Девид Джонсон - Дерево Джошуа. Группа ликвидации

• Название: Дерево Джошуа. Группа ликвидации
• Автор: Девид Джонсон
• Издательство: Эрика-М
• Жанр: Боевик
• Год: 1995
• ISBN: 5-7569-0006-3

Эта книга из серии «БЕСТСЕЛЛЕРЫ ГОЛЛИВУДА», в которую вошли получившие мировую известность лучшие произведения в жанрах детектива, фантастики, мистики, приключений, авантюрного и любовного романа, одновременно ставшие литературной основой либо созданные на основе самых популярных кино- и видеофильмов.

Традиционный сюжет о невинно осужденном человеке, вынужденом в одиночку противостоять облеченным властью преступникам, обречен на успех, если в роли жертвы выступает герой без страха и упрека, способный преодолеть любые трудности. Именно такой образ создает писатель Девид Джонсон в романе "Дерево Джошуа", и именно таким он предстает в исполнении Долфа Лундгрена в одноименном фильме. (Фильм "Дерево Джошуа" вышел на экраны в 1993 году. Режиссер-постановщик — Вик Армстронг. В главных ролях: Долф Лундгрен, Джордж Сигал, Кристиан Элфонсо.)

Дональд Гамильтон известен прежде всего благодаря своим остросюжетным "шпионским" романам. Герой романа "Группа ликвидации" Мэттью Хелм прибывает в Швецию, вооружившись почти полудюжиной фотоаппаратов, под видом ковбоя-журналиста, не ведающего ни о чем, кроме как о прелестях женщин и охоты. Однако в его багаже находятся еще и два ружья, револьвер 38 калибра и нож из золингенской стали. И интересуют его не столько северные олени, сколько таинственный вражеский резидент, известный под именем Каселиус…

---

— Убийца! — сказал он. — Убийца1

Он схватил трость с двух концов и, рванув, разъял ее. Раздался тихий металлический щелчок, и во тьме блеснуло длинное лезвие, узкое и острое, как игла, омытое красным сиянием задних фонарей «форда».

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

У меня было достаточно времени, чтобы при свете фар «вольво» рассмотреть его при приближении. Он был не слишком внушительных размеров и всем своим видом производил впечатление европейского щеголя. На нем была гамбургская шляпа — необходимый головной убор европейского бизнесмена — и консервативного покроя, даже по местным стандартам, темный костюм. Булавка, воткнутая в шелковый с блеском галстук, искрилась во мраке. На руках бледнели перламутровые перчатки. В начищенных башмаках я мог бы, как в зеркале, увидеть собственную физиономию — коли света было бы побольше. Разделив свою трость-меч и отбросив ненужную вторую половинку ножны, он подошел ко мне уверенным деловитым шагом.

— Убийца! — шипел он. — Porbannade mordare!

Я пока не врубился в ситуацию, так как понятия не имел, кто он такой и что его гложет, но иглоострый меч в его руке говорил сам за себя, поэтому я увернулся от первого удара и выхватил из кармана свой золингенской стали нож. Я раскрыл его, не спуская с коротышки глаз. Мне нужно было только взяться за кончик лезвия и, воспользовавшись весом тяжелой рукоятки, легким взмахом запястья с вывертом мгновенно его выпустить. Такой жест всегда производит неотразимый внешний эффект, но в то же время это очень удобно, когда надо оставить одну руку свободной, чтобы отразить внешнюю атаку.

Только теперь я разобрался, что к чему. Он был вооружен трехгранной острой пикой с неострыми краями. Так что мне следовало опасаться только острия. Надо было его подразнить и вынудить на новый выпад, извернуться, вцепиться в клинок, а потом, пока он старается удержать равновесие, сделать шаг вперед и всадить ему нож снизу вверх — распороть ему брюхо, как расстегиваешь молнию на куртке — от паха до грудины.

Иначе говоря, я слегка рассвирепел. Терпеть не могу, когда меня пугают и грозят убить, норовя насадить на пику, точно засушенную бабочку на иглу. Мысли путались: я уже подзабыл свои инструкции. Возможно, это была просто очередная проверка — вроде того псевдоизбиения, которому я подвергался в парке в центре Стокгольма. Самое главное для меня пока было сохранить в целостности все свои конечности и внутренние органы, но я уже был не в состоянии проявлять хитрость и решительность. «Ни при каких условиях ничего не предпринимай!» — вспомнился мне наказ Мака. Эта интуиция, можно сказать, имела отношение только к Каселиусу, но я догадывался: если в Вашингтоне и впрямь что-то стряслось, там не особенно обрадуются новым трупам. К тому же я был уверен, что этот разъяренный щеголь с мечом и был Каселиус, сколь бы невероятным это ни казалось.

Но прежде чем я нанес ему увечье, всю мою кровожадность как рукой сняло. Я ловко увернулся от нового удара, но при этом схватил его за грудки — нарочно сделав это очень неуклюже, — и его меч тотчас проткнул мне руку. К несчастью, оружие оказалось не настолько тупым, как я полагал. На конце все три грани сходились и были заострены — надо думать, для эффективности укола, — так что я получил полное представление об его оружии ценой двух порезанных пальцев.

