Пере Калдерс - Рассказы писателей Каталонии

• Название: Рассказы писателей Каталонии
• Автор: Пере Калдерс
• Издательство: Радуга
• Жанр: Современная проза
• Год: 1987

Антология знакомит читателя с творчеством нескольких поколений писателей Каталонии — исторической области Испании, обладающей богатейшими культурными традициями. Среди авторов сборника старейшие писатели (Л. Вильялонга, С. Эсприу, П. Калдерс) и молодые литераторы, в рассказах которых отражен сегодняшний день Каталонии.

Составитель Хуан Рамон Масоливер.

---

У Шеска затекли ноги. Он уселся поудобнее, собираясь ждать. Луна стояла высоко, было около трех часов ночи.

Если бы путь в лес был свободен, он уже давно был бы там, где провел столько ночей, ожидая, пока добыча попадется в силки. А ближе к утру прошел бы через ручей, не задержавшись ни на секунду. Сеньор Бенет не протянет и получаса. И он, Шеек, прошел бы, даже не заметив мертвого тела. И не имел бы к нему никакого отношения.

Потому что сеньор Бенет умрет. Это ясно. Шеек хорошо знал, как человек умирает: там, на войне, столько людей погибло у него на глазах. Гибли вот так, как придется, потому что кто-то с галунами на рукаве приказывал бежать, стреляя на ходу, к какой-нибудь высоте. И Шеек, с винтовкой в руке, тоже бежал столько раз и стрелял в других людей, которые, как и он, нажимали на курок, потому что так велел их капитан.

Шеек посмотрел на сеньора Бенета, который, содрогаясь всем телом, бился лицом о землю — эту знакомую землю, днем красную, сейчас белесо-голубую. Шеек смотрел на человека, как будто это была вещь, странная, непонятная, чуждая той жизни, что наполняла его, Шеска. А рядом с собой, очень близко, он ощущал железный сундучок с отскочившей крышкой — и луну, которая не мучила его удушающей жарой, совсем не то что солнце. А что до человека… человек этот был сейчас от Шеска так далек, так далек, как тот вечер, вспомнившийся сейчас вечер, когда наряд военной полиции вывел его из таверны отца и заставил влезть в грузовик, на котором его и отвезли в казарму, а там остригли наголо, поставили под душ, а потом надели на парня серую военную форму.

Когда человеку нечего делать, то в голову лезут самые неожиданные мысли, вот и сейчас вдруг: серая форма… Шеек вспоминал себя, двадцатилетнего и коротко остриженного, и те времена, когда у парня все заботы — это поиграть в петанку[83] в воскресенье на площади, да убежать с девушкой подальше в тростниковые заросли, да еще — валиться спать в любое время дня, когда отца нет дома.

Однако наутро после приезда в казарму — это было огромное квадратное здание с внутренним двором, в глубине которого виднелись большие башенные часы, — ему дали в руки тяжелое старое ружье, и с этим ружьем он должен был ходить и бегать, подчиняясь резким окрикам. И все казалось так странно… А потом — стрельбы в лагере, в каком-то незнакомом ему селении. И всегда крик над ухом — рявканье сержанта Родригеса, лающие приказы капитана Риуса…

Однажды, спрятавшись за стеной бассейна, где поили скот, он застрелил двух человек, которые выезжали из села на велосипедах и о которых он не знал ничего — кроме того, что они хотели выехать из поселка на велосипедах. Все, что он нашел у них, — пакет табаку и серебряное кольцо.

Шеек прислонился спиной к мотоциклу сеньора Венета и зажег новую самокрутку. Тело раненого по-прежнему шевелилось; он, кажется, подполз поближе. Шеек подумал: еще немного, и ты умрешь, теперь уже скоро… И стал вспоминать дальше.

