Павел Моренец - Смех под штыком

• Название: Смех под штыком
• Автор: Павел Моренец
• Издательство: Азово-Черноморское краевое книгоиздательство
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1934

Автобиографический роман, автор которого Павел Михайлович Моренец (Маренец) (1897–1941?) рассказывает об истории ростовского подполья и красно-зеленого движения во время Гражданской войны на Дону и Причерноморье.

---

28-го — добровольцы заняли Владикавказ. Еще больше, чем в Новороссийске, разгулялись, тысяч двадцать пленных больных и раненых добили. Мертвых и еще полумертвых выносили на мороз и складывали, как дрова, в штабеля.

29-го — прибыла в Новороссийск вторая эскадра союзников — еще более «дорогие гости».

Добровольческая армия укрепила свой тыл. Теперь — на Москву! Перебрасывается армия в Донбасс. Перебрасывается туда и конный корпус Шкуро.

Второго февраля Деникин взывал к Тихому Дону на войсковом круге: «Пойдем мы туда не для того, чтобы вернуться к старым порядкам, не для защиты сословных и классовых интересов, а чтобы создать новую, светлую жизнь всем: и правым и левым, и казаку, и крестьянину, и рабочему».

Но белый Дон задыхался в аркане красных: фронт сжался по Донцу. Казаки северных округов разошлись по домам.

Заняли красные Донбасс — будет уголь в Москве, перезимуют. Перегорела в восстаниях Украина — перекатился через нее фронт к морю. С Дона, Украины потечет хлеб в Советскую Россию — не задушит ее «костлявая рука голода».

Боевая работа ростовского подполья.

Лихорадит ростовских подпольников. Вызвали представителей ячеек с фабрик и заводов. Собрались к вечеру за Доном, в одинокой хатенке. В комнате душно, зато весело: все родные лица, простые, рабочие, от них идет такой здоровый, бодрый запах машин.

Говорит Шмидт:

— Товарищи, нам нужно создать боевые дружины. Комитет выделил для руководства этой работой штаб. Во главе его поставлен Роберт…

— Ах, расшибись в доску! Да это же наш! Из Владикавказских мастерских!

— А почему поздно очухались? Где раньше был штаб?

Шмидт виновато улыбнулся:

— Штаб у нас и раньше был, но деятельности не проявил. Состояли в нем две подпольницы и Илья…

— Бабий штаб значит был. Это для смеху что ли?

— Прошу не мешать. У нас не бабы, а товарищи-подпольницы, не менее опытные, чем мы. Правда, в боях они не были… и в армии тоже… Зато Илья — бывший офицер. Да он все чего-то искал: то ему не так, обстановка не такая… Уехал он.

— Попутного ему ветра…

— Товарищи, — вскочил Роберт. — К делу! Прошу слова!

— Говори, — разрешил Шмидт. — Слово Роберту.

— Товарищи, я пришел из Германии, — начал тот и обжег взглядом черных больших глаз. — В плену был! Там революция! Половина Европы в огне! Так неужто мы допустим задушить у нас Советскую власть? В Донбасс везут танки, они поползут на север! Под откос их, пока они на платформах! Нужно создать боевые дружины, вооружить их, отобрать подрывников, артиллеристов, шоферов! Взрывать железную дорогу, мосты, наводить на белых панику! Пусть знают, что в тылу их — сильный враг!

— Мать твою в кочерыжку! Даешь! — вскипел в заломленной солдатской фуражке молодой рабочий.

Роберт заразительно расхохотался и начал одергивать туго натянутую куцую рубашенку. Теперь уже он выглядел краснощеким мальчиком пудов на шесть.

— Даешь? говоришь, — продолжал смеясь Роберт. — Бери, пососи!.. Вместе доставлять оружие! Вместе бороться!

Все захохотали, заговорили.

— Начинай. Поможем. Подберем ребят.

— Тебе Стенькой Разиным быть, ватагу водить.

— Горчицы им под хвост!

Поднялся худой, пожилой рабочий. Роберт сел, оживленно доказывая что-то соседу. Все стихли.

— Дайте мне сказать… По глупому моему разумению… Шпиков бы надо осадить… Мыслимое ли дело? По улицам ходят, баб опрашивают: покажи ему Садовую. А баба, что она? Думает: либо с ума сошел, либо приезжий… А он потом забьет ей баки и по секрету допытывает: скажи ему, где подпольников найти. Ну, баба, какая разбитная, к городовому пошлет: у него все адреса прописаны. А попадет на дуреху — та и ляпнет… Или взять к примеру такой случай… Явился какой-то супчик к подпольнику, говорит, приехал из Баку. А проследили — оказался шпиком. Как сомневаться будешь, когда и контрразведку шляется? Я к чему веду?..

— Тебе лучше известно.

— То-та и оно… Говорили, стало-быть, о дружинах. Ну, будем ребят подбирать. А они нам и запоют: «Как же в дружину? Это, значит, нужно сейчас же уходить? А куда? Где скрываться? Есть такое место для этих дружин поблизости?» Что им говорить? Сказать, что дружинники по домам жить будут? Значит, сделал дело — и беги в хату с винтовкой? А ее разве пронесешь незаметно? Так-то после первого же дела шпики их нащупают и, как кур с яиц, по одному из хат, поснимают.

