Генрих Иоффе - Революция и семья Романовых

• Название: Революция и семья Романовых
• Автор: Генрих Иоффе
• Жанр: Прочая научная литература
• Год: 2012
• ISBN: 978-5-4438-0175-9

Один из ключевых моментов русской революции начала XX века был расстрел семьи последнего императора Николая Романова. На протяжении всего прошлого века гибель семьи Романовых обрастала самыми драматическими и фантастическими подробностями, включая теорию заговора. Каковы были предпосылки этого события, что произошло в подвале Ипатьевского дома на самом деле, кто виноват в том, что самые знаменитые узники революции были расстреляны без суда и следствия – рассказывает книга зарубежного исследователя Генриха Иоффе.

---

– А если царь поручит Вам составить кабинет и даст карт-бланш? – спросил он.

– Разумеется, приму, – без колебаний ответил Родзянко.

В Царском Селе Павел Александрович с удовлетворением принял план Родзянко, привезенный Ивановым. «Будет положено начало конституционному управлению, – радовался он, – и все придет к миру». Поскольку уже стало известно об отъезде царя из Ставки в Царское Село, решено было, что Павел Александрович встретит его прямо на вокзале и тут же изложит ему «спасительное» предложение Родзянко. Эта вокзальная встреча должна была предварить свидание царя с Александрой Федоровной: опасались, что она, будучи врагом всякого «конституционализма» и сторонницей «твердого курса», помешает реализации родзянковского замысла. Если верить Иванову, это он предложил «облечь в определенную форму» предложение Родзянко: встретить Николая II на вокзале уже с текстом манифеста, объявляющим о «конституции». Но 28 февраля царский поезд, ушедший из Могилева, не прибыл в Царское Село: из-за опасения попасть в зону действия революционных войск он от Малой Вишеры через Бологое и Дно пошел на Псков. Решено было поэтому подготовить задуманный манифест до приезда царя (его все-таки еще ждали в Царском Селе), скрепив подписями Александры Федоровны и имевшихся «в наличии» великих князей. Текст манифеста, по словам Иванова, должны были «изготовить лица из окружения государыни». Здесь в ивановских воспоминаниях обнаруживается некоторое противоречие. Если инициаторы «конституционного манифеста» хотели упредить встречу Николая II с императрицей из-за боязни, что именно она может помешать этому замыслу, то как они могли рассчитывать на то, что в ее окружении такой манифест все же будет «изготовлен»? Частичным объяснением может служить только сумятица и паника, охватившая царскосельских «спасителей» царизма… И действительно, хотя сама Александра Федоровна «в резкой форме» отказалась участвовать в составлении манифеста, текст его, по-видимому, все же был написан кем-то из высокопоставленных обитателей Александровского дворца.

Когда приехавший в Царское Село утром 1 марта Иванов прочитал его, «у него подкосились ноги». Там «не было ни одного конкретного мероприятия», «только высокопарная лирика», что было следствием явного влияния императрицы. От имени царя объявлялось о поручении Государственному совету и Государственной думе «безотлагательно приступить к рассмотрению имеющего быть внесенным правительством нашим, опирающимся на доверие страны, проекта новых основных законов Российской империи». Каким правительством, каких новых законов, кем выработанных?! – недоумевал Иванов. Тут же текст был переделан. Иванов приписывает это своей инициативе и решительности, поддержанных Павлом Александровичем. Но вряд ли он был бы столь «смелым», если бы за его спиной не стоял еще кто-то. Впрочем, сам Иванов называет его: Родзянко. Был еще кто-то (четвертый), имя которого Иванов в воспоминаниях, написанных в 1925–1926 гг., назвать не пожелал. Можно предположить, что второй раз Иванов явился в Царское Село уже с каким-то вариантом манифеста в руках. Переделанный текст гласил: «Поручаем Председателю Государственной думы немедленно составить Временный кабинет, опирающийся на доверие страны, который в согласии с нами озаботится созывом законодательного собрания, необходимого для безотлагательного рассмотрения имеющего быть внесенным правительством проекта новых основных законов Российской империи»[90]. Это уже было нечто более конкретное. Тут же перепечатали текст на машинке, и Павел Александрович (дядя царя), перекрестившись, поставил свою подпись внизу, оставив место для подписей великих князей Михаила Александровича (брата царя) и Кирилла Владимировича (двоюродного брата царя), шедших впереди него по праву престолонаследия.

Забрав манифест, Иванов днем 1 марта помчался обратно в Петроград. Кирилл Владимирович поставил свою подпись сразу, без колебаний: к этому времени он как командир Гвардейского экипажа уже побывал в Думе и засвидетельствовал ей свою лояльность. Сложнее оказалось с Михаилом. Иванов пытался найти его в Зимнем дворце, где, как мы знаем, он действительно находился по время пребывания там «адмиралтейского воинства» Хабалова – Беляева. Но затем Михаил Александрович покинул Зимний. Под большим секретом комендант Зимнего дворца генерал Комаров сообщил Иванову, что Михаил находится на Миллионной, дом 12, на квартире княгини Путятиной. Тот бросился туда. Прочитав манифест, Михаил заколебался, просил отсрочки до совета со своей супругой, графиней Брасовой, которая находилась в Гатчине, но, в конце концов, все-таки подписал. Пробираясь с манифестом в кармане в Таврический дворец по улицам Петрограда, заполненным ликующими толпами народа, Иванов, как он пишет, уже понимал, что «комбинация Родзянко» безнадежно запоздала, что ею одной уже «не отделаться». Между тем в Таврическом дворце, во Временном комитете Государственной думы, в это время лихорадочно решался вопрос о поездке Родзянко сперва на станцию Бологое, а затем на станцию Дно для личной встречи с царем.