Когда он вернулся — а два последних года от него не было даже писем, — то уже не нашел ни отца, ни таверны. Была только черная коза, глухая от старости, и пасшая ее глухая старуха, в которой сын никак не мог признать свою мать. Шеек был худой и бородатый и в свои двадцать шесть лет не мог толком сказать ни откуда пришел, ни что собирается делать. Мать, плача, обняла его, и он постарался поскорее высвободиться из ее объятий. Больше всего ему хотелось спать.

Вот и сейчас его клонило в сон. Он встрепенулся и поглядел на сеньора Венета. Остановившаяся было кровь теперь стекала свежими струйками. Шеек встал, потянулся и огляделся — ничего; ленивая, расплывшаяся в широкой улыбке луна была единственным движущимся телом на всей равнине. Холодная и бесстрастная, она все же была своя, свой друг — не то что солнце, дневное солнце, которое поджаривало его как на угольях, давило и гнуло к земле. Оно, это солнце, было ему так же не нужно, так же чуждо, как когда-то тяжелое ружье и серая шинель, но оно приковало его к себе навсегда. Он помнил, когда это случилось: на третий день после возвращения домой, когда он стал работать в каменоломне.

Даже на кроликов нельзя поохотиться человеку! Шеек вспомнил, как в детстве мать повторяла ему много раз: если тебе плохо, надо больше молиться. И еще: проси людей выслушать тебя, если в чем-то прав. И вот теперь, извольте видеть: до смерти нужно добыть пару кроликов, и право имеешь полное, потому что они — ничьи, но стой и жди — не то поймают и оштрафуют на полную катушку.

Было дело — Шеек и «молился, и протестовал. И что же? Ничего не изменилось, десятником его не сделали, сказали: если тебе тут не нравится, то воля твоя, плакать не станем, и назначили десятником Жерони, у которого уже был велосипед с моторчиком. Что ж, матерись — все легче будет!

Он пошевелил ногой раненого, и тот застонал. Нет, он еще не отдал концы. У сеньора Бенета были жена и ребенок — мальчик, рыженький, всегда такой чистенький, опрятный; Шеек видел, как он целовал руку жены аптекаря, да и жены ветеринара тоже. Сеньор Бенет ездил на мотоцикле, и все к нему с почтением: сеньор Бенет то, сеньор Бенет это. Если сеньор Бенет прикажет долго жить — а несчастье может случиться с каждым, — то у жены будет хорошая пенсия, а парнишка и дальше будет целовать ручки богатых дамочек. «А мой сын, — размышлял тем временем Шеек, — даже в церковные служки не сгодился, и если я умру, то и он, и его мать будут голодать похуже, чем наши солдаты в Таррагоне».

Жена сеньора Бенета… Жена Шеска, худая как мощи, носила старенькое черное платье. Когда играли свадьбу, Шеек еще не знал, что сияющие глаза Катерины погаснут два года спустя. Не знал он и того, что женщина через два года — уже не женщина, даже в постели. Жена сеньора Бенета… да, такие вот женщины, свеженькие, пухленькие, были для таких мужчин, как сеньор Бенет, — тех, кто носит пиджаки и чистые белые рубашки. Есть на свете женщины, с которыми можно пить вермут, женщины, которые отдыхают после обеда и не причитают каждый день, что денег нет, как его Катерина.

Сеньор Бенет уже не двигался. Он лежал на боку, вытянувшись, полузакрыв глаза, и дышал тихо, ровно, как будто дремал. Шеек придвинулся поближе, пристально глядя на него. Потрогал рукой лицо лежащего — кожа, мышцы, как у коровы или собаки. Мясо, одним словом, которое у всех одинаковое.