— Ничего не нащупают. Это у тебя меньшевистская закваска еще сидит. На войне не без урону. А что шпиков осадить, я за это тоже голосую. Давить их, гадов! Чтоб не мы, а они нас боялись!

— Товарищи, — вскочил Роберт. — И до шпиков доберемся, только дружней надо!..

— К порядку, поднялся Шмидт. — Сегодня у нас не собрание, а прямо-таки цыганский тачок. Зато поговорили от души. Еще вопрос. Нам надо провести областной с’езд. Чтобы не только около Ростова, а везде, где только мы свяжемся, в одну дудку дули. Для этого нужно выбрать делегатов от ячеек…

Засиделись в духоте до полуночи. И собрание кончилось, а все обсуждали, как бы половчее костылять врага. Говорили смело: вокруг хаты — никого, кроме дежурных.

Оживилась работа у Роберта. Быстро выросли по заводам боевые дружины. Для начала разобрали железную дорогу по обе стороны города — неудачно: крушений не было, места приметные. Поручили батайской ячейке взорвать мост — попробовали те, кое-как пшикнуло. Крушения не было.

И все-таки… В штабе Деникина — переполох: казаки, солдаты — разбегаться, на фронт не хотят, когда красные в тылу засели; рабочие ожили, смелей заговорили; бабы разнесли на хвостах по всему югу вести о множестве взрывов и крушений…

Провели с’езд. Собиралось 35 делегатов от 300 подпольников. Переизбрали Донком. Наговорились вдоволь, резолюции приняли — и подбодренные раз’ехались.

Смерть Мурлычева.

Коварный февраль. Борется солнце с морозом. Будто и весна близится, а мороз как придавит, придавит, глядишь — самый суровый зимний месяц.

Улетали дни у Мурлычева, мало их осталось для него. Да и эти, последние дни, жил ли он, принадлежал ли он себе или это был гнетущий сон, или преддверие небытия.

Будто и отчетливо выделяются эти железные решетки, эти маленькие, квадратные, под потолком, внезапные в толстые стены окна; эта засаленная тяжелая черная дверь с враждебным, всегда подозрительно настороженным глазом-прозуркой, — но не видит он всего этого долгие часы, будто уносится невидимкой в иной мир… В тот мир, где жизнь бурлит: летают по городу возбужденные, жизнерадостные товарищи, разбрасывают листовки, на борьбу зовут! скачут по фронту отряды кавалерии, бойцы горят жаждой победы, вольные, смелые! в городе по улицам толпы веселых людей, оживление, трамваи, вечерами огни рассыпаются… И все это так близко, что доносится через решетки.

Как счастливы эти вольные люди! Как хочется слиться с ними, увлечься толпой в сказочную манящую даль. Увидеть товарища, броситься ему на шею: «Я — свободен, ведь это был сон!».

Но в камере мрачно и сыро, как в подвале… И сам он лежит на жестком топчане.

Но почему же это веселье, это счастье для других; почему на его долю выпал этот тяжкий жребий? Разве он хуже других, разве он не горел в борьбе, не стремился быть первым, лучшим, не отдавал себя в жертву, без колебаний, без размышлений?

И так грустно становилось, так плакать хотелось…

Или потому ему и достался этот удел, что он лучше других, что другие недостойны его участи, что он стоит недосягаемо высоко над этой веселящейся где-то внизу массой, и ее веселье даже оскорбительно для него…

И грусть сменялась трепетной, прорывающейся сквозь слезы радостью… Он начинал учащенно, порывисто дышать, вскакивал от переполнявшей его энергии — и пробуждался от дум…

Суровая действительность, приближающийся час казни холодом окатывали его, он ожесточался, начинал энергично быстро шагать от стены к стене в тесной камере, как пойманный зверь…

Он не хотел верить, что он бессилен разрушить эти стены, эти решетки; он презирал врага, полон был силы, мести, желания борьбы. Ведь он не один: товарищи на воле. Они выручат, спасут его, — и он снова ринется в борьбу!..

Он был сын эпохи, поднявшей миллионы, увлекшей их в кровавую борьбу, эпохи, которая заглушила в этих миллионах страх, пробудила в них жажду опасностей, героизма.

С первых же дней ареста, едва прошла растерянность, он свыкся с мыслью о смерти, мучительной, близкой, и она не пугала его. Он недоумевал, не понимал причины перемены, и вместе с тем уверен был, что иначе и быть не могло.

Но борьба с самим собой шла, незаметная, но изнурительная. Нельзя же не думать о предстоящей казни, не представить себе возможно ярче, живей все то загадочное, что ожидает его. Когда над человеком заносят топор, он в ужасе впивается в это страшное оружие, хватается за него руками: пусть руки раньше головы будут разрублены, пусть будет мучительно больно! — но нужно увидеть, ощутить это нечто, что несет черную пустоту небытия…