Борис Чичибабин - Собрание стихотворений

• Название: Собрание стихотворений
• Автор: Борис Чичибабин
• Издательство: Бибколлектор
• Жанр: Поэзия
• Год: 2013
• ISBN: 978-617-7013-01-2

Это издание представляет собой наиболее полное собрание стихотворений выдающегося поэта XX века Бориса Алексеевича Чичибабина (1923–1994). Ему выпала трудная судьба: Вятлаг, неприкаянность после освобождения, годы отверженности, замалчивания… Борис Чичибабин разделил всю боль, тревоги и надежды своего народа и выстоял. В своей жизни и поэзии он исповедовал принцип, сформулированный Бетховеном (кстати, это его любимое изречение): «Единственный героизм — видеть мир таким, как он есть, и все-таки любить его». Так он жил, так он писал.

В книгу также включены рукописные сборники 1950-х годов, комментарии к стихам поэта.

---

Книга 2. Солнце на улицах

* * * Я не служил унынию и лени{492},
Как Бог трудился, ширью мировой
Дышал и брел, о девичьи колени
Любил тереться русой головой.

И день настал, и вот сбираю дань я,
И перед сонмом дружественных лиц
Усталый смех труда и обладанья
Да прозвенит с отчетливых страниц.

Хвала мужам и женам человечьим,
Хвала рожденным в муках и крови,
Ночам и дням, утратам и увечьям,
Дыханью грез и чувственной любви!

Расти, душа, под шум лесной листвы,
Для новых дум, для нового труда.
Оставьте всякое отчаяние, Вы,
Входящие сюда.

Не позднее 1952

* * * Трепет жизни, всю душу пронявший{493},
Свет весенний, хмельное питье,
Замолчишь ты, мальчишество наше?
О, шуми, золотое мое!

В честь того, чтоб случалось почаще,
Ради верных и радостных рук,
Подымайте зажженные чаши,
На колени берите подруг.

И под вольное пенье рассказа,
Словно музыка дум о былом,
Виноградные горы Кавказа
Засверкают над нашим столом.

И откроются пышные дали,
И воочью возникнут из тьмы
Все загадки, что мы разгадали,
Города, что построили мы.

И наполнится полночь огнями,
И осыплет с макушки до пят
Злато злаков, посеянных нами,
И лесные ключи закипят.

Среди тостов соленых и зычных,
Среди сочных колбасных гирлянд
Будь как дома, знаток и язычник,
Пробуй все, веселись и горлань!

О, дороги, покрытые пылью,
В звоне бури и в шелесте трав.
О, приблизься, заря изобилья!
О, побудь еще, юность, щедра!

Подымай благодарные взоры,
Золотая моя немота.
Мастера, оптимисты, обжоры,
Я пожизненно ваш тамада!

Пусть за далью, за далью степною,
Обнаженное, в звездной пыли,
Запоет под победной ступнею
Вечно юное тело земли.

Не позднее 1952

* * * Не хочу на свете ничего я{494},
Кроме вечной радости дорог,
Чтоб смеялось небо голубое
И ручьи бежали поперек,

Кроме сердца бьющегося, кроме
Длинных ног и трепетных ноздрей,
Золотых ночлегов на соломе
И речных купаний на заре.

Не желаю ничего на свете,
Только пить румяную росу,
Слушать, как трещат сухие ветви
И гремят кузнечики в лесу,

До пупа порвать свою рубашку,
Сапоги отдать кому-нибудь,
Рыжих пчел и милую ромашку
Благодарным словом помянуть.

Ничего на свете не хочу я,
Лишь бы жить свободным и босым,
Под хмельными звездами ночуя,
Славя ту, чей свет неугасим.

В добром смехе голову закинув,
Каждой травке верен и знаком,
Пить вино из глиняных кувшинов,
Заедая хлебом с чесноком.

