Леонид Гиршович - Шаутбенахт

• Название: Шаутбенахт
• Автор: Леонид Гиршович
• Издательство: Текст
• Жанр: Современная проза
• Год: 2008
• ISBN: 978-5-7516-0696-1

В новую книгу Леонида Гиршовича вошли повести, написанные в разные годы. Следуя за прихотливым пером автора, мы оказываемся то в суровой и фантасмагорической советской реальности образца семидесятых годов, то в Израиле среди выехавших из СССР эмигрантов, то в Испании вместе с ополченцами, превращенными в мнимых слепцов, а то в Париже, на Эйфелевой башне, с которой палестинские террористы, прикинувшиеся еврейскими ортодоксами, сбрасывают советских туристок, приехавших из забытого Богом промышленного городка… Гиршович не дает ответа на сложные вопросы, он лишь ставит вопросы перед читателями — в надежде, что каждый найдет свой собственный ответ.

Леонид Гиршович (р. 1948) — писатель и музыкант. Родился в Ленинграде, с 1980 г. живет в Ганновере. «Шаутбенахт» — третья после романов «Обмененные головы» и «„Вий“, вокальный цикл Шуберта на слова Гоголя» его книга, выходящая в издательстве «Текст». В России также опубликованы его романы «Бременские музыканты», «Прайс», «Суббота навсегда».

---

Геня пошла звать Лилю. Лиля, уже причесанная, сидела в Пашкиной комнате. Можно предположить, что она считала своим долгом быть подле Бориса. Последний, в беспорядке сваленный Кварцем на диван — руки, ноги вперемешку, — был теперь аккуратно сложен. Голова покоилась на плюшевом медвежонке, бледный шарик пупка, нескромно открывшийся, исчез под пупком с глянцевой обложки «Плейбоя», заменившего отсутствующий плед.

— Ну, мать… Ну что же ты здесь сидишь-то? Нолик сейчас петь будет.

Лиля была уведена.

Нолик разъял футляр на две восьмерки и извлек оттуда свою подругу семиструнную, со сливочными деками и поджаристыми густо-коричневыми обечайками; установил складной игрушечный стульчик, на который поставил левую ногу в черном начищенном полуботинке. Девочки сели рядом и приготовились слушать. Нолик покосился на Кварца: тот вновь прилип к окну, рассредоточенно глядя на светящуюся сетку огоньков вдали, где-то там напрасно ожидало его родственное тело. Нолик дважды ударил по струнам, резко и призывно, но попытка эта, завербовать себе еще одного слушателя, успехом не увенчалась. Кварц даже не шелохнулся.

На артистическую манеру Нолика, однако, не могла повлиять численность аудитории. Он, подобно картине, сработанной широкими мазками в расчете на десятки кубометров пространства, и в крошечном помещении оставался неизменен.

— Нет, я знаю, что спою. А все же каковы желания почтеннейшей публики?

— Пожалуйста, исполните нам «Круглый гроб», — попросила Геня.

— Так, «Круглый гроб»… Вам хочется слабейшую из моих слабостей. Но нет! Достаточно я уже тешил толпу, достаточно потакал своим слабостям и ее невежеству — пардон, мадам, я не о вас, да-да, вы, в третьем ряду. Теперь все кончено. Отныне поэт сам избирает предметы для своих песен, толпа не имеет права распоряжаться его вдохновением.

— Ляма?[26] — капризно спросила Геня, до ушей растягивая рот: «маленькая елда[27]». Но Нолик уже перебирал струны. То, что он говорил, представляло собою мелодекламационное вступление.

— На днях я до глубокой ночи с трубкой в зубах гальванизировал труп своей памяти. «Память, говори!» — заклинал я ее. И ожил призрак. Зашевелилось, проснулось, закружило меня… Быть может, это была совесть? Возможно. Быть может, это боль всколыхнулась во мне? Вероятно. А может… тоска по ушедшей юности сжала мне сердце? Юность моя… свежесть моя… Она пришлась на пору, когда части Закарпатского военного… Но нет, я лучше спою о том, о чем не в силах сказать. — Нолик прочистил горло (Геня тоже ощутила желание счистить с горла хрипотцу, но переборола себя — еще решит, что его передразнивает — и вдруг услышала, как Лиля делает «кхм-кхм»). — Итак, песня. «Медаль за взятие Будапешта. Видение далеких лет».

Бредем в молчании суровом,
Венгр и поляк.
И кровью нашей, как рассолом,
Опохмелялся враг.

Гремят по Будапешту танки.
Пой, пуля, пой!
Пусть знают русские портянки:
На Висле я — свой.

Нам в Польше кровь сдавали братья,
Иген — так.
Приятель был у меня Матьяш,
Парень чудак.

На Висле, Влтаве, на Дунае,
На Эльбе — о-ооо!
На Тиссе, Буге, Даугаве
Я — сво-ооой!

Бредем по Пешту, вдруг оттуда,
Сквозь ток вод,
Свою загадочную Буда
Улыбку шлет.

Нам звезды Эгера сияли,
Я видел сам.
А значит, душу не распяли —
Но пасаран!

Бредем в молчании суровом… —

и т. д. — последний куплет Геня уже подтягивала вслед за Ноликом. Пользуясь безличной формой, как пользуются в фотоателье картиной с отверстием на месте головы, Геня без труда отождествляла себя с одним из этой молчаливой группы, вернее, пары: оба суровы, головы опущены, воротники подняты, бредут. Венгр и поляк.

