Иван Давидков - Прощай, Акрополь!

• Название: Прощай, Акрополь!
• Автор: Иван Давидков
• Издательство: Прогресс
• Жанр: Великолепные истории
• Год: 1978

В книгу вошли три повести, объединенные общей темой и проблематикой. Тема эта разрабатывается писателем как бы в развитии: лирические воспоминания главного героя о детстве и юности, глубокие философские размышления престарелого художника о миссии творца, о роли а месте искусства в жизни современного человека.

---

Эта улыбка неизменно сияла со стены отцовского дома. Цвели яблони во дворе — человек на фотографии улыбался. Загорались от удара молнии и пылали, как факелы, дубы на холме, а улыбка не сходила с его уст. Старели родители Мартина, ветшал и трескался дом, стебли виноградной лозы делались похожими на растрепанную пеньковую веревку, а улыбка человека на фотографии оставалась все такой же молодой и лучезарной.

Кто он был? Почему ни разу не переступил порога их дома? Жив ли он? Мартин не раз задавал в детстве эти вопросы. Но родители считали его слишком маленьким, чтобы рассказывать ему историю человека с фотографии, на вопросы Мартина отвечали только: это его дядя, его зовут Тома, он уехал далеко–далеко и не скоро вернется. С тех пор прошло почти двадцать лет.

Однажды зимним вечером перед их домом остановились сани. Мартин, глянув в окно, увидел двух лошадей с пушистыми от инея мордами. Из их темных ноздрей вылетали густые струи пара. Закутанный в бурку возница слез, привязал поводья к липе и кивнул седоку, чтобы тот тоже вылезал из саней.

Когда нежданные гости вошли в комнату, Мартин разглядел, что стоявшему рядом с возницей человеку было лет под пятьдесят, что он был среднего роста, с густыми бровями — их заснеженные дуги изгибались над небольшими темными, как сливы, глазами. Ничего другого на лице незнакомца, скрытом завязанной под подбородком ушанкой, разглядеть было нельзя. В тусклом свете лампы было заметно, что пальто у незнакомца сильно поношенное, с обтрепанными петлями, а на плечах, с которых гость стряхнул снег, коричневый цвет приобрел желтоватый оттенок, словно пальто окуривали серой. На ногах у незнакомца были большие серые валенки с огромными галошами.

Мать Мартина, удивленная неожиданным появлением гостей в такой поздний час, пригласила их сесть к печке и, пока они расстегивали скрипящую от налипшего снега одежду, бросилась накрывать на стол.

Тот, что был в валенках, смахнул с бровей таявший снег. Снял ушанку. Волосы его были коротко острижены, а над левым ухом был виден длинный шрам, похожий на полумесяц.

Оглядывая комнату, гость задержал свой взгляд на фотографии. Лицо его оживилось, и он, тщательно подбирая место болгарским словам в своей чуть хрипловатой, прерываемой кашлем русской речи, сказал, что возвращается издалека в свое родное село и заехал повидать отца Мартина, своего старого друга.

— Отец умер в сорок втором, — ответил Мартин, похожий чертами лица (вероятно, хорошо знакомыми человеку в ушанке) на покойного Калинова.

Гость ничего не ответил. Молча, не сводя глаз с фотографии на стене (с нее на него смотрел Тома — наверное, тоже его старый друг судя по тому, что глаза незнакомца повлажнели), нашарил красными от мороза пальцами в кармане пачку русских папирос, размял одну и попытался зажечь. Папироса отсырела, пламя спички лишь обуглило бумагу и погасло.

Мать Мартина, услышав русскую речь, выронила сковородку (раскаленное масло зашипело) и, побледнев, бросилась к гостю. Подумала, верно, что слухи о гибели Томы — выдумка, что в этот вечер, когда во дворе топтались замерзшие кони, в дом вернулся ее брат, а она не узнала его. Она пристально вгляделась в лицо гостя — нет, это был не Тома. Он улыбнулся ей замерзшими губами. Прижав руки к груди, она едва не вскрикнула, но слова, как это бывает во сне, застряли у нее в горле.

— Господи, неужто это ты, Костадин? — наконец выговорила она.

— Узнала! — протянул к ней руки человек со шрамом.

Лицо его вдруг расплылось перед ее глазами — слезы, задержавшись на миг на ресницах, потекли, увлекая за собой забытый образ и омывая его радостным светом. Гость сжимал ее в своих объятиях, и она не ощущала ничего, кроме мягкой, теплой капельки на своей правой щеке (гость тоже плакал) и тонких снежных игл на его цигейковом воротнике, щекотавшем ее левый висок.

Эмигрант возвращался из далекой русской земли после двадцати двух лет изгнания. Он ехал под вой метели, торопясь в полузабытое родное село на берегу Огосты. Но метель усиливалась, дорога тонула в сугробах, и он остался переночевать.

Мартин вместе с возницей поставили лошадей в сарай. Попытались счистить с них снег, но ледяные сосульки, звеневшие на их гривах и хвостах, словно приросли к ним, и их невозможно было отодрать.