Не позднее 1952

             КАВКАЗУ{495}

Я тебе не чужой человек.
Мы не просто большие друзья.
Мы сошлись и связались навек.
Нас нельзя разлучить и разъять.

И, быть может, в стотысячный раз
О тебе и грустим и поем,
Соколиное горло — Кавказ,
Неуютное счастье мое!

Ты мне звонко чихаешь в лицо
Неожиданным взрывом ветров.
Я тебе отвечаю, кацо:
Будь здоров — и я буду здоров.

Я целую вершины твои,
Как седую отцовскую прядь.
Если гибель почую в крови,
То к тебе возвращусь умирать.

Если трудной мне будет тропа,
Дай плечом прикоснуться к тебе.
Ты — могучий, ты жизнью пропах,
Помоги мне, отец мой, в борьбе.

Прямо в горы — из душных трущоб —
Мой веселый, мой яростный путь.
О, еще бы хоть раз, о еще б
Этим ветром до боли вздохнуть.

<1942, 1952>

* * * Гамарджоба вам, люди чужого наречья!{496}
Снова и вечно я вашим простором пленен…
Холод и музыка в пену оправленных речек.
Говор гортанный высоких и смуглых племен.
Бешеный пыл первобытных попоек и сборищ.
Мощные кедры, что в камень корнями вросли.
Горной полыни сухая и нежная горечь.
Шелест и блеск остролистых и бледных маслин.
Знойные ливни и ветра внезапного козни.
Осени щедрой ломящие ветки дары.
Дивной лозой опьяненные руки колхозниц.
Свет в проводах от курящейся утром Куры.
Руды, и смолы, и пастбищ хрустящая зелень,
Уголь под пальмами, хлеб золотой и вино.
Мудрые люди долин и вершин и расселин,
Сердце мое в вашу землю навек влюблено.
Слава твоя бесконечно мила и близка мне,
Кров мой любимый, дитя неразлучной семьи.
Ах, как блестишь драгоценным, единственным камнем
Ты на груди у прекрасной невесты Земли!

<1942, 1950-е>

ГОРИЙСКИЕ СОВХОЗЫ{497}

Попадете в Закавказье —
Посетите город древний,
Не забудьте и облазьте
Близлежащие деревни.

Там под присмотром хозяек
На горах пасутся козы,
В буйной зелени лужаек
Там фруктовые колхозы.

Самый нежный, непримятый,
Прикорнувший у карнизов,
Брызжет соком-ароматом
Летний праздник дионисов.

Но не думайте о плате
Государственной монетой:
Нас там судят не по платью,
И не любят дармоедов.

Там внимательно и мудро
Пред лицом природы выстой.
Кукуруза перламутром
Блещет в ткани шелковистой.

Отягченным грузной ношей,
Гнуться веткам не зазорно.
Под прозрачно-смуглой кожей
Нам у яблок видны зерна.

Вьются женственные лозы.
Буйволы кричат у ясел.
Мальчуган черноволосый
Щеки вишнями замазал.

Абрикос желтеют груды.
Пчелы пьют у роз из чашек.
Груши спеют, точно груди
Здешних девушек тончайших.

Старики глядят из окон,
Седоусы и кудрявы,
Как тута исходит соком,
Каплет сахаром на травы.

А бахча нам души тешит
И черешни у колодца.
Это, может, богатейший
Заповедник садоводства.

Изобилья праздник весь тут, —
Груши, яблоки, румяньтесь!
Пьет из рога добрый деспот,
Сразу горец и фламандец.

Поутру, на зорьке божьей,
В город тянутся подводы.
Отпустив небрежно вожжи,
Проезжают садоводы.

И, подняв свои корзинки
Над нежнейшим в мире садом,
Девы робкие, грузинки
Машут рыцарям усатым.

Не позднее 1949

        ЗИМА В КАХЕТИИ{498}

Где недавно осень пировала
Посреди застольной кутерьмы,
За крутым Гомборским перевалом
Я заслышал шорохи зимы.

