Геннадий Головин - Покой и воля

• Название: Покой и воля
• Автор: Геннадий Головин
• Издательство: Издательство "Пресса"
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1993

---

В дом она идти отказалась. «У меня там еще дровишки остались», — довольно придурковато хихикнув, объяснила она жене и вновь нырнула в баньку, как в дом родной. Объявилась лишь через час, и несть числа было блаженным ахам и сладостным охам, и восхищенным восторгам, и восторженным восхищениям.

Потом она рассказывала, что не могла заснуть до утра, совсем не мучаясь из-за этого, а напротив — вкушая совершенно неземное удовольствие от парения в каких-то совершенно поднебесных эмпиреях.

«Я и не подозревала, что может быть такое…» — так оценила она свои ощущения, а заодно и баньку мою ненаглядную, которую я сочинил вот этими руками, не ведая до этого, чем отличается «обвязка», скажем, от «опушки», и ни одной своей повестью я так не горжусь, как этим произведением, Честно.

Итак, я начал строить.

Со стороны глядеть, я напоминал кого угодно, но только не строителя. Более всего, полагаю, я смахивал на роденовского мыслителя. Чуть что садился думу думать: «Черт-те знает, как поведет себя эта вот штуковина, если я приколочу к ней вот эту хреновину?..»

Все законы сопромата (или как это называется) я выводил сам, совершенно первобытным способом, и ужасно радовался, ежели угадывал правильно. Ну, а если давал маху, скромно утирался, тихонько удивлялся: «Мда?» и снова садился думать, чело охватив дланью, чурбан на чурбане.

Колька мне не мешал. Стук молотка, вжик пилы, как ни странно, очень нравились ему, и он преспокойно спал рядом со стройкой, куда спокойней, чем в комнатах. И только когда задумчивые перекуры мои затягивались, он начинал сварливо вякать, несомненно требуя интенсификации папенького труда.

Колька мне был помощник. С прогулок теперь мы редко когда возвращались порожняком. Всякую реечку, всякую бесхозную досочку, встреченную на пути, я с восторгом крохобора тащил домой.

Коляска оказалась, к моему удивлению, довольно приспособленным для этого транспортным средством. Внизу, между колесами, можно было везти даже и двухметровые горбыли. Колька не возражал, если приходилось и поверху, поперек короба коляски, наваливать кое-что из добычи.

«Курочка по зернышку клюет и сыта бывает». Эта да еще другая, совершенно изумительная русская поговорка: «Глаза боятся, а руки делают» — были эпиграфами строительной той эпопеи. Не считая, понятно, общеизвестного и расхожего: «Не боги горшки обжигают.»

Милое человеческой душе дело это — строить. Столько удовольствия, дикарского восторга, наслаждения даже — ничто мне никогда не приносило. Ну, может быть, сочинительство иногда. (Впрочем, как я подозреваю, два этих ремесла — родня по крови.)

Дивно было — переборов совсем нешуточную робость в душе, наконец-то, начать.

Ну, во-первых, ошкурить привезенные знакомым лесником бревнышки. Бревнышки были считанные, в строгих пределах нашей покупательской способности, — еще и из-за этого была робость, ошибаться-то никак было нельзя… Итак, начать ошкуривать — сначала с робостью, как сказано, и косорукой несправностью, с вихляющим топором в руке, с многотрудным пыхтением и вмиг сбивающимся дыханием, а потом — все более сноровисто, все более скупыми усилиями, с размеренностью, с некоторым даже неведомо откуда явившимся щегольством в повадках.

Затем, во-вторых, раскатить в редкий рядок уже очищенные, сливочно желтеющие стволы по заранее поперек уложенным бревнышкам и отхлопать их — сажей черненной, туго натянутой на двух гвоздиках бечевкой хлопнуть, как тетивой, по телу ствола, обозначив идеально прямую линию, и начать в соответствии с нею стесывать лишнее, дабы придать бревнам надобную, брусовидную форму («полубрус» называется это по-научному) — начать стесывать, предварительно, разумеется, делая по мере продвижения две-три нужной глубины насечки, чтобы, отслаиваясь, щепа не получалась чересчур уж длинной и, как бы сказать, неуправляемой, и не прихватывала «по-живому», — так вот тесать-тесать потихоньку, ликуя от того, что у тебя получается, и то и дело с теплой неуклюжей нежностью вспоминать об отце, ухватки которого ты, оказывается, повторяешь и каждый раз ловишь себя на этом.

