Пере Калдерс - Рассказы писателей Каталонии

• Название: Рассказы писателей Каталонии
• Автор: Пере Калдерс
• Издательство: Радуга
• Жанр: Современная проза
• Год: 1987

Антология знакомит читателя с творчеством нескольких поколений писателей Каталонии — исторической области Испании, обладающей богатейшими культурными традициями. Среди авторов сборника старейшие писатели (Л. Вильялонга, С. Эсприу, П. Калдерс) и молодые литераторы, в рассказах которых отражен сегодняшний день Каталонии.

Составитель Хуан Рамон Масоливер.

---

Но у всех предметов были привычные, хорошо знакомые названия, и на долю Антавьяны совершенно ничего не оставалось. Подперев щеку рукой, Абель следил за движениями мамы, на которой был красивый розовый халат. Этот халат ему нравился, можно было назвать его Антавьяной. Но ведь у простого домашнего халата не бывает имени, это же не шпага короля Артура и не конь Сида.

— Не отвлекайся, Абель, а то получишь сегодня единицу.

При мысли о единице у него сильно забилось сердце. Да ведь Антавьяна могла пригодиться для оценок! Не плохих, конечно, а только для хороших. Для чего-нибудь выдающегося и замечательного.

Мальчик закрыл глаза и представил, как, сияя от радости, он прибегает домой с книжками под мышкой: «Сегодня я получил Антавьяну по грамматике!» Взрослые страшно довольны, ну просто на руках носят. Тут же ведут в кино, и фильм выбирает он сам. Правда, так трудно выбирать среди уймы названий, да еще когда мама говорит: «Нет, только не этот, это для совсем маленьких. Тебе не понравится» или же «И этот не пойдет: не дорос еще, тебя не пустят». Абель убедился, что у него ужасно сложный возраст — не ребенок и не взрослый и абсолютно ничего нельзя. Но вот если получить хорошую оценку по грамматике, тогда совсем другое дело. Уж тут-то позволят выбирать самому, и можно будет пойти на фильм, ну, скажем… «Антавьяна, королева сельвы».

Но мальчик не успел как следует обдумать свой поход в кино. Ведь фильмы умирают. Исчезают, и никто не знает, куда они деваются. А новое слово должно было жить и обозначать что-нибудь постоянное.

А может, предложить Антавьяну правительству? Он вдруг почувствовал себя серьезным и важным, настоящим гражданином. Должно быть, правительству всегда не хватает слов — столько всего нужно назвать. Вот, например, какую-нибудь гору раньше не замечали, или военному кораблю нужно срочно дать имя, потому что его уже спустили на воду. Абель сразу представил, как ему вручают большую красивую медаль, а может быть, даже производят в кавалеры ордена «Антавьяна». Но тут он вдруг испугался за свои лавры: а что, если завистники похитят изобретение и опередят его? Ну тогда…

— Очнись, Абель, проспишь все на свете.

— Нет, нет, мама. Я не сплю: вычислив периметр, нужно искать площадь круга.

Рядом с чашкой ароматного дымящегося шоколада лежал открытый учебник геометрии, и мальчик прочел первое, что там увидел, ткнув пальцем наугад. А что, если его слововолшебное? Оно могло прийти как откровение. Именно так всегда и бывает!

Он сосредоточился, закрыл глаза и прошептал: «Антавьяна, именем власти, которую ты можешь мне дать, заклинаю тебя, ну пожалуйста, сделай так, чтобы я выучил наизусть всю геометрию» — и, осмелев, прибавил: «Для старших классов тоже и вообще все-все!» Абель подождал немного с сильно бьющимся сердцем, но ничего не произошло. В голове продолжали плясать в смутном беспорядке радиусы, диаметры и неуловимое число три-четырнадцать-шестнадцать. «Маленькая окружность, вписанная в большую пунктирной линией…» Нет, не получается. Все оставалось как прежде.