Стала тьма протяжней и кромешней.
В этой тьме и повстречали мы
Первый день, нелепый и нездешний,
Закавказской чертовой зимы.

И уже сияет, и сквозит мне,
И грозит метелицей лихой
Первый день таинственный и зимний,
Ледяной, звенящий и сухой.

Из России, пахнущей морозом,
Волчьим калом, хвоей и огнем,
Он пришел, как стыд горяч и розов,
Он пришел, и я пишу о нем.

Стоит только пристально вглядеться
В этот день, прозрачный как стекло,
И увидишь родину и детство,
Все, что было, все, что протекло…

Как бы край наш ни был живописен,
Как бы дома вьюгам ни звучать, —
Мне теперь оттуда даже писем
Не придется больше получать.

Эх, вздохнуть с нечаянной досады,
Свысока плечами повести,
Затянуться крепким самосадом,
В матерщине душу отвести…

Здесь чужие и язык и округ,
Лица женщин, жесты, имена,
И мороз на камнях и на стеклах
Здесь чужие чертит письмена.

Но кого б на свете ни спросили,
Где б судьба ни стлала нам приют,
Всюду зимы пахнут нам Россией
И по-русски вьюги нам поют.

<1942–1945>

* * * То отливая золотом, то ртутью{499},
А то желта, как старая слюда,
За гранью гор и за метельной мутью
Скользит, журча, куринская вода.

Изборожденной трещинами грудью
К ней берег слег, не причинив вреда,
И, вся сверкая ересью и жутью,
Скользит, журча, куринская вода.

Давным-давно, в минувшие года
Веселый Пушкин брел по сухопутью,
Играя жизнью, заглянул сюда.

Он вкус ее похваливал тогда.
И, памятью горда, под дымной мутью
Скользит, журча, куринская вода.

<1942–1945>

* * * И вот дарован нам привал:{500}
Сидим и почиваем.
Здесь в прошлом Лермонтов бывал,
И мы теперь бываем.

Возможно, этот вот гранит
И этот вот песчаник
О нем предание хранит
В таинственном молчанье…

Однако ж, лютая жара.
Смотрю и вижу еле:
Стоит высокая гора.
Над ней века шумели…

…Трава, желтея и шурша,
Сгорит от зноя скоро…
На той горе лежит Шуша —
Великолепный город.

Как солнцем выжженный скелет,
В колеблющемся зное,
Она белеет на скале
Могильной белизною.

В ее глазницы заглянуть
Лишь звездочкам падучим.
Ах, до нее невесел путь:
Карабкаться по тучам.

Скажи, скажи мне, камень гор,
Единственному в свете,
Не здесь ли Лермонтова взор
По-доброму стал светел…

А на заре иных времян
Кровавым страшным летом
Здесь турки резали армян
По вражеским наветам.

Враги, сердечные, секлись
Калеными клинками,
И кровь с горы бежала вниз
И капала на камень.

<1942–1945>

* * * Вечер в белых звездах был по праву{501}
Обалдело горд самим собой.
Ветер стих, и онемели травы,
Пала пыль на плиты мостовой.

Докурил и потушил, и сплюнул,
Подошел к окну — и обомлел.
Надвигалась ночь. И лунно-лунно
В этот вечер было на земле.

И таким он был тогда хорошим,
Что мгновеньем стал я дорожить,
Что казалось: как я много прожил, —
Так хотелось мучиться и жить…

Над росою стен Степанакерта
Ночь текла как музыка и бред.
Горы были вырезаны кем-то
На холодном лунном серебре.

Запахи тропических растений
Растворялись в белой полумгле.
Вперемежку отсветы и тени,
Воплотясь, бродили по земле.

И воспоминанием о детстве —
Бабушкины сказки про зверей —
Плакали шакалы по соседству,
Будто дети плачут у дверей.

