Анатолий Жуков - Необходимо для счастья

• Название: Необходимо для счастья
• Автор: Анатолий Жуков
• Издательство: Советская Россия
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1986

Перу Анатолия Жукова принадлежит немало произведений, получивших признание читателей и литературной критики. Рассказы, составившие нынешнюю книгу автора, объединяются в единый цикл темой ответственности человека в современном обществе. Писатель одинаково хорошо знает как городскую, так и сельскую жизнь, а создаваемые им человеческие характеры объемны и художественно убедительны.

---

— Не знаю. Вероятно, потому, что с первых кадров все ясно, а они продолжают действовать, улыбаться, говорить.

— Да, да, все ясно, а они говорят и говорят. Заинтересованно так, добросовестно, хотя уже все ясно и не надо им говорить, а фильм еще не кончился, и вот они говорят и говорят…

1968 г.

ПОСЛЕДНЯЯ ШУТКА ГУЛЯЕВА

Посвящается

А. П. Баширову

СООБЩИ ТАМ ТЫ ИЛИ НЕТ ТЧК ГУЛЯЕВ

Я прочитал телеграмму вслух, и рассыльная с почтового отделения засмеялась.

— Отвечать будете? — спросила она, скаля веселые зубы, молодые и белые. — Могу захватить, бланки у меня есть. Видно, очень хотелось ей узнать, что я отвечу на такую нелепую телеграмму, вот она и предлагала свои услуги — чтобы потом посмеяться с друзьями и лишний раз показать свое фарфоровое богатство.

— Надо подумать, — сказал я.

— А чего думать, пишите: «Меня нет!» — И, подавая телеграфный бланк, опять засмеялась.

Тут же, в прихожей, я написал адрес Гуляева и сообщил два слова: «Я здесь».

Рассыльная взяла бумажку и сорок копеек и выпорхнула за дверь. Стук каблучков на лестничной площадке на миг замер — читает, — потом рассыпался мелкой дробью вниз до подъезда. Наверно, бежит и улыбается.

У Гуляева в молодости тоже, говорят, были кипенной белизны зубы, — может, поэтому он и любит смеяться. Сейчас уж и зубов, поди, не осталось, а все не успокоится, деревенский хохмач. Надумал, видно, приехать и вот по-своему спрашивает разрешения, предупреждает.

Впервые я услышал о Гуляеве лет десять назад, работая в районной газете.

Как-то осенью в редакцию пришло письмо нашего селькора из Сосновки о том, что собака пенсионера Гуляева лижет чурбаки и что мы должны пресечь это безобразие, поскольку общественность Сосновки не обращает должного внимания на такой позорный факт. Идиотское, в общем, письмо. Когда редактор сказал о нем на летучке, я подумал, что селькор решил посмеяться над нами, районными газетчиками. «Собака лижет деревянные чурбаки…» Ну и черт с ней, пусть лижет, если ей это нравится. Может, она вегетарианкой решила стать, травой питаться, как коза, вот и пробует на вкус чурбаки, выбирает.

Однако наш мудрый, к тому же местный, проживший в этих краях сорок лет, редактор усмотрел в письме какую-то тему и послал меня в Сосновку «проверить факты». Провожая меня, кипящего от возмущения, он сказал, что сержусь я по своей молодости и неопытности, что задание ответственное и он надеется получить интересный материал. «Заодно и с хозяином собаки познакомишься, — добавил он с улыбкой. — Гуляева вся округа знает, четверть района».

Скажите, какая радость — знакомиться с владельцем собаки, которого знает десяток заречных деревень! И с автором идиотского письма. Всю жизнь мечтал! Хоть бы мотоцикл отремонтировали для таких знакомств, придется полдня тащиться по грязным проселкам.

Десять лет прошло, а я и сейчас не могу спокойно вспоминать об этой поездке. Мотоцикл у нас был «М-72» с коляской — сильная, но тяжелая и донельзя истрепанная машина. Две передачи — вторая и третья — у него не работали, и, чтобы добиться какой-то скорости (ведь охлаждение воздушное, двигатель греется на малом ходу), я выезжал на горку, разгонял его на первой передаче и сразу втыкал четвертую. Двигатель натужно хлопал, дымил, задыхался от перегрузки, а я газовал, двигал рычажком опережения зажигания, подрабатывал муфтой сцепления и готов был бежать рядом, лишь бы он не заглох и набрал нужную скорость.

Сорок километров до Сосновки я преодолел тогда за три с лишним часа. Осенние проселки были разбиты и грязны, мне приходилось не раз везти мотоцикл на себе, и в Сосновку я притащился весь мокрый и грязный.

Селькор жил в центре, недалеко от базара, только площадь перейти. Маленький такой, политичный мужичок с претензиями. И дом у него был тоже маленький и тоже с претензиями: на коньке прибита большая раскрашенная звезда, выше нее — шест с флюгером, а над серединой крыши, недалеко от дымовой трубы, поднимался еще один шест, из которого торчал металлический стержень громоотвода. Мол, знайте, тут не просто мужик обитает, а живет советский колхозник, не чуждый науке и технике. Рядом стояли дома куда выше, причем под железом, и если молнии ударить, то уж в них ударит, а не в эту приземистую хибару.