Конечно же, эти волшебные слова нужно произносить по-особенному. Скрестить пальцы или проговорить быстробыстро три раза подряд, а потом еще раз, помолчав. Да, нелегко придется, но уж дело того стоит.

Абель медленно повернул голову, чтобы взглянуть назад. А вдруг там уже стоит волшебник в тюрбане, готовый исполнить любое желание? Мальчик немного волновался, и это было ему неприятно: «Совсем как маленький…»

Но волшебника не оказалось. Тогда, вспомнив, что надо сложить пальцы крестом, Абель резко вытянул руку. И нужно сказать, не слишком-то удачно: чашка с шоколадом опрокинулась на стол раньше, чем он успел произнести три раза подряд «Антавьяна», как было задумано.

— Вечно ты что-нибудь натворишь! — закричала мама.

— Нет, нет, ничего… Просто капелька шоколада на скатерть пролилась…

Эта «капелька», аккуратно посаженная посреди заклинания, была, прямо скажем, ни к чему. Пятно расползалось, и Абель едва успел спасти карты, но не тетрадку по геометрии.

— Ну что за несчастье! Просто наказание какое-то! Уж если этот мальчишка что-нибудь проливает, то обязательно на чистую скатерть. Ну сколько раз можно говорить!

Пока мама убирала посуду, вытирала стол мокрой тряпкой и ворчала, что приходится возиться с утра до вечера, что «все в этом доме» над ней издеваются; пока она горько жаловалась, что «никто» здесь ее не любит, Абель понурив голову побрел в свою комнату.

По дороге он бормотал: «Антавьяна, Антавьяна, верни шоколад в чашку, и пусть все будет по-прежнему. А маму верни на кухню, успокой, и выбей у нее из головы, что я ее не люблю».

С каждым разом становилось яснее, что ничего не выйдет, если не произносить слово по-особенному. Нужно было серьезно искать, совсем как мадам Кюри, когда она с таким трудом открывала свой радий. «Кстати говоря, — подумал Абель, — «Антавьяна» звучит куда красивее, чем «пекбленда»»[30].

У себя в комнате мальчик погрузился в терпеливые поиски. Он произносил заклинание, стоя на одной ноге, широко раскрывая, а потом быстро зажмуривая глаза, становясь на четвереньки или «изображая ангела» — размахивая руками, словно крыльями. Оказалось, что все не так-то просто.

Потом мальчик повернулся лицом к стене, сложил руки за спиной и стал взывать: «Антавьяна, предстань передо мной! Антавьяна, выходи из лампочки или из бутылки! Явись немедленно!» Но тут запас заклинаний иссяк, и Абель, склонив голову, крепко задумался.

Внезапно послышался слабый шум, легкие приближающиеся шаги. У него перехватило дыхание: а может, чтобы заклинание подействовало, надо крепко задуматься? Абель побледнел и не решался взглянуть назад. Потом, закрыв лицо ладонью, он медленно повернулся и, резко отдернув руку, смело распахнул глаза.

Прямо перед ним стояла мама и смотрела на сына с мягкой ласковой улыбкой. В ее глазах светились тепло и нежность.

— Абель, да что с тобой сегодня?

Он так любил это выражение лица и этот голос. Они придавали мальчику уверенность в себе, правда, иногда и обижали, лишний раз напоминая, что он еще совсем ребенок. Но именно материнский взгляд и улыбка — все то, что Абель никак не сумел бы назвать, — могли быть его Антавьяной. Ну конечно же!

— Иди-ка завтракать. Я уже поставила тебе другую чашку. И смотри не отвлекайся, а то опоздаешь…

За завтраком Абель вдруг решил, что очень жалко потратить слово на что-нибудь одно. Ведь и правда, когда название удачно придумано и хорошо подходит, его можно использовать несколько раз. Ну вот, например, «роза» — это же цветок, а его двоюродную сестру зовут точно так же. А «размазня» — и каша, которую дети едят по утрам, и соседка с нижнего этажа, та, что вечно жалуется на погоду и никогда не может вовремя приготовить обед. Да, тут нужно хорошенько все обдумать.

