Александр Кулешов - Ночное солнце

• Название: Ночное солнце
• Автор: Александр Кулешов
• Издательство: «Воениздат»
• Жанр: Роман
• Год: 1981

Книга посвящена жизни и боевой учебе воинов-десантников в современных условиях. В ней прослеживаются судьбы многих героев, отдающих все свои силы и способности великому делу служения Родине.

---

Золотцев шевельнул руками, головой. Все было в порядке. Но когда он попытался подвигать ногой, его пронзила такая острая боль, что он снова едва не потерял сознание. Не в силах шевельнуться, он долго лежал в забытьи, закрыв глаза. Ему казалось, что кто-то настойчиво зовет его, без конца повторяя его имя.

Он открыл глаза, огляделся.

«Золотцев, Золотцев. Я — сержант Рудой. Я на краю болота у двух отдельных берез, южнее площадки приземления. Золотцев, Золотцев. Я — сержант Рудой. Я — сержант Рудой. Я — на краю болота…» — без конца раздавалось над ухом.

Он вдруг вспомнил, с какой настойчивостью, с какой порой раздражавшей его въедливостью втолковывали офицеры правила обращения с парашютом. «Запомните, — говорил офицер ПДС лейтенант Донской, — парашют никого никогда не подводит, если не подводят его. Если правильно складываете и храните, надежно надеваете и закрепляете, если у вас в порядке система раскрытия, если строжайше соблюдаете все правила и инструкции по прыжку, раскрытию, приземлению, то никогда аварии не произойдет. Она просто не может произойти. Не с чего. Каждый изготовленный парашют такой ОТК проходит, что ни одному заводу не снится. И все методы и приемы, которым мы вас учим, проверены тысячекратно. История не знает примеров, чтобы парашют вот так, сам по себе взял и вышел из строя. Техника не подводит. Статистика говорит, что в авариях почти всегда виноват только сам парашютист или кто-то из его товарищей…»

«Интересно, — подумал Золотцев, — а вот в случае со мной кто виноват? Может, сержант Рудой, что плохо воспитал такого дурака, или Порядочкин — зачем согласился на пари? А может, Долин, который поверил мне и систему разъединил? Долин-то виноват! Виноват, что не послал меня подальше, не позвал лейтенанта, не доложил сержанту. И свое за это получит. А может, командир взвода или роты? Что не разглядели такого подлеца, терпели, еще благодарности объявляли, уму-разуму учили?

Один я не виноват, гвардии рядовой Золотцев, лихой парашютист, все знающий, все умеющий, никогда не ошибающийся! Подумаешь, прыгнуть ночью, затяжным, раз плюнуть для меня! Вся дивизия прыгает так, а товарищ Золотцев иначе! Он же особенный, ему же всегда больше всех надо! Ну, как же не прыгнуть по-своему? Может стакана чая и двух бубликов лишиться. Да ради этого на все пойдешь и без парашюта прыгнешь…»

Так беспощадно осуждал себя Золотцев, казнил себя.

А рядом встревоженный голос без конца повторял: «Золотцев, Золотцев. Я — сержант Рудой, я — сержант Рудой, я на краю болота, у двух отдельных берез…» Голос этот, далекий и порой еле слышный, словно согревал Золотцева, вливал в него силы.

Он отстегнул подвесную систему, передвинул автомат за спину и, глубоко вздохнув, перевернулся на живот. Сверлящая боль метнулась от ног к голове. Казалось, кто-то вонзил ему в ступни раскаленные стержни и пронзил до затылка.

Он мгновенно вспотел. Испарина выступила на лбу. В ушах загудело. Он почувствовал, что сейчас с ним случится обморок, но невероятным усилием воли удержался на краю сознания… «Ну-ка, герой, наломал дров, теперь сам и выкручивайся! — поддерживал он себя. — Давай, давай ползи. Руки есть, зубы есть, вот и ползи! — Он был так зол на себя, так бесконечно зол, что если б мог, то вот здесь, прямо на снегу, сам себя высек. — Давай, давай! Ползи! Мересьеву еще не так досталось. Да только ли ему… И ползли, и доползали! Так что давай. Тебе-то что, кругом ведь не фашисты. Тебя первый встречный подберет. Баба за хворостом вышла, лесоруб, может, лыжник из ближайшего дома отдыха, да и десантники небось вовсю ищут. Только крикни — народ сбежится».

Он медленно и осторожно полз, подгребая под себя жесткий, почерневший снег, подтягивая тяжелые, словно чужие, ноги. «Чужие-то чужие, — усмехнулся он про себя, — да болят, как свои. Перебил их, что ли? Вывихнул? Хорошо, руки целы да дурацкая голова».

Золотцев не замечал, что у него исцарапано лицо, что глубокий кровавый порез рассекает лоб; он не чувствовал боли от раны на боку, где острый сук, пронзив одежду и кожу, проник до ребра. Он не видел, что тянется за ним по черному снегу кровяной след.

Отцепив снаряжение, закрепив автомат на спине, он, напрягая последние силы, продолжал ползти.