Остывали от дневного жара
Плиты улиц. Просыхала грязь.
Под окошком целовалась пара,
Никого на свете не стыдясь.

Он пальто накинул ей на плечи,
Обнимал, на грудь свою клоня…
Я стоял, и я смотрел на вечер,
И они не видели меня.

Отошел, ругнувшись по привычке —
Шепотом, замечу между строк, —
Завернул цигарку, портил спички
О сырой и стертый коробок.

Мне не жаль, я в зависти не чахну,
Не горюю, старчески бубня.
Пусть для них сегодня травы пахнут,
Как когда-то пахли для меня.

Только жаль, что время слишком грузно,
Что ничем не в силах я помочь,
Что когда-нибудь им будет грустно
Вспоминать сегодняшнюю ночь.

<1942–1945>

* * * Как мать судьбой дана сынам{502},
Ты мне навеки дан,
И я пою тебе салам,
Седой Азербайджан.
То вам салам, вершины гор,
Салам скупым полям,
За ветер, солнце и простор
И за любовь — салам!

Иду за каменную грань,
Весной твоей дыша.
Здесь песней славится гортань
И мужеством душа.
Зеленый вьется виноград
По стенам, по стволам.
Кто хмелю жизни вечно рад,
От тех тебе салам.

Куда тебя в зловещий дым
Тропа твоя вела?
Не ветхим древностям твоим
Звучит моя хвала.
Ты в ложный пафос не втяни
Души не по делам, —
Но звонким вышкам нефтяным
От всей земли салам.

Мой друг, людей боготвори,
Что встретишь на веку.
Коль есть еще богатыри,
Они живут в Баку.
Крепка рука, и точен глаз,
И правда весела.
Салам, друзья, рабочий класс,
Товарищи, салам.

Не экзотический Восток
В запыленных веках —
Здесь нежный пенится хлопóк
У девушек в руках.
И всем селениям глухим,
Заброшенным углам,
Я посвящаю дружбу им
И говорю салам.

Снега вершин от зорь алы
Как в сказке, право так,
И, как воробышки, орлы
Сидят на проводах.
Их чуткой дремы льется дрожь
По сложенным крылам.
А для охоты край хорош,
Охотникам — салам.

В бараньих шапках пастухи
Зовут к себе: «уважь»,
Нальют вина, прочтут стихи,
Спекут в золе лаваш…
Войди в поля,
У гор постой,
Послушай поселян.
Простым их душам от простой
Души твоей салам.

Пусть я пришел издалека,
Иной страной дыша,
Но вот тебе моя рука
И вот моя душа.
То вам салам, вершины гор,
Салам скупым полям,
За ветер, солнце и простор
И за любовь салам.

<1942–1945>

             СТЕПЬ{503}

Здесь русская тройка прошлась бубенцом, —
цыганские пели костры,
И Пушкина слава зарылась лицом
В траву под названием трын.

Курчавый и смуглый промчался верхом,
От солнца степного сомлев,
И бредил стихом, и бродил пастухом
По горькой и милой земле.

А русые волосы вились у щек,
чтоб ветер их мог развевать.
И если не это, то что же еще
Россией возможно назвать?..

Шумит на ветру белобрысый ковыль,
и зной над лугами простерт,
и тут же топочет, закутавшись в пыль,
веселый украинский черт…

Гадючею кровью цветут будяки.
Там шлях изогнулся кривой.
Свернув самокрутки, седые дядьки
Решают вопрос мировой.

В румяной росе веселится бахча
под стражей у двух тополей.
Хохлушки болтают, идут хохоча,
и нету их речи милей.

Я сам тут родился и, радостный, рос
в душистой и сочной траве,
и слушал ритмичную музыку кос,
сбирающих пышный трофей.

Я — смелый боец, я с другими в цепи,
Но в сердце иная душа:
Мне нужно еще раз пройти по степи,
Душистым пожаром дыша.