В утренней суете, запихивая в портфель книги и тетрадки, ползая в поисках ботинка, у которого была нахальная привычка пропадать каждый день неизвестно куда, Абель напряженно перебирал в уме названия и предметы. Мама поправляла ему пробор и, проводя расческой по волосам, говорила: «И почему у тебя так пусто в голове? Когда же ты научишься хоть немножечко думать?»

Уже на лестничной площадке он решил на всякий случай предупредить:

— Мама, если я получу единицу, не сердись. В среду сеньор Серра всегда в плохом настроении.

И стал спускаться по лестнице, прыгая через три ступеньки и размахивая портфелем. Около двери консьержки мальчика вдруг настигла внезапная догадка: Антавьяна могла быть волшебным словом, чем-то вроде джокера — этой всемогущей карты взрослых. Ну, тогда его тайна очень, очень важная!

Абель выбежал на улицу и с серьезным видом направился к школе. На перекрестке, прежде чем перейти улицу, мальчик остановился и внимательно посмотрел на светофор: желтый кружок, красный, зеленый…

А ведь можно добавить туда еще один, гораздо более полезный (например, в желтую, красную и зеленую клетку) — кружок-антавьяна, который будет загораться для того, чтобы все машины и люди могли ехать и идти куда вздумается — вверх и вниз, направо и налево.

И тут его осенило: в школе Абель предложит Эрнесту — своему лучшему другу — обменять Антавьяну на новый волчок. Волчок Эрнеста, со стальным наконечником и крепким шнурком, давно покорил его сердце.

