеблющемуся пламени.

Как только ужин кончился, Мадлена увела мужа на воздух, чтобы не оставаться в этой мрачной комнате, где всегда стоял едкий запах дыма и пролитых напитков.

Когда они вышли, он сказал:

– Ты уже соскучилась здесь?

Она хотела возразить. Он остановил ее:

– Нет. Я это отлично вижу. Если хочешь, мы завтра же уедем.

Она прошептала:

– Да. Я очень этого хочу.

Они медленно шли вперед. Была тихая, теплая ночь, и ласкающий глубокий мрак ее казался полным легких шелестов, шорохов, вздохов. Они вошли в узкую просеку, окаймленную высокими деревьями, за которыми с обеих сторон чернела непроницаемая темная чаща.

Она спросила:

– Где мы?

Он ответил:

– В лесу.

– Большой он?

– Очень большой. Один из самых больших во Франции.

Запах земли, деревьев, моха, этот постоянный и прохладный аромат густого лиственного леса, напоенный соком распускающихся почек и увядшей гниющей травы, казалось, дремал в этой чаще. Подняв голову, Мадлена увидела звезды между верхушками деревьев, и, хотя ни малейший ветерок не раскачивал ветвей, она все же почувствовала вокруг себя глухой шелест этого моря листьев.

Странный трепет пробежал по ее телу, проникнув в душу, и сердце ее сжалось от смутного страха. Чего она боялась? Она не знала сама. Но ей казалось, что она затеряна, окружена опасностями, покинута всеми, что она одна во всем мире под этим живым, трепещущим над нею сводом.

Она прошептала:

– Мне немного страшно. Я хотела бы вернуться.

– Ну, что ж, вернемся.

– И… уедем завтра в Париж?

– Да, завтра.

– Утром, если можно.

Они вернулись домой. Старики уже легли. Она плохо спала, беспрестанно просыпаясь от всех незнакомых ей деревенских звуков – крика совы, хрюканья свиньи, запертой в хлеву за стеной, пения петуха, начавшего кричать с полуночи.

Она поднялась рано и была готова к отъезду с первыми лучами рассвета.

Когда Жорж объявил родителям, что уезжает, они вначале казались ошеломленными, потом поняли, от кого исходит это желание.

Отец спросил просто:

– Скоро ли мы с тобой опять увидимся?

– Конечно, – этим же летом.

– Ну, хорошо, если так.

Старуха проворчала:

– Желаю тебе не раскаяться в том, что ты сделал.

Он подарил им двести франков, чтобы смягчить их неудовольствие. Экипаж, за которым послали мальчика, прибыл в десять часов, и молодые, поцеловав стариков, уехали.

Когда они спускались с горы, Дюруа засмеялся:

– Вот, – сказал он, – я тебя предупреждал. Не стоило знакомить тебя с господами Дю Руа де Кантель, моими родителями.

Она тоже засмеялась и ответила:

– Я теперь в восторге. Они славные люди, и я уже начинаю их любить. Я пришлю им подарки из Парижа.

Потом она прошептала:

– «Дю Руа де Кантель»… Ты увидишь, что никто не удивится нашим пригласительным письмам. Мы будем рассказывать, что провели неделю в имении твоих родителей.

И, прижавшись к нему, она коснулась губами его усов.

– Здравствуй, Жорж!

Он ответил:

– Здравствуй, Мад! – и обнял ее за талию.

Вдали, в глубине долины, виднелась река, казавшаяся серебряной лентой в утренних лучах солнца, фабричные трубы, бросавшие в небо черные облака дыма, и остроконечные верхушки колоколен, возвышавшиеся над старым городом.

II

Прошло два дня, с тех пор как супруги Дю Руа вернулись в Париж. Жорж взялся за свою прежнюю работу, ожидая, когда его освободят от заведывания хроникой и возложат на него обязанности Форестье, чтобы всецело посвятить себя политике.