Были исполнены затем еще две песни: «А Кохане, дер ров» («А Кохане, дер ров, вороненый свой кольт на арабских наводит детей») и «Круглый гроб», специально для Гени.

— А не вдарить ли нам по кофею? — спросила Геня, беря сигарету — последнюю.

— Генечка, эта мысль, безусловно, была внушена вам свыше… только прошу…

— Проси, что хошь, коня, полцарства, жену — красавицу Пальмиру, но лишь не трожь заветной лиры…

— Генечка, у вас потрясающая память, но посягаю я именно на вашу лиру: не подавайте хотя бы к кофе вермишель. Мы уже не сомневаемся в вашей способности делать из нее конфетки.

— Злой, фуя, бяка противный! — На Нолика обрушился град игрушечных кулачков.

— Вы же мне грудную клетку проломите, что вы делаете! — Нолик притворно закашлялся и вдруг поперхнулся: от кашля глаза налились кровью, язык свернулся трубочкой.

— А вот мистер Джона Полляк после обеда ест сыр, — решила поддержать разговор Лиля.

— Ну и дурак ваш мистер Джона… как сказал бы господин Борис… — Он все еще боролся с кашлем. — На сладкое надо есть сладкое…

— А что малой делает? — Кварц вдруг очнулся, о чем-то вспомнив.

— Поди и посмотри, — огрызнулась Геня. — Ну что, вам полегче?

— Да, Генечка, благодарствуйте. Только больше не ломайте мне ребер, пожалуйста.

— Не буду, убедили. — Геня посторонилась, пропуская Шварца. — А что, машер, вы-то сами небось сладкого в рот не берете?

— Напротив, я совершенно согласен с господином Борисом, на сладкое надо есть сладкое (вот это техника).

— Нолик, нет…

— Как, вы не едите сладостей? И вы, Илана, тоже?

— Я ем.

— Ах, Нолик, вы не понимаете. Мы, женщины, — другое дело. А мужчина не должен есть сладкого. Пашке, например, я ни грамма сладкого не даю, он даже чай пьет без сахара. Или ты мужик, или ты сладкоежка.

Воротился Кварц.

— Ну что?

— Спит.

— Ладно, так и быть, без сладкого вы не останетесь. У меня есть что-то такое, чего вы никак не ждете. Сюрпрайс, пришел к нам Вайс! Смотрите…

— «Белочка»! Настоящая «Белочка»! — Лиля вся аж порозовела. — Откуда она у тебя?

Оказывается, «Белочку» прислали Кварцу авторы этого имени, вместе со многими разделявшие то мнение, что недаром славятся советские конфеты, русский табачок («О, русский табачок», — говорит пленный фриц), московское метро и грузинский чай, — и, судя по лицам присутствующих, подобное мнение экспортируется гораздо успешней, нежели предметы, о которых оно трактует. Таким образом, чай пили по способу домработниц — с шоколадными конфетами. В последний момент выяснилось, что кофе кончился.

Отсутствие кофе переносится большинством наших земляков сравнительно легко, чего не скажешь о сигаретах. После чая и 2,5 «Белочек» на брата (дробью мы обязаны Борису) страшно хотелось затянуться, а не тут-то было; то есть, может быть, и было, и даже тут, если поискать хорошенько, скажем, у Шварца в правом кармане, даром, что он пенял вместе со всеми на отсутствие курева.

— Посмотри, может, у тебя где-нибудь завалялась заначка? — иносказательно взывала Геня к мужниной совести.

— Да нет же, откуда? — Тот случай, когда предпочитаешь потерпеть, только бы не растравлять себе душу зрелищем чужих пальцев, удящих в твоей пачке.

— Ну, Кав… а вдруг…

— Что я врать буду?

Лиля, «подруга, помогающая подруге», вызвалась спуститься в маколет[28], закрывающийся через четверть часа.

— Купи «Тайм», две пачки «Тайма», — сказала Геня. — Я тебе денег дам.

— У меня есть, не надо.

Генина настойчивость не была чрезмерной.

— Есть «не надо».

При этих словах жены Кварц рассеянно стал озирать потолок.

Единственный, кто в сигаретах не нуждался, был Нолик. Но и его кисет оскудел, судя по тому, как он с деланым вздохом заглядывал в него. Впрочем, кисет вещь экзотическая, разложи элитарный курильщик на полу свою трубку в разобранном виде со всеми ее атрибутами: кисетом, щеточками, тряпочками, лопаточками — и спляши над ней ритуальный танец, все бы подумали, что с трубками так и надо. Другими словами, и без предварительного шаманства-жеманства ничего не стоило сказать, что так, мол, и так, Иланочка, у меня кончился вирджинский мой табачок, я с вами. Кто бы ему на это возразил, что «Шхуна смерти» (Ли и Фшиц, огранич. Новый Орлеан) в олимовскую шхуну[29] ни разу еще не заходила.

Не успела закрыться за ними дверь, как Шварц, мысленно тысячу раз посылавший их ко всем чертям (мы обещали не сквернословить), закурил. Направляя гостей по указанному адресу, он, конечно, не предполагал, что это больше, чем метафора. Откуда ему было знать, что рассказ о нем, как и о прочих здесь, вступил в свой заключительный фазис, а на заключительном фазисе, то есть перед концом, всегда набирает силу все, что есть в нашей жизни таинственного. В конце всегда расцветает мистика.