Мерсе Родореда

Там у стены, под мимозой

Все мои подруги очень злорадствовали, когда Ми-кел меня бросил: ему вдруг взбрело в голову отправиться бродить по свету. Он обещал вернуться, и мне до сих пор твердят: твой жених непременно вернется, а про себя думают: как бы не так, не видать ей своего парня больше никогда в жизни. Я и сама так думаю. Ведь Микел сразу решил спать со мной, а у меня и в мыслях такого не было, просто не хотелось без конца сидеть дома одной. Но сердце не камень, и когда человек тебе говорит, что ему без этого никакой жизни не будет, то отказать очень трудно, я и не сумела. Может, и вправду вернется, только мне он тогда задаром не нужен. Да ни за что на свете. Одно только удивляет моих подруг: почему это мне так нравится простужаться. Ну и пусть сгорают от любопытства. Им не понять, почему я пою, когда задыхаюсь от кашля или когда из носа течет не переставая. Я ведь никому никогда не говорила, что люблю солдат, просто сердце тает, как только их вижу. Но так иногда грустно становится, когда они идут по улице в своих сапожищах и гимнастерках… Им, наверное, ужасно жарко бывает маршировать в такой одежде по самому солнцу. Но некоторые из них так лихо умеют сдвинуть фуражку чуть-чуть набок… Когда солдаты прогуливаются по трое туда-сюда, заговаривая со скуки с каждой встречной девушкой, то похожи на деревья, вырванные с корнем. Эти парни из провинции так скучают здесь, в городе! Скучают по матери, по домашним привычкам, по домашней еде. Скучают по девушкам, которые собираются у колодца, по всему родному скучают. А тут еще вдобавок ко всему эта дурацкая гимнастерка, и никуда от нее не денешься. В тот раз они тоже шли втроем, а на мне была ярко-розовая блузка и косыночка на шее такого же цвета: когда шила блузку, остался обрезок. Волосы в тот день я подобрала черепаховой заколкой с блестящим золотистым бантиком. Трое солдат остановились, поравнявшись со мной, и преградили мне дорогу. Один из них, круглолицый, спросил, не найдется ли у меня для него лишнего трамвайного билетика. Я ответила, что никаких билетов у меня нету, и тогда второй солдат сказал: «Нам бы и какой-нибудь старый подошел». Эти двое все время переглядывались и посмеивались, а третий стоял молча в сторонке. У него на щеке была родинка и на шее, возле уха еще одна, поменьше, такого же цвета — темно-коричневая. Те, что приставали ко мне с билетом, спросили, как меня зовут, и я сразу ответила, чего мне было скрывать… Я сказала: «Кризантема», а они на это: хризантемы — осенние цветы, а я такая молоденькая, что никак не похожа на осенний цветок. А тот солдат, который до этого рта не раскрывал, говорит: ну, хватит, пошли; а они ему: погоди минутку, сейчас Кризантема нам расскажет, чем обычно в будни занимается. И тут, когда мы уже так хорошо разговаривали, они вдруг засмеялись и ушли, а потом прошло несколько минут, и тот солдат, что все время молчал, догнал меня — он отстал от своих товарищей — и предложил встречаться. Это было бы здорово, потому что я похожа на одну девушку из его деревни, которую зовут Жасинта… Он спросил, когда мы сможем увидеться, и я ответила: в пятницу, поближе к вечеру. В этот день господа уезжали в Таррагону посмотреть на внука, а мне велели постеречь дом и дождаться сеньоры Карлоты, которая должна была приехать из Валенсии… Я назвала ему дом, где работала прислугой, и попросила записать адрес, а он записывать не стал, сказал, что память у него отличная, и в пятницу вечером уже ждал меня на улице. Сама не знаю, как это объяснить, но мне было как-то не по себе, точно мурашки бегали по всему телу, по всем жилкам, — не понимаю, что бы это могло со мной приключиться, только в голове вертелось одно и то же: парень просто скучает, поэтому и захотел меня видеть. Я захватила с собой из дома две булочки, в которые вложила по куску жареного мяса, и немного погодя спросила у него: «Ты не голодный?», достала бутерброды и протянула один ему. Чтобы поесть спокойно, мы прислонились к изгороди какого-то сада. Из-за нее на улицу выглядывали ветки деревьев и розовых кустов. Я откусывала от целой булки, а он ел медленно и аккуратно: отщипывал рукой кусочек хлеба, потом кусочек мяса и отправлял все в рот. У людей из деревни иногда такие манеры, что позавидуешь. У меня из-за него совсем пропал аппетит, я не стала доедать свою булку, а отдала ему. И он быстро расправился с ней. Его звали Анжел; мне всегда нравилось это имя. В тот день мы разговаривали мало, но узнали друг о друге очень много. На обратном пути за нами увязалась стайка ребятишек, они показывали нос и кричали: «Жених и невеста, жених и невеста!» А самый маленький бросил вслед горсть песку и пустился наутек, как только увидел, что Анжел пошел