Селькор встретил меня у крыльца, — видно, узнал редакционный мотоцикл: меня он не мог знать, поскольку я работал в районе всего два месяца.

— В магазин, понимаешь, собрался, — сообщил он, подавая мне руку. — Очень приятно познакомиться с новым коллегой. Шапку, понимаешь, я мог бы купить и позже, но он как раз туда пошел, и надо, понимаешь, посмотреть.

— Кто «он»? — спросил я, оглядывая свой заляпанный грязью плащ. И ботинки были в грязи, и брюки, и лицо, наверное. Я провел рукой по лицу — нет, вроде сухое. А руки дрожат от долгого напряжения, мотоцикл исходит паром, как загнанная лошадь.

Ах, с каким бы наслаждением двинул я этого ревнителя собачьего поведения по его сухой озабоченной мордочке! Шапку ему надо купить, собака чурбаки лижет — ах, сколько у него хлопот!

— Глина, понимаешь, — ответил селькор невозмутимо. — То есть Глина по-уличному, а по паспорту гражданин Гуляев. О нем я и писал в редакцию.

Вот как даже — гражданин. Уже преступником считает.

— А вас как по-уличному? — спросил я, не заботясь о такте.

Селькор поглядел на меня снизу, пристально так посмотрел, подозрительно. И смутился. Как-то хорошо смутился, по-детски, я пожалел о своей бесцеремонности.

— Понимаешь, — сказал он. — Я часто употребляю это слово, вот и прозвали Понимаешь. Идемте, а то он уйдет.

Сельмаг был неподалеку, и мы больше не сказали друг другу ни слова. Понимаешь деловито бежал впереди меня, часто поправляя вытертую теплую кепку с длинным козырьком, налезавшую ему на глаза, я отряхивался, как гусь, и сбрасывал на ходу грязь с плаща. Не на маскарад ведь приехал, а за материалом, «задание ответственное», представитель прессы, корреспондент, ох, господи!

В магазине были две бабы да крупный бородатый старик в полушубке и валенках с галошами.

— Он, — шепнул мне Понимаешь.

Знаменитый Гуляев (Глина) стоял у прилавка и вертел в руках большой бочковый кран, открывая его и закрывая. Бабы перебирали несколько теплых шалей с кистями.

Мы встали в очередь за Гуляевым. Он глянул сбоку на Понимаеша, прищурился в усмешке:

— А-а, старый друг! Привет, Понимаешь, привет. Давно не видались.

— Добрый день. — Понимаешь притронулся к козырьку своей теплой кепки и обратился к продавщице: — Мне шапку, пожалуйста.

А Гуляев уже повернулся к нам — рыжебородый великан с крупными, чуть тронутыми желтизной зубами, веселый, распахнутый весь, как его новый полушубок, — и, показывая кран, сообщил:

— Бражки наварил к празднику. Бочонок, понимаешь. И вот к нему кран — цеди, пей за сорок второй год новой жизни. Придешь выпить?

Понимаешь значительно поглядел на меня: каков, мол, тип!

— Напрасно отвернулся, — не отставал Гуляев. — Вместе мы эту жизнь налаживали. Как одна душа.

Понимаешь следил за продавщицей, выбиравшей шапки.

— Никогда мы одной душой не были, — сказал он.

— Вот те раз! — Краснорожий Гуляев громогласно захохотал. Зубы у него были почти белые, прочные, не сточенные временем: крепкая кость. — Да мы с тобой век не расстанемся, а ты — не были! Соратники, можно сказать!

Продавщица отобрала две черные шапки и неуверенно поглядела на Понимаеша:

— Не знаю, подойдут ли?..

— Пусть примерит, — сказал Гуляев, — голова у него с собой.

Голова Понимаеша, маленькая, седая, с длинным шрамом с правой стороны, подошла к первой же шапке, он расплатился, и мы вышли.

— Обмой покупку-то, — сказал вслед Гуляев и засмеялся.

— Вот такой он всегда, — сказал Понимаешь грустно. — Пристанет как мокрая глина, и не отлепишь. Прозвище это я ему дал, а он меня Понимаешем назвал. Давно уж, лет сорок, понимаешь. Вон, вон, она побежала, глядите! — Понимаешь показал в сторону сельского базара, куда бежала косматая лопоухая дворняга. — Вот сейчас увидите.

Собака пересекла площадь и остановилась за торговыми рядами, где стояло несколько деревянных чурбаков. Она обнюхала один из них, поднялась на задние лапы и стала лизать торец чурбака.

— Видите! — торжествующе сказал Понимаешь. — На них мясо рубят, вот она и лижет. И другие собаки разнюхали. Но это, понимаешь, один антисанитарный факт. А другой — мясо продают неклейменое: и гусей, и кур, и баранов. В-третьих, могу сообщить достоверно, понимаешь, что…

Мой материал прояснялся и обещал быть если не интересным, то дельным и содержательным. Понимаешь оказался вдумчивым наблюдателем.