Хотя б ненадолго, хотя бы на миг
На путь ненаглядный взглянуть,
Сияющей далью пойти напрямик,
В колючках по самую грудь,

Подумать, что где-то остались друзья,
Замкнуться в прозрачную грусть,
Настойчивый образ из сердца изъять
И Пушкина спеть наизусть.

Не позднее 1952

* * * Дышит грудь благоуханьем пашен{504}.
Плоть весенним соком налита.
Не лета проходят по упавшим, —
Мы идем, ликуя, по летам.

Каждый миг единственен и вечен,
Бесконечна молодость твоя, —
И не нам ли, солнечным и вещим
Вся открыта мудрость бытия.

Мы глаза к земле не опустили,
Кровь ала и свет наш не погас, —
Да не сотворим себе пустыни
Из душевных бдений и богатств.

Не позднее 1949

* * * О красавце железобетонном{505},
О его площадях и садах,
Я не знаю, чем станет потом он,
Но горюю в чужих городах.

Веселей невозможно упрочить,
Нашу связь расшатать нелегко,
Нас одна приютила жилплощадь,
Воспитало одно молоко.

Нашим будням, большим и бессонным,
Не ища ни названий ни мер,
Мы дышали гремучим озоном
Новостроек, садов и премьер.

Здесь бродил я, рассеян и кроток,
За душой не имея гроша,
С асфальтированных сковородок
Газированным солнцем дыша.

С общежитьями и гаражами,
С полыханьем неоновых жил,
Дорогие мои горожане,
Я как вы зимовал и дружил.

И зато, лишь сомкнутся ресницы,
В музыкальном и светлом дыму,
Он мне снится, как будто не снится,
А как будто иду по нему, —

После гроз, в электрических лужах,
В перспективе любимых аллей.
Даже ради славнейших и лучших
Мне его не забыть на земле.

Не позднее 1952

             СТУДЕНТЫ{506}

На площадях, в трущобах и аллеях,
В печенку обжигающей пыли,
Назло векам бушует поколенье
Высоколобых юношей земли.

Поскольку речь зашла о благородстве,
Они на крепкий сделаны покрой,
У них на лицах есть особый отсвет,
Сердца пьянит их радостная кровь.

Им натощак любовь и слава снятся,
Они беспечной мудрости полны,
Филологи, биологи, физматцы,
Соль жизни, цвет и острота страны.

Ночь напролет обсасывая пальцы,
Забыв мечтать про скудные гроши,
Им суждено в учебниках копаться,
Черновики конспектов ворошить.

Ну, посудите сами, каково им
Над языками мертвыми корпеть,
Когда сияет небо голубое
И солнце душу лечит от скорбей?..

Но будет день, и как бы там ни рыкал
В пустынном храме бешеный декан,
Они подальше сунут свой матрикул
С профессорской мазнею по бокам.

И снова — ветер, и опять по сини
Земных ручьев, по зелени дорог
Пойдут пылить подошвами босыми
По той России вдоль и поперек.

Не позднее 1952

               ОСЕНЬ{507}

Вечер — долгий, день — недолгий,
Ветер — дворник без метелки:
Только тронься либо дунь —
Липа в бронзе, дуб — латунь.

Над пустеющей пашней
Вьется пыль летучей башней.
Все живое гнется ниц.
На ветвях не слышно птиц.

С тучей ливенною в шалость
Тучка снежная смешалась,
Бьется дядька Водяной
В паутине ледяной…

А трамвайной лихорадки
Учащаются припадки,
При словах «вагон в депо» ж
Учиняется дебош.

У семейных нынче драмы,
Ладят печи, ставят рамы,
Точут пилы — топоры.
Умножаются воры.

Обнажаются березы.
Приближаются морозы.
Едет маршал Дрожжаков
На поверку пиджаков.