в его сторону, но тот догнал малыша, схватил за ухо и потянул — совсем слабенько, только для острастки, — пообещав при этом посадить в подвал, а потом отправить к солдатам на кухню: там узнаешь, что такое чистить картошку два года подряд. Вот и все, больше ничего в тот раз не случилось. На следующий день мы опять пришли на ту самую улицу и остановились поговорить возле той же самой стены с облупившейся штукатуркой. На другой стороне улицы за забором виднелись домики с зарешеченными окнами справа и слева от входа. Двери всегда были закрыты, хозяева, должно быть, проводили все свое время по другую сторону дома: на террасах или в саду. Однажды, когда мы стояли там у стены, фонари зажглись рано: еще не совсем стемнело, небо оставалось синим, и тут я увидела, что дерево над нашими головами — мимоза. Она начинала цвести и, пока стояла в цвету, была такой красивой — просто глаз не оторвать: совсем мало зеленовато-пепельной листвы, а желтых пушинок видимо-невидимо, каждая веточка как золотое облачко. Есть ведь и другие деревья, у которых колючих листиков куда больше, чем цветов, и ветки длинные, как палки. В свете фонаря казалось, что ветки мимозы спускаются прямо с неба… Мы обычно перекусывали до того, как зажигали свет — я всегда брала с собой булочки и жареное мясо, — и, пока Анжел ел, потихоньку отщипывая кусочек за кусочком, мне страшно хотелось поцеловать его в родинку на шее. В один из таких вечеров я здорово простыла: чтобы покрасоваться, надела шелковую блузку жемчужно-серого цвета, а когда вернулась домой, у меня слезились глаза и голова раскалывалась. На следующий день пришлось пойти в аптеку: сеньора велела мне отправляться туда немедленно, сказав, что никакая это не простуда и что, скорее всего, я подхватила грипп. У продавца в аптеке были светло-серые, почти бесцветные глаза. Никогда не видела, какие глаза у змей, но у него — могу поспорить — глаза были змеиные. Он сказал, что у меня обычная весенняя простуда, а я ему объяснила все про шелковую блузку и про мимозу. Тогда он говорит: «Это из-за пыльцы, никогда больше не стойте под мимозой». Однажды, когда мы с Анжелом стояли, как всегда, у стены, из-за угла, неподалеку от нас, показалась голова. Нет, не подумайте, я не бредила, и голова не была отрезанной. Просто из-за угла выглядывал какой-то парень. Ночью я все думала об этом человеке, который подглядывал за нами до тех пор, пока не заметил моего взгляда; в конце концов лицо мне показалось знакомым, и я, пожалуй, могла бы поклясться, что это был один из солдат, которые попросили у меня трамвайный билет в тот день, когда мы познакомились с Анжелом. Я ему это сказала, но он ответил, что не может такого быть: его приятели уже закончили службу и оба уехали домой. Тогда я видела его в последний раз, больше мы ни разу не встречались. Я много раз ходила к нашей стене и ждала его, а потом перестала, но иногда у меня просто сердце разрывалось: вдруг он стоит там и ждет… А ведь Анжел меня ни разу не поцеловал, только брал мою руку и долго держал ее в своей, когда мы стояли под мимозой. Один раз, покончив с едой, он долго и пристально смотрел на меня, а когда я спросила почему, пожал плечами, словно говоря: «Сам не знаю». Я протянула ему половинку своей булки, и взгляд у него снова стал таким же странным. Простуда у меня тянулась так долго, будто решила привязаться на всю жизнь; только начинала проходить и возвращалась снова: в носу щиплет, и хочется чихнуть, а по ночам кашель не дает покоя. А мне все нипочем. Потом, за чем бы я ни ходила в аптеку, хоть бы даже просто за борной кислотой, продавец встречал меня одинаково: «Будьте осторожны с мимозой…» И сейчас, когда простуда вдруг возвращается, мне кажется, я опять подхватила ее у стены, словно, как и раньше, бываю там. С Микелом, конечно, стало веселее, и даже захотелось выйти за него, ведь любой порядочной девушке надо замуж. Но иногда, когда мы были с Микелом, мне казалось, что у меня в руке рука Анжела, и я сжимала кулак, а потом разжимала пальцы, чтобы он мог забрать свою, если захочет… никого не надо держать силой. И пока мои подруги воображают, что у меня на уме один Микел, который отправился куда глаза глядят, я думаю об Анжеле, который растаял, как облачко дыма. И мне не грустно, вовсе нет. Пока я вспоминаю о нем, он со мной. Одно только плохо… В аптеке теперь новый продавец. Он не знает меня и, если попросить пачку аспирина, отвечает: «Пожалуйста, две с половиной песеты». И касса — щелк-щелк. А если спросишь вербену, он на тебя и не посмотрит, только буркнет: «Два реала». И снова касса — щелк-щелк. Тогда я иду к выходу словно во сне, но перед самой дверью задерживаюсь немного, сама не знаю почему. Как будто я что-то потеряла.