Александр Рекемчук - Избранные произведения в двух томах. Том 2

• Название: Избранные произведения в двух томах. Том 2
• Автор: Александр Рекемчук
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1977

В том включены повести «Всё впереди», «Время летних отпусков», «Молодо-зелено» и роман «Скудный материк», объединенные местом действия и тематикой.

Их герои — геологи, нефтяники, строители, самоотверженно трудясь, преобразовывают суровые просторы Крайнего Севера.

Острые жизненные конфликты, сильные человеческие характеры, выразительный язык и своеобразный стиль отличают все эти произведения писателя.

---

И хотя они забрели сюда просто так, от нечего делать, из любопытства, ими понемногу овладело то настроение, которым должен проникнуться человек, когда он приходит в такое место. И садится на скамейку у холмика.

Во всяком случае, на Платона Андреевича это явно повлияло соответствующим образом.

— Мне однажды довелось побывать на Новой Земле. И на соседних с нею островах, — заговорил он. — Там я видел птичьи базары. Знаете, это такие колоссальные гнездилища, где они живут колониями. Миллионы птиц. Все сплошь покрыто птицами — берег, скалы…

— Я слыхала. Или даже смотрела — в кино.

— Ну вот. Они там совсем непуганые. Никого и ничего не боятся. Впрочем, я давно там был — не знаю, как теперь… Крик невообразимый. Они тут же спариваются, откладывают яйца, высиживают птенцов… Знаете, что меня поразило? Среди них, в самой сутолоке, буквально бок о бок сидят полярные совы. Белые, очень хищные. И вот когда у совы появляется аппетит, она, даже не взлетая, не трогаясь с места, хватает ближайшую птицу, убивает ее, рвет на куски и ест. Питается… Но остальные на это не обращают ни малейшего внимания. Не проявляют никакого беспокойства. Занимаются своими делами, хлопочут, галдят. Потом, через некоторое время, сова опять протягивает клюв и хватает — ту, что поближе… — Хохлов достал из кармана пальто пачку «Новости», размял сигарету, щелкнул зажигалкой. — И все равно те, что вокруг, не тревожатся, не улетают… Просто их очень много. Миллионы. И возможность стать очередной жертвой невелика. Тут своего рода теория вероятности. В инстинктивном плане… Забавно, не правда ли?

Он улыбнулся ей. Но улыбка была вымученной и жалкой, неестественной.

— Хохлов, кончайте, — сказала Нина. — И если хотите — уйдем отсюда.

— Нет, зачем же? Здесь очень мило.

— У вас нет достаточных причин хандрить. Будьте молодцом.

— Вы даже считаете, что нет причин?

— Я сказала — достаточных… Ну, неудача. От них не застрахован никто. Тем более в нашем деле. Мы так привыкли: любую неудачу замалчивать. До недавних пор у нас даже стихийных бедствий не бывало — настолько все хорошо организовано… К тому же мы игнорируем вполне очевидную истину: если кого-то в науке постигает неудача, то это прежде всего означает, что прав оппонент — побеждает другая точка зрения. Иначе — болото…

— Другая точка зрения — это, стало быть, ваша? — корректно, но зловеще осведомился Платон Андреевич.

— Не только моя. Но и моя тоже.

— Значит, вы были заранее уверены, что скважина… что будет неудача. Да?

— Да.

Хохлов отшвырнул недокуренную сигарету. И кажется, вместе с ней — хваленую свою корректность.

— Тогда скажите откровенно… какого черта вы сюда соизволили приехать? Зачем? Чтобы иметь повод…

— Замолчите, Хохлов, — не повышая голоса, но резко оборвала она его.

И отвернулась. Носком своего ботинка на толстой бугорчатой каучуковой подошве тронула кустик голубики. С него сорвались наземь капли.

— Откровенно? — переспросила потом она. — Пожалуйста. — Но все же некоторое время еще молчала, колеблясь, прежде чем сказать. — Когда-то мне тоже было плохо. Очень плохо. И я была одна…

Он сидел, пригнув голову и загородив ладонями щеки. Но все равно сквозь пальцы и поверх них была видна краска, почти багровая, залившая все лицо. Она была тем более заметна в соседстве с его сединой.

Нина подняла руку, коснулась легко этой седины — еще не совсем, не до конца белой, с редкими темными нитями, золистой. Она была похожа на пепел, укрывший уголья, — его седина.

И тогда он неловко вывернул голову и поцеловал ее руку.

— Вот и все, — сказала Нина.

В конце концов он все же сумел прийти в себя, распрямился, снова деловито занялся сигаретами и зажигалкой.

— Да. Все.

— Что?

— Возвращаюсь домой — и подаю в отставку. Время.

— А, бросьте, — отмахнулась Нина. — Это под настроение…

Хохлов пожал плечами.

Должно быть, она не понимала, что его намерение возникло не сейчас, не сию минуту.

И дело даже не в его собственном намерении. В конце концов, если понадобится, никто не станет дожидаться его смиренного ходатайства. Могут, как говорится, попросить. Хотя и не бог весть какой весомый аргумент неудача оценочной скважины, но именно эта последняя толика способна перевесить чашу.