Шеек подумал: да, сеньор Бенет, чтобы вести дела в банке, должен был хорошо соображать и многое уметь — за то ему и платили большие деньги! А вот другие, такие, как он сам, должны вечно вкалывать и получать свои жалкие песеты, на которые можно разве что не подохнуть с голоду. Хочешь заработать большие деньги — имей голову на плечах; но иметь голову на плечах — это и уметь ждать, ждать, пока кролик попадет в западню… или пока умрет человек, одинокий, беззащитный человек, умирающий так просто, как заходит солнце или земля становится пылью. Шеек тут ни при чем, смерть приходит сама, а он только сидит и ждет…

Шеек снова оглянулся: поблизости никого. Сеньор Бенет, вытянувшийся у его ног, был похож на деревянную куклу. Он уже не двигался. Шеек понял, что он умер, совсем умер… падаль!

Он подошел к железному ящику, собрал деньги и затолкал их в капкан, промеж проволочных колец. Потом повернулся и зашагал прочь по равнине, держась в стороне от дороги.

Было часов около четырех. Луна в вышине, широкая, сияющая и, похоже, счастливая, щедро дарила свой свет человеку в долине. А человек быстро шел вперед, думая о том, что еще пара часов — и, вместо того чтобы оказаться в каменоломне, он будет спать у себя в постели — спать до тех пор, пока солнце не поднимется к зениту.

Теренси Мош

Далеким летом

В тот год, проводя лето с друзьями в приморском городке, эти двое старались держаться поодаль от остальной компании, поскольку неожиданно для себя обнаружили, что лишь наедине бывают счастливы. Они любили друг друга с той силой постоянства, которая выше какого бы то ни было кокетства и понуждает каждого к беспредельной искренности. Они родились в разные времена года, юноша был на два года старше девушки, но оба были высокие и стройные, он — очень хорош собою, она — изумительно красива (так, во всяком случае, считала старушка-англичанка, проживавшая три недели в «Голубом отеле» и много раз приглашавшая их к себе на tea-ceremony[84]). Молодых людей постоянно тянуло к уединению в тени сосновой рощи, особенно же — в часы заката. Их любовь была окрашена в романтические тона, иногда столь яркие, что грозила выродиться в слезливую сентиментальность, однако же никогда не переступала этого порога. Юноша, чуждый материалистическим веяниям нашего времени, казалось, окружил себя ореолом утонченного декаданса (иногда подернутого дымкой меланхолии в духе Монтеверди, Роберта Браунинга или нашего друга Саути), но не был в этом настолько искушен, чтобы до конца подавить в себе трепетную робость, обычно внушаемую любовью; а потому предпочитал скрывать свое истинное и глубокое чувство — прорывавшееся в простых словах «я тебя люблю», нашептываемых на ухо подруге, — под маской небрежного, даже шутовского донжуанства, которую надевал в компании старых друзей. Конечно, это было игрой: ведь подобная манера — или маска, как вам угодно, — лишь укрепляла в нем романтическое представление о том, что любовь — действительность, существующая для двоих — и более ни для кого. Понемногу общество друзей стало привлекать молодого человека все меньше и меньше, особенно же с того часа, когда он в полную силу ощутил реальность своей (первой в жизни) любви. А девушка, его возлюбленная, принадлежала к тому высшему классу общества, который когда-то присвоил себе монопольное право на романтику и все еще питался идеями Руссо — идеями давно хрестоматийными, ставшими темой заурядных салонных романов. Другими словами, она унаследовала от предков отнюдь не то, что мы бы назвали подлинным романтизмом, — скорее, печать некоей нравственной болезни, разрушившей здоровье целого класса в начале нынешнего века. Итак, юноша, выходец из ремесленного сословия, свежеиспеченный романтик и, возможно, истинно верующий, как всякий неофит, и девушка, романтичная по традиции привилегированного сословия, блуждали среди развалин римского некрополя, покоившихся на окраине современного поселка, у прибрежного шоссе; целовались в тени колонн, каннелюры которых были наполовину сглажены временем, у стен давно высохших бассейнов или на их мозаичных полах, ржавых от дождевой воды, и купались в море, которое близко подступало к некрополю, почти окружало его.