Вернувшись в дом, Мартин увидел, что гость уже спит. Валенки с галошами стояли под кроватью — грубые, мохнатые, они были похожи на собак с черными мордами, с животами, мерно поднимавшимися во сне. Комнату оглашал храп гостя.

Тяжелым крепким сном проспит он до утра. Потом снова запрягут лошадей. Сани, скрипя обледенелыми полозьями, покатят дальше к селу на том берегу Огосты, куда уже сообщили о его приезде.

Села не видать в морозное утро, виден один только дым над трубами — тонкая вертикальная линия над холмами, позолоченными зарей. У въезда в село уже стоит большая толпа его земляков и блестят впереди нее трубы и валторны духового оркестра. Музыканты наденут вязаные деревенские перчатки, чтобы пальцы не примерзали к холодным клапанам инструментов, и заиграют старую революционную песню. Трубы и валторны стараются идти в лад, но, неуклюжие и фальшивые, спотыкаются, скользя по обледенелой тропинке мелодии. Один кларнетист своими голыми, без перчаток, синими от холода пальцами будет перебирать клапаны, и его тема, писклявая, но чистая и стройная, поведет к гостю всю эту неразбериху звуков…

А тот, что возвращается через столько лет в родное село, будет смотреть поверх лошадиных голов на своих земляков, закутанных в шарфы, слушать деревенских музыкантов, и ему будет казаться, что для него играет лучший в мире симфонический оркестр…

Подойдут к саням его сверстники — старые боевые товарищи, с кем он сражался сентябрьскими ночами двадцать третьего года на Петроханском перевале и на вокзале в Берковице. И, отшатываясь от лошадей, что угрожающе сверкают злыми оскаленными зубами, эти грубоватые мужики, прежде чем его обнять, снимут перед ним шапки. А он будет всматриваться в их лица, узнавая и не узнавая старых друзей, захочет выговорить хоть слово побелевшими от холода и волнения губами, но горло его сожмется, точно его душит тугой воротничок рубашки. Мужики понесут его на руках. Снег глубок, они оступаются, скользят, а над их плечами покачивается истрепанная ушанка гостя, он силится что–то сказать им и не может. Слезы катятся по его лицу. Качаются, сталкиваются холмы, клубится снежная пыль, отрываются от земли и плывут в небе деревья, сойки ударяются о гремящие вокруг мелодии деревенского оркестра, разносящиеся по белой равнине, падают и снова взлетают с тонким свистом.

А тот, кого когда–то приговорили к смерти, не проронивший ни слезинки в самые тяжкие годы своей жизни, плачет, неловко шевелит валенками между плечами односельчан, просит опустить его на землю, но те продолжают идти, увязая в глубоком снегу.

Потом все соберутся в его родном доме. До рассвета будет гореть окно, и он будет рассказывать бесконечную историю своей жизни. О чем только не будут его расспрашивать (порой с беспощадным любопытством), где он жил, ел ли из общего котла — они слыхали, что там все едят из одного котла, — отчего с собой ничего не привез. А он будет улыбаться их любопытству и отвечать, что накопил он много добра, но отправил весь свой багаж поездом — малой скоростью, так что вряд ли его сундуки и чемоданы скоро прибудут. Присевшие в углу женщины, указывая на обтрепанные петли его видавшего виды пальто, будут допытываться, отчего он не надел, едучи на родину, нового. А он, хитро прищурившись, ответит, что такая уж у него привычка, любит в дорогу надевать старое… И прибавит, что давно собирается сшить себе новое пальто, но портные пока слишком заняты. Шьют одежду для революции. Когда снимут с этой одежды наметку, то и он отнесет свой отрез мастерам. А пока он походит и в этом. Петли обметать, и оно будет как новое…

Через два года он снова приедет сюда. Будет осень сорок восьмого — с отцветшими подсолнухами вдоль дорог, с мягким солнцем по заводям Огосты и шелестом ветерка, что ворошит в пору виноградного сбора ломкие листья увядших цветов на братских могилах.

С гор по всем дорогам будут съезжать грузовики с людом, едущим в город (по его улицам шел он сентябрьскими ночами двадцать третьего года под ликующий гром выстрелов). Высокие столбы пыли будут взметаться в небо, и среди них будут плутать, не находя выхода, звуки праздничной музыки…

Его будут звать на все торжества. Будут окружать цветами и любовью. А он будет улыбаться — застенчивый, коротко стриженный, бледный от волнения… Школьники почтительно будут идти за ним по коридорам школ, умоляя: расскажи!

И он, снова проходя по пыльным пашням того далекого двадцать третьего года, выйдет к вокзалу в Берковице, ощутит, как скатывается под его ногами щебень железнодорожной насыпи, и, уже совсем было собравшись перешагнуть рельсы, вдруг покачнется. Вытянет руки, хватаясь за ветки стоящей у дороги яблони, но они выскользнут из его рук, и в пальцах останутся только два синих клочка, оторванных от неба… И он упадет к ногам удивленных школьников, уткнувшись лицом в дощатый пол класса… Словно кто–то, целившийся в него с улицы через открытое окно, попал прямо в сердце…