Платона Андреевича отнюдь не томили заботы о хлебе насущном, который никто у него не мог отнять, как и никто не мог перечеркнуть его заслуг.

Его сейчас мучило другое.

Он опять вспомнил тот ленинградский вечер. Она спросила его по святой простоте: «А почему вы уцепились за Лыжу? Почему вы не выходите в другие районы?» И высказала предположение о линзах…

Как будто он сам не понимал этого. Он раньше всех догадался, что они натолкнулись на линзы. Но он был вынужден молчать.

Попробуй он тогда заикнись об этих проклятых линзах — ему бы живо сосчитали миллионы, уже истраченные на Лыжу. И напомнили бы о трубопроводах, проложенных к Лыже. И о барачном городке на Лыже. И о той именитой премии, которую он получил за Лыжу. Его бы просто не стали слушать. Или прогнали взашей. Или того хуже. В ту пору не шибко миндальничали.

Но ведь это было еще в пятидесятом. Почти десять лет назад. Вечность… И все эти десять лет разведка продолжала сидеть на Лыжской гряде. Грызла камень.

А он продолжал молчать. Теперь он уже молчал потому, что смолчал раньше. Ему не хотелось признаваться в том, что он однажды спасовал перед обстоятельствами, которые были сильнее его. А когда изменились обстоятельства, ему уже не хотелось чувствовать себя связанным с ними. Его, хохловская, чистоплотность не могла вынести самого ощущения замаранности.

Но, черт побери, он совершенно искренне верил, что в один прекрасный день его упорство вознаградится, случится чудо, придет удача — ведь он был удачлив в жизни. И новый нефтяной фонтан на Лыже спишет все провалы, окупит все мытарства, заставит умолкнуть всех злопыхателей…

Вчера этой надежде пришел конец. Все кончилось крахом. Для него.

И стократ обидней, что прежнее предъявило ему счет именно теперь, когда вроде бы уже никто не платит по старым счетам, либо расплатившись, либо увильнув от долгов. Когда жизнь вошла в колею и люди стали отвыкать от свирепой тряски…

Вот хотя бы она, его соседка по скамье. Как быстро ей удалось оправиться от всех невзгод, выпавших на ее долю. И наверстать упущенное. Даже с лихвой. И вот теперь она может торжествовать, побывав на Вукве. И почитывать на досуге стишки. И тешить себя тем, что помнит добро и не помнит зла. И даже с бабьим великодушием пожалеть Сталина, у которого, оказывается, не было одеяла…

Платон Андреевич почувствовал, как в нем зашевелилась раздражительная стариковская зависть к этой чересчур спокойной и слишком уверенной женщине, сидевшей рядом с ним.

Но он подавил в себе это неджентльменское чувство.

Ему следует быть благодарным. У него не так уж много друзей. А теперь, судя по всему, будет и того меньше.

— Я действительно намерен уйти, — сказал Хохлов. И пояснил: — Не совсем, конечно, а так, в сторонку. Нужно освободить дорогу тем, кто помоложе. Пускай дерзают!

— Нет, — покачала она головой. — То есть я с вами не спорю — пусть идут молодые. Да они и идут, и жмут, и их, слава богу, много… — Она перебила сама себя, справилась озабоченно: — Платон Андреевич, а я какая? Я молодая?

— Безусловно, — заверил он.

— Ну вот, тем более. Значит, у меня есть право поучать вас от имени молодых… Понимаете, есть такая штука — опыт. Мы прожили особое время, и это чему-то научило — не всех, правда, но я сейчас не о них. Нужно работать. У вас… у нас теперь есть Югыд, есть Вуква, большая северная нефть — теперь она есть… Не вешайте носа, Хохлов, — это вам не идет!

Платон Андреевич колебался. Он все никак не мог набраться решимости — за все эти дни, что они провели рядом, — задать ей вопрос, который, конечно же, задать следовало даже из приличия. А ему это и на самом деле было небезразлично.

Он счел момент подходящим: она была сердечна с ним и безусловно искренна.

— Нина, как вы поживаете? — спросил Хохлов.

— Поживаю?.. А вы знаете анекдот? — Она уклонялась от ответа. — Кто такой зануда? Это человек, которого спрашивают: «Как вы поживаете?», и он начинает рассказывать…

— Смешно. Но я спросил всерьез.

— Как я поживаю?..

Опять ее каучуковый ботинок занялся кустиком голубики.

— Хорошо, Платон Андреевич. Докторская — это вам известно. Геолиздат заказал мне новую книгу — большую, двадцать листов. Пишу… Мне дали новую квартиру, на Заневском проспекте. Отдельную.

Опять тот вечер. Лепной круг на потолке… нет, полукружие — круг, рассеченный стеной…

— Коллектив в институте хороший. Знаете, есть такие люди… — Нина помолчала. Потом повернула к нему лицо — открыто и отважно: — Ну, словом… я одна.