Константин Леонтьев - Аспазия Ламприди

• Название: Аспазия Ламприди
• Автор: Константин Леонтьев
• Жанр: Русская классическая проза

«…Один день все было поверили, что разбойникам пришел конец. С эллинской границы дали знать на ближайший военный турецкий пост, что шайка Салаяни перешла границу и преследуется греческими войсками. Греческий офицер предлагал турецкому захватить шайку в лесу с двух сторон. Турки вступили в лес; офицер турецкий шел впереди и высматривал; разбойники выстрелили и убили его и одного солдата. Воодушевленные гневом, турки ринулись в кусты; разбойники отступили, отстреливаясь; турки все шли вперед, надеясь на поддержку греческого войска, которое должно было быть в тылу у разбойников…»

---

– Простая мысль! поистине простая! – воскликнул отец Парфений и засмеялся громко.

Потом прибавил еще:

– И Фракия, и Фракия, если позволят обстоятельства.

Отец Парфений встал и, обратясь к старому игумену, спросил:

– Что вы, старче, о чем мыслите?

– Силы нет, силы! – отвечал старик, вздыхая.

– А охота есть? – спросил отец Парфений.

– Как не быть охоты веру свою в торжестве и силе видеть, – сказал старик.

– Греческая только эта вера, старче, или есть и еще православные? Нет ли каких еще сербов или татар ногайских крещеных в нашу святую веру?..

– Есть! Как же? одна Россия считает ныне более 70-ти слишком миллионов… Господь Бог простер благодать Свою над православною державой. Как же, как же! Есть много православных на свете…

Отец Парфений на это ничего не ответил и опять спросил, смеясь, у игумена:

– Так охота есть, старче? Силы нет? Так ли?

– Так, конечно так.

– Тихие воды опасны и бездонны, старче! Ты тихий и опасный человек; но я тебе скажу, что и охоты иметь не следует, той охоты, о которой ты говоришь…

– Бог даст! Бог все даст! – кротко заметил на это старичок, и монахи, простясь с Алкивиадом, уехали.

Молодой Аспреас, размышляя, шагом тоже вернулся в город. Отец Парфений показался ему очень занимательным, и он желал бы опять встретиться с ним.

Доктора не было еще дома, когда он возвратился, и ему пришлось беседовать с докторшей.

Что было с ней говорить! Она была со всем согласна, и если и возражала, то так нестерпимо и до того уж просто, что Алкивиад чуть не возненавидел ее…

Всякому немного новому слову она удивлялась; шутка почти пугала ее; похвала чему-нибудь местному возбуждала в ней очень глупый смех.

Когда, например, Алкивиад, на вопрос докторши, не устал ли он от прогулки в Никополь, сказал ей смеясь, что такой побродяга, как он, не может легко устать, докторша испугалась и воскликнула: «Ба, ба, ба! Что вы говорите! Как может молодой человек такой хорошей фамилии быть побродягой! Это только простые сельские люди, варвары, не устают!»

– Хорошо, пусть буду и я варвар! – шутя ответил Алкивиад.

Докторша еще больше растерялась и закричала пронзительно.

– Ба, ба, ба! Может ли молодой человек, воспитанный в европейских городах и благородной семьи, быть варваром!

«Какая глупая, безвкусная женщина!» – подумал Аспреас.

Случилось ему заметить, что белая чалма турецкого духовенства придает много и красы и величия лицу. Докторша засмеялась и сказала:

– Это вы шутите! Разве чалма может быть красива? Сказано – турецкая вещь!

– Отчего же? Мы не за безобразие браним турок, а за другое, – возразил Алкивиад, пробуя хоть как-нибудь пробудить искру мысли или вкуса в этой женщине…

– Это правда! – сказала докторша.

Помолчав немного, она сама решилась предложить гостю один вопрос… Вопрос этот давно пожирал ее душу; предложить его она считала (как и все ее соотечественницы) долгом вежливости, долгом хорошего воспитания и просвещенного ума. Но живость Алкивиада и его странная (в глазах эпирской дамы) манера, – без всяких вопросов о здоровье и заметок о погоде начинать, взойдя в комнату, шумно и скоро говорить о чем попало, – сбила ее совсем с толку. Наконец она выбрала минуту и спросила:

– Как вам нравится наше место?

– Городок ваш имеет очень приветливый и веселый вид, – сказал Алкивиад.

– Это происходит от вашей доброты! – ответила докторша. – Такой ответ обязателен, когда дело идет о похвале чему-нибудь близкому нам… Доброта, значит, ваша делает вас снисходительным к недостаткам людей и страны.

Алкивиад, наконец, с досадой спросил ее:

– Скажите мне, я вас прошу: отчего женщины здесь так не развиты и не смелы?

– Турция! – сказала хозяйка.

– Извините меня! – воскликнул с сердцем гость. – Чем же турки виноваты, что наши женщины не развиты… В эти дела они не мешаются.

– Так у нас уже исстари ведется. Школ также для девиц мало… Одна школа девичья у нас есть в Превезе. Ее поддерживает русская Государыня!

Алкивиад прекратил разговор, запел итальянскую арию и вышел на балкон.