Не позднее 1952

* * * Нечего выискивать{508}.
Бери, пока дают.
Высокий или низкий,
А все же свой уют.

Где лучше и где краше?
Неужто в небесах?
Ах, только глупый спрашивает,
А умный знает сам.

Ведь в доле самой узкой
Слышна как бы сквозь сон
Таинственная музыка —
Далекий перезвон.

То семь небес вращается,
Звеня, одно в одном,
И все в себя вмещает
Певучий этот дом.

Там скачет канареечка
По жердочкам своим.
Там бог в глубинах реет,
Клубящийся, как дым.

И хоть бы даже атомами
Ты бомбу начинил,
Не разорвешь охвата
Прозрачной той брони.

…Но жил же мальчик-с-пальчик?
Он жил, но жил давно.
Что год, то все обманчивей
Становится вино.

Не позднее 1952

* * * И мне, как всем, на склоне лет дано{509},
Забыв, как песни вольные поются,
По выходным жену водить в кино,
Копить рубли и обрастать уютцем.

Привыкну пить какао по утрам,
Жирок — ей-ей — появится на морде,
Душа, заснув, излечится от ран,
И за тактичность поднесут мне орден.

И буду жить в уюте и тепле,
И свежий ветер горла не простудит.
Любимых много будет на земле,
Зато друзей не так уж много будет.

Но вдруг, однажды, в собственном авто
Под вечер мчась из города на дачу,
Я вспомню юность, распахну пальто
И — даже очень может быть — заплачу.

Не позднее 1952

            ЕВРЕЙСКОМУ НАРОДУ{510}

Был бы я моложе — не такая б жалость.
Не на брачном ложе наша кровь смешалась.

Завтракал ты славой, ужинал бедою,
Слезной и кровавой запивал водою.

— Славу запретите! — отнимите кровлю! —
Сказано при Тите пламенем и кровью.

Отлучилось племя от родного лона,
Помутилось семя ветхого Сиона.

Не проникнуть в быт твой наглыми глазами.
Мир с чужой молитвой стал под образами.

Не с того ли Ротшильд, молодой и лютый,
Лихо заворочал золотой валютой?

Не под холостыми пулями, ножами
Пали в Палестине юноши мужами.

Погоди, а ну как повторится снова.
Или в смертных муках позабылось Слово?

Потускнели страсти, опустились плечи?
Ни земли, ни власти, ни высокой речи?..

Не родись я Русью, не зовись я Борькой,
Не водись я с грустью золотой и горькой,

Не ночуй в канавах, жизнью обуянный,
Не войди я навек каплей океана

В русские трясины, в пажити и в реки, —
Я б хотел быть сыном матери-еврейки.

1946

* * *                                           Прекрасно сказано, но — будем
                                          возделывать наш сад.
                                                                             Кандид
Родной, любимый, милый человек{511},
Сегодня мы прощаемся навек,
         Сегодня ты печальная уйдешь,
         И все следы зальет летучий дождь,
И все слова, рожденные в тоске,
Не возмужав, умрут на языке.
         Ужели мы дожили до зимы
         И никогда не улыбнемся мы?
Но есть же то, чего предать нельзя:
Любимый труд, уставшие друзья,
         Больные дети, девушки в беде,
         Похожие на белых лебедей,
И женщины под сеткою дождя,
Чью кровь и душу выпила нужда,
         Прохожие дорогою большой,
         Мечтатели с израненной душой.
Во имя тех, кто дышит горячо,
Во имя всех, неведомых еще,
         Сквозь боль потерь, сквозь ненависть и тьму
         Ты будешь жить наперекор всему.
Ты будешь жить, верна себе самой,
Не изменяя радости земной.
         Под сенью тьмы, слабея от тоски,
         Сегодня мы в последний раз близки.
В последний раз, коснувшись губ моих,
Ты возвратишься в мир друзей и книг,
         К родному устью, в свой забытый сад.
         Иди ж без грусти, не смотри назад.
И ты увидишь ярко, до черты,
Как могут быть сердца людей горды,
         Как может счастьем одарить простор,
         Как много может человек простой.
И тем теплом охвачена до пят,
Любить и жить захочешь ты опять,
         Чтоб снова с неба нежное тепло
         На городские улицы текло,
А улицы напоминали лес,
Где над асфальтом стелется навес
         Раскидистых дубов и сладких лип,
         Чтоб люди быть свободными могли б,
Чтоб каждый дом, блистая белизной,
Горел огнями в заросли лесной,
         Чтоб, не ломая жизни за гроши,
         Дух человека рос, несокрушим,
Чтоб в окна рвалась щедрая листва,
Чтоб, захмелев, кружилась голова,
         Чтоб над Днепром, над Волгой, над Невой
         Пропали дурни все до одного,
Чтоб первый встречный с девушкой любой
Сыграть бы мог в бессмертную любовь,
         Чтоб, дописав, последнюю тетрадь,
         Мне не хотелось больше умирать,
Чтоб ты смущенно, в золоте лучей,
Могла б уснуть у друга на плече.