Наконец-то, денька через два-три многотрудных пыхтений и полуприпадочного трудового энтузиазма завершить, наконец, эту, самую неподъемную, пожалуй, часть дела и — вот где самая прелесть! — с наслаждением измождения усесться в сторонке, плохо гнущимися от топорной работы пальцами добыть сигарету из пачки, закурить и всласть залюбоваться — не в силах налюбоваться — на эту дюжину уже вполне готовых в дело (корявых, конечно, по-ученически, но твоими руками отесанных) бревен, которые по твоему разумению будут образовывать костяк уже живейшим образом живущего в твоем воображении строения… Подозвать неплохо и жену, чтобы и она полюбовалась вместе с тобой. Она мельком глянет, скажет: «Восхитительно», — не скрывая абсолютного непонимания причин твоего (и тебе-то самому не очень понятного) победительного довольства, а ты скажешь: «То-то…» — или что-нибудь вроде этого, и тебе плевать, что тебя в твоем тихо-идиотическом восторге никто понять не может: это уже сделано и сделано тобой.

А чем дальше, тем веселее и слаще.

А дальше — с отчетливо-трусоватенькой, однако развеселенькой отвагой нахала, вторгающегося не в свое дело, начать уже, собственно, строить.

Первым делом сладить четыре нижних бревна в венец — в основание будущего пола — сладить «в лапу» («Компрэ нэ ву?») — опять же нечаянно вспомнив, как это делал отец, и, не переставая дивиться, насколько это придумано предками просто, хитро и прочно.

Потом накрепко сшить углы скобами, с залихватским шиком вгоняя их ударами обуха и без стеснения, с удовольствием оглашая окрестности развеселой музыкой тяжелого железа, бьющего в звонкое тонкое железо…

Вслед за этим, вдоволь наразмышлявшись о сложностях, недостатках и преимуществах крепления «в шип» («Ду ю андестэнд?»), поставить в углах уже готовой нижней связи вертикали — угловые столбы — будущие боковые грани строения твоего, также, понятно, крепко пришив их стальными скобами, и — не подумайте, что забыл — предварительно стрельнуть их издали, каждый столб в отдельности и все четыре вместе, проверяя строгость их вертикальности (и без того тщательно выверенной ватерпасом) — прежде чем намертво насквозь и наискось пригвоздить их к нижним бревнам чудовищными двенадцатидюймовыми гвоздями.

Все это, ясное дело, уже в укосинах и временных стяжках, и уже достаточно фундаментально — когда вы начинаете вязать верхние четыре бруса — боковины будущего потолка, моля Бога, чтобы все это не перекосилось и не рассыпалось и не жалея поэтому скреп (благо, тебе улыбнулось счастье и ты обнаружил в сарае целую гирлянду, пусть и поржавелых, но вполне годных скоб)…

И вот — и вдруг — и вот вдруг в один прекрасный момент вы, мысленно ахнув, обнаруживаете — с восторгом, с восхищением, неверием и изумлением — что перед вами уже дом, то есть, вернее сказать, уже некий объем, и не хватает-то всего малой малости, стен, потолка, крыши, дверей, окошка…

Я же говорю, в строительном деле я был дикарь дикарем, и восторги, как вы могли убедиться, постигали меня дикарски-наивные, жгучие. Я разве только в пляс не пускался, убедившись в очередной, пусть и самой махонькой, плотницкой победе.

Куратором моей стройки был Роберт Иванович Закидуха.

Он, должно, быть, испытывал что-то вроде смущения и угрызений, быть может, совести. Все-таки после посещения именно его бани я воспылал стройлихорадкой. Как ни крути, а ведь это он был в какой-то степени виновник того, что влип я, как муха в повидло, в это прекрасное, тяжкое, нервотрепкое, сладостное и, на взгляд многих, безнадежное дело.

И все-таки, невзирая на сомнения, многие помогали.

Без них, конечно же, я не сумел бы в столь героические сроки за два, почитай, месяца — аккурат к знаменательной дате, а именно ко Дню тогдашней Конституции — в полном согласии со взятыми на себя соцобязательствами — в едином трудовом порыве — завершить эту стройку века.

Володя Бубнов — царствие ему небесное! — отстегнул ведро прекрасных, 150 мм, гвоздей, именно тогда, когда я от нехватки их, ей-Богу, чуть не голосил. Всего лишь за бутылец отвалил из личных запасов больше чем полкуба шпунтованной лиственничной вагонки, и когда сейчас, сидючи в Париже, я любуюсь на изумительно изощренную, янтарем светящуюся фактуру стен, всегда его вспоминаю: и то, как он был доволен, что я хорошо справедливо описал его Мухтара в «Джеке, Братишке и других» (а заодно и о нем упомянул), и то, как он радовался первой книжке моей, которую я подарил ему с автографом, и то, как несправедливо-мучительно, на мой взгляд, тяжко и долго он умирал… Царствие ему небесное!

Многие помогали. Лешка Семенов одарил опилками, а их рваная прорва требовалась для засыпки стен.