Порезы жутко болели. Уворачиваясь от нацеленного на меня острия, я с трудом вспомнил, за кого должен себя выдавать и какие действия предусмотрены моей ролью. Ну, то, что я не был Мэттом, невинным фоторепортером, — это уж точно! Однако кто бы ни был мой визави, ему не удастся меня убить — или подвергнуть проверке, коли это входило в его задачу, — даже если он на это надеется. И, конечно же, я не был Мэттью, респектабельным мужем Элизабет Хелм и отцом трех маленьких Хелмов. Эта глава страница моей жизни была перевернута или будет — коль скоро вынесенный судом вердикт окончателен. И я не был Эриком, агентом Мака, хладнокровным убийцей — еще не пришла пора вытащить этого джокера из колоды, ибо я еще не настиг свою жертву, да и мне было запрещено действовать даже в том случае, если бы я ее нашел.

В моем репертуаре оставалось только роль секретаря агента Хелма, героя с крепкими кулаками, кому все нипочем; защитника демократии, чьих миловидных партнерш избивали убивали прямо у него на глазах; малость поумневшего оперативника, больше доверяющего дурацкому ножичку, нежели силе своих хилых кулачищ. Правда, было время, когда он выказывал определенное умение обращаться с некими видами оружия, ведь его бы не послали на такое задание, если бы он был совершенно беспомощным. Мне не особенно нравился этот парень: он выглядел, прямо скажу, порядочным недоумком, но у меня был свой интерес в том, чтобы он оставался цел и невредим.

— Mordare! — кричал коротышка. — Грязный убийца! Свинья!

Если он и отыгрывал номер, то вкладывал в свою игру всю душу. Он уже разошелся не на шутку. В свое время он явно занимался фехтованием, но заточенные и остроконечные орудия убийства всегда были моим коньком. С тех пор как в детстве я играл с деревянным мечом и щитом, сделанным из пустой табачной коробки, я пристрастился к стальным лезвиям. Револьвер или винтовка, в конце концов, ни для чего не годны, кроме как для убийства. А ножом, как поговаривают старые волки, когда тебе больше нечем себя занять, всегда можно, по крайней мере, поточить карандаши.

Я отер порезанную левую руку о штаны и взмахнул ножом — как раз вовремя, чтобы отбить его новый выпад мечом. В то же мгновение я сделал нырок и подхватил с земли отброшенное им оружие — видимо, для проверки, хватит ли у меня догадливости и сноровки им воспользоваться. Но у меня не было выбора. Не мог же я до утра отражать его атаки только с помощью коротенького стального клинка. Я крепко сжал его в ладони: почти тридцатидюймовая дубина с замечательным медным наконечником. Теперь в моей правой руке была палка, а в левой — нож. Я начал изображать старый итальянский танец с саблей и кинжалом. Итальянцы могли также проделывать неприятные штучки, используя плащ, который они набрасывали противнику на глаза или на меч, — но у меня не было под рукой плаща.

— Ладно, мужик, — прохрипел я. — Уж не знаю, с чего это ты так воспламенился, но если хочешь пофехтовать — давай фехтовать. В колледже у меня это неплохо получалось.

Он снова бросился на меня, но я поймал его лезвие палкой, аккуратно отвел его руку и сам сделал выпад, направив сверкающий медный наконечник прямо ему в глаза. Ему удалось спастись: в последний момент он сделал отчаянный прыжок в сторону. Наш поединок продолжался довольно долго. Давненько я не держал в руках шпаги и уже основательно подзабыл, чем отличается кварта от терции, но мое запястье оказалось куда памятливее моего мозга.

Его половинка трости-меча оказалась чуть длиннее и куда острее моей, но у меня еще был нож, и, кроме того, как я понял, он раньше явно не играл в такую игру. В современных salles des armes[4] она уже совсем не котируется. Руки у меня были длиннее, чем у него, на несколько дюймов — преимущество вполне достаточное для компенсации различия в видах оружия, и медный наконечник моей палки был достаточно острым, чтобы выколоть ему глаз или распороть глотку.

Это было, я думаю, мрачное зрелище — на пустынном просёлке близ арктического полюса мира, но я был слишком увлечен, чтобы по достоинству оценить эту мизансцену. Танцуя, мы переместились из света фар «вольво», при этом каждый из нас старался загнать противника в наиболее освещенное место.

Чем дольше продолжался наш поединок, тем лучше у нас получалось. У коротышки были сильные запястья, и двигался он весьма проворно: когда-то он явно был неплохим рапиристом, хотя, подобно мне, теперь растратил былую ловкость. Но ему пришлось участвовать в гандикапе, противопоставив моему ножу свою ярость, реальную или притворную. Короткий, золингенской стали клинок неизменно разрушал классический рисунок его атаки, бесполезной при обороне с помощью двух клинков. Снова и снова он яростно бросался на меня, хотя ему бы надо было просто спокойно понять мою тактику. И он упрямо пытался уколоть меня прямо в сердце, в то время как ему следовало метить в мою неудачно выставленную руку.

Узел его галстука распустился, шляпа давно куда-то исчезла, ботинки запылились. Лицо его лоснилось от пота — как и мое, надо полагать. Он снова бросился на меня, и, отражая его атаку, я понял, что он теряет силы. Острие его меча ударило мимо цели. Есть старый трюк, с помощью которого, рассуждая теоретически, можно разоружить человека, если только он на него купится. Не думаю, что его когда-нибудь применяли в настоящем сражении — точно так же, как ни один техасский рейнджер не прибегал к умопомрачительным приемчикам вроде «разбойничьего переката» или «смены караула на границе»[5]. Когда на карту поставлена твоя жизнь, обычно не откалываешь театральные номера.