Некоторые мемуаристы (например, Шидловский) утверждали впоследствии, что во время этой встречи Родзянко должен был якобы предложить Николаю II отречение. Но здесь допускалась явная путаница в событиях. 28 февраля и, по крайней мере, в первой половине 1 марта вопрос об отречении Николая II во Временном комитете вообще еще не ставился. Он лишь намечался в «левой» – кадетской – части комитета, но Родзянко в любом случае в это время был противником такого решения. Задержка поездки Родзянко, а затем и срыв ее, как нам кажется, связаны с «великокняжеским манифестом». В мемуарах английского посла Дж. Бьюкенена имеется свидетельство о том, что 1 марта он побывал у великого князя Михаила на Миллионной и тот сказал ему следующее: несмотря на то, что Родзянко не сумел встретиться с царем в Бологом, все же есть надежда на то, что эта встреча состоится (может быть, даже в Царском Селе) и «Родзянко предложит его величеству для подписи манифест, дарующий конституцию и возлагающий на Родзянко избрание членов нового правительства. Сам он (т. е. Михаил. – Г.И.) вместе с великим князем Кириллом приложили свои подписи к проекту манифеста, чтобы придать просьбе Родзянко больше весу»[91]. По всему видно, что речь шла об «ивановском» манифесте. Его-то, по-видимому, и спешили передать Родзянко, который готовился к встрече с царем в Бологом, а затем на станции Дно и скорее всего, ждал Иванова, метавшегося между Павлом Александровичем, Кириллом и Михаилом. И вот, наконец, Иванов в Таврическом дворце с манифестом в руках. Родзянко, пишет Иванов, выглядел теперь «жалким возницей, теряющим вожжи». Он внимательно прочитал манифест: ««Что вы думаете?». Я ответил: «Думаю, что это приходит слишком поздно». М. В. Родзянко: «Я того же мнения…» Иванов все же передал манифест Милюкову как представителю Временного комитета, и тот написал: «С подлинным, переданным Временному комитету Государственной думы 1 марта 1917 г., верно. Милюков».

Фактически это был конец «эпопеи» с «великокняжеским манифестом». Расписавшись в получении, Милюков попросту положил его под сукно. Но сам факт передачи манифеста именно Милюкову, по-видимому, не был случайным. В нем, как нам кажется, проявилось признание Родзянко и всем правым крылом Временного комитета все возраставшего влияния другой его части во главе с Милюковым. В этих кругах все более укреплялась мысль о том, что одним созданием «правительства доверия» или даже «ответственного министерства» дело не обойдется и что, если Дума с ее Временным комитетом хочет как-то удержаться на гребне событий, она должна пойти дальше: пределом этого «дальше» считалось отречение Николая II в пользу наследника Алексея при регентстве великого князя Михаила. По воспоминаниям П. Н. Милюкова, 1 марта (т. е. в день, когда Н. Н. Иванов явился в Таврический дворец с «великокняжеским манифестом») этот политический курс становится фактически предрешенным[92]. Родзянко, как мог, сопротивлялся этому курсу, вся затея с манифестом и была задумана как средство противодействия ему. Но соотношение сил беспрерывно менялось в пользу сторонников Милюкова, причем Родзянко в немалой степени становился помехой на их пути. По-видимому, он начинал понимать это сам и, чтобы вообще не оказаться за бортом, решил плыть по новому течению. В таких условиях его поездка к царю для утверждения «великокняжеского манифеста» становилась ненужной, политически неоправданной, почему и была отменена. Но свою роль Родзянко еще не считал исчерпанной. До сих пор именно он являлся посредником между Думой и Ставкой, верхи командования прислушивались именно к нему и вряд ли столь же охотно вступили бы в контакт, например, с Милюковым.

Чтобы смягчить возможное обострение отношений Временного комитета и генералитета и окончательно не потерять влияния, Родзянко вынужден был перейти на позиции «милюковцев». Утром 2 марта он писал Михаилу, все еще отсиживавшемуся на Миллионной: «Теперь все запоздало. Успокоит страну только отречение от престола в пользу наследника при Вашем регентстве. Прошу Вас повлиять, чтобы это совершилось добровольно, и тогда сразу все успокоится…»[93] Тогда же в разговоре по прямому проводу с генералом Рузским, у которого в Пскове находился царь, именно он и поставил вопрос об отречении. Но на встречу с Николаем теперь должны были ехать другие люди, придерживавшиеся более радикального решения вопроса, т. е. готовые принять и идею отречения. Одним из таких людей был А. И. Гучков, известный своим личным неприязненным отношением к Николаю II и разрабатывавший план его устранения от власти еще до начала революции. Другим стал В. В. Шульгин, полагавший, что если уж речь шла или зайдет об отречении, то будет лучше, если его примет монархист.