Не позднее 1952

* * * Когда враги меня убьют{512},
Друзья меня зароют.
Веселый рот землей набьют,
Холодною, сырою…
Осыплет желтою листвой
Мой сон, мой жар, мой юмор.
Но — посмотрите: я — живой,
Ни капельки не умер!

Гляжу на мир из-под камней.
Тяжка земля сырая:
Заклятый враг идет ко мне,
Ладошки потирая.

— Ты думаешь, что я убит,
А я не покорился
Твоей обители обид,
Неправды и корысти.
И там, где золото и снедь
Считаешь ты, убийца,
И там весне моей веснеть,
Душе моей клубиться!

Гляжу на мир из-под камней.
О гроб чешусь плечами.
Товарищ мой идет ко мне
В смущеньи и печали.

— Побереги мою ты песнь,
И пусть припевы льются
Во славу всех, какие есть
И будут, революций.
Душа не вкована в броню,
Суров житейский климат,
Но если радость оброню,
Друзья ее подымут!

Гляжу на мир из-под камней,
Былую чую силу.
Любимая идет ко мне
Поплакать на могилу.

— О, будь верна моей судьбе.
Не стоит волноваться.
Еще я выроюсь к тебе
Дружить и целоваться.
Пускай замучат и казнят,
А я, назло всем бедам,
Вернуся, красен и космат,
К твоим коленям белым!

1948–1951

* * * Когда бы рок меня утешил{513}
Избраньем сроков бытия,
Я все равно бы выбрал те же,
В какие жил на свете я.

И пусть в слезах наполовину,
На четверть в келье из камней,
Я тот бы самый жребий вынул,
Который был назначен мне.

Один, под ружьями конвоя,
С одной любовью на уме,
С единой той, назвать кого я
Еще ни разу не умел.

Не узаконенные мерки,
Не бедра глиняных Венер,
А та, чьи краски не померкли,
Чей щебет ввек не отзвенел.

Полет пчелы, и песня Джильды,
И жизнь в румяной наготе, —
Вот так я жил, и снова жил бы,
И снова смерти б не хотел!..

…И если век у нас по коже
Провел похожие следы,
И если ты, как я, прохожий,
Отгадчик тайн, и если ты

Был жизни рад, с любимой нежен
И шел с приветом к людям всем, —
В какой бы ты эпохе не жил,
Я все ж тебе не надоем.

Душе смертельна атмосфера
Чужих времен, а наши дни —
С огнем, с бедой, с полынью, с верой —
Необычайны и одни.

Пока гроза не улеглась их,
Пылая, радуясь, любя,
Пусть для других я буду классик,
Но друг и тезка для тебя.

Не позднее 1952

«Моя исповедь»{514}