«Золотцев, я — Рудой, я на краю болота…» — звучало в ушах. А где он этот край? В сотне метров или в десятке километров?

Ищут его, ищут.

У них там бой, у них каждый человек на счету — и эти мысли жгли его сильнее, чем боль. Может быть, их окружили, может быть, у них отчаянное положение, а они должны еще и его искать, волноваться, беспокоиться. «Спасибо, — скажут ему товарищи, — удружил, Золотцев, век не забудем…»

У него даже слезы выступили на глазах. Слезы бессильной ярости, ярости, обращенной на себя.

Да, конечно, это учения, и спасение человека здесь в сто раз важнее решения условной задачи. Ну, а в бою? Если б был бой? Настоящий? Разве не искали бы его товарищи? Не рисковали жизнью, чтобы вынести с поля боя, доставить к своим?

Он сделал неловкое движение, и тут же чудовищная боль захлестнула его. Он вновь потерял сознание. И опять его привел в чувство еле слышный голос: «Я — Рудой, я — Рудой…»

И снова пополз, сжав зубы, стараясь миновать корни, кусты, мелколесье, выбирая по возможности гладкую снежную поверхность, чтобы ужом скользить по ней, виляя между препятствиями.

Потом понял, что в его положении прямой путь отнюдь не самый близкий, что, выигрывая в расстоянии, он теряет во времени. А главное, теряет силы.

Он теперь был в бою. Он сражался. Он хладнокровно рассчитывал метры от одного ориентира до другого, точно оценивал маршрут, зорко следил за препятствиями и прикидывал способы их преодоления. Он осмотрел деревья и по мшистым наростам, по темным вертикальным полосам на соснах определил, где север. Они летели с северо-запада, значит, ползти нужно на юго-восток. Сквозь отдаленные звуки боя — а они, казалось, доносились отовсюду — он вдруг услышал слабый паровозный гудок. Он бережно старался сохранить в памяти направление, откуда донесся гудок. Долго лежал прислушиваясь, не будет ли второго. Его терпение было вознаграждено — он услышал новый гудок. Теперь он был уверен, что ползет правильно — в сторону железной дороги, а значит, и станции. Той самой, что надлежало овладеть его подразделению, той самой, за которую дрались сейчас его товарищи…

В конце концов он сам не заметил, как уснул. Остановился очередной раз отдохнуть и уснул. В какой-то чащобе, которую не обойти. И через которую он очень медленно и осторожно продирался, оберегая раненые ноги.

В полусне, полузабытьи Золотцев пролежал не так уж долго. Но именно в это время прошли буквально в десяти шагах от него солдаты искавшей его команды. Они громко звали Золотцева, прислушивались, не откликнется ли, и продолжали свой путь по заранее расписанным квадратам. А он снова пришел в сознание — в какой уж раз — и вновь пополз.

Теперь боль не покидала его. Он все время чувствовал ее, и хотя она стала слабее, зато ни на секунду не прекращалась, сделалась тупой и тяжелой, будто тащил он за собой не две неподвижные ноги, а два чугунных ядра. Золотцев придумал способ, чтобы бороться с этой болью, чтобы не ощущать ее, чтобы находить новые силы. Он сосредоточенно думал, вспоминал отрывки из прочитанных книг, вспоминал занятия в роте, беседы, шутки, споры. Он мысленно проигрывал целые сцены.

«— Ну что, Порядочкин, — говорил он своему однополчанину, — придется мне вести тебя на „обильный чай“. Ничего не поделаешь, проиграл. А раз проиграл — плачу́. Ох, и хитрец же Порядочкин, порядочный хитрец! Говорят, из двух спорящих один хитрец, другой дурак. Раз ты хитрец, то кто дурак? Правильно, Порядочкин, дурак я. И как это ты все ловко подстроил! Ты что, схватил меня за парашют, когда я прыгнул?

— Да ты что, — возмущался Золотцев, превратившись в Порядочкина, — как у тебя язык поворачивается говорить такое! Я, конечно, знал, что ты хвастун и шляпа, но уж больно мне хотелось выпить чаю с бубликами, потому и согласился на спор.

— Ая-яй, Порядочкин, — снова возвращался Золотцев в свой образ, — и не стыдно, продал друга за стакан чая…»

Некоторое время он вел этот нелепый разговор, что помогло ему преодолеть еще сотню метров.

Потом в его мысленном театре началась новая пьеса. Он видел, как десантники, безуспешно штурмовавшие железнодорожную станцию, в конце концов вынуждены были отступить.

«— Да, — говорит главный посредник командиру полка, — как же вы так оплошали? Такие парни, такая техника, а какую-то захудалую станцию и то взять не могли.

Командир полка смущенно опускает голову и укоризненно смотрит на капитана Кучеренко.

— Что ж вы, капитан, — говорит он, — я-то на вас рассчитывал…

— А что мы могли сделать, товарищ подполковник, — оправдывается капитан. — Станцию-то обороняли Долин и Порядочкин, разве с такими справишься?..»