Море было спокойно; флаги консульств и турецкий на крепости веяли тихо. С какою тоской взглянул молодой патриот на голубой крест греческого флага, который колебался ближе всех к балкону доктора.

«Бедный родимый флаг! Когда бы цвета твои, белый и голубой – символ чистоты и постоянства – красили точно душу эллинов! Когда бы все патриоты наши, от Кипра до Балкан, были так чисты и бескорыстны в желаниях своих, как чист и бескорыстен я в своих мечтах… Да, я люблю мою родину лишь для нее самой, для ее величия и славы… Величие и слава! Несчастный народ! К кому примкнешь ты в будущем? На чью бескорыстную помощь ты можешь надеяться? Слабое племя в четыре миллиона – что будешь значить ты при всей тонкости ума твоего, при всей безумной отваге твоих сынов, при всем их трудолюбии, когда вокруг тебя теснятся и растут великие царства? И, если один какой-либо из великих народов Европы протянет нам братскую руку, будет ли это страх и сознание нашей греческой силы? Нет! Это будет милость льва, а не самобытное величие и слава эллинского народа, себе лишь одному обязанного, собой живущего, гордого и опасного всем другим!»

VIII

Собираясь в Рапезу, Алкивиад надеялся увидать еще раз отца Парфения; он спрашивал о нем доктора, но тот не встречал его и не слыхал даже его имени.

Перед отъездом доктор свел его еще раз к паше.

Мутесариф в этот день был весел. Он принял их радушно, говорил Алкивиаду ты и много смеялся.

– Мы тебя женим в Эпире! – сказал паша. – Э, доктор, женим его?

– Постараемся, постараемся.

– Я уж для твоего хатыра, сын мой, – сказал паша, – и глаза закрою на то, что ты греческий подданный. Если возьмешь девушку райя, я ничего не скажу! Веди ее со всеми комплиментами по улице и с музыкой, я твоего тестя в тюрьму не посажу. А ведь девицы, я думаю, доктор, ваши на такого красивого паликара все смотрят сквозь щелки; как идет он по улице, теперь все бегут к окнам.

– В Рапезе есть для него невесты, – сказал доктор. – Лишь бы взял.

Паша потрепал по плечу Алкивиада и даже погладил рукой его свежие щеки. Алкивиад краснел, но не сердился. Ему казались эти ласки скорее забавными, чем оскорбительными.

Они просидели у паши долго и не без пользы. Алкивиад узнал многое об албанцах, с духом их еще Астрапидес советовал ему познакомиться ближе.

Расхваливая наружность Алкивиада, паша заметил, что маленькие уши издавна считаются признаком хорошего рода.

Доктор, желая польстить хозяину, сказал Алкивиаду:

– Вот и наш паша из большого очага, один из первых домов Албании; он в этих приметах должен быть знаток.

– Что значит, брат, ныньче большой очаг Албании! – воскликнул паша. – Аристократия наша не имеет прежней силы.

– Однако! – сказал доктор.

– Не говори ничего! – возразил паша. – В Стамбуле есть великие головы! Кто думает, что теперь то, что прежде было, тот осел! Послушай меня. Точно, было время, мы, албанские беи, приказывали туркам цареградским, и они боялись их. Хотели беи бунтовать, бунтовал и народ. Молодцов и теперь у нас, друг мой, много, да молодцы эти в царском войске служат. К порядку привыкают… Беев наших тоже разместили хорошо. Говорю я тебе, ты меня послушай, в Стамбуле умные головы есть. Смотри, я мутесариф здесь; в Рапезе каймакам – албанский бей. В Берате мутесариф из нашего большого очага. Жалованье большое; почет большой; власть большая, ты знаешь. Кто же нам скажет: «тревожьтесь, заводите смуты!» А кто и скажет, мы тому ответим: пусть голова твоя, осел, высохнет, мне и так хорошо! А народ без нас, ты сам знаешь, что? Теперь времена такие, что двое заптие, которых начальство пошлет, Целую деревню арнаутов как овец пригонят сюда на расправу. И хорошо, друг мой, думают в Константинополе! Азбуки у нас нет; турецкими буквами хотят ныньче албанские слова писать, чтоб учить нас. Благоразумно это, эффенди мой, очень благоразумно! Веру, ты скажешь, мы прежде не знали хорошо. И я скажу тебе: правда это, друг мой, но погляди!.. Имин-бей своих детей в Стамбуле обучил; Нурредин-бей ходжу ученого в дом взял; – тот взял ходжу, другой к ходже сына шлет… Веру узнают люди. Вот тебе об Албании мое дружеское слово!

– И у гегов в северной Албании так? – спросил Алкивиад.

– О гегах, сын мой, я мало знаю, – отвечал Изет-паша. – Я говорю про здешних, а там что делается, знает Бог да падишах с Аали-пашой… Нам до этого и дела нет…

– Что ж! – заметил доктор. – Это хорошо; это обеспечивает спокойствие империи. – Надо, чтобы все довольны были, тогда все пойдет к наилучшему.

– Все, друг мой, довольны быть не могут. На недовольных и сила у султана есть…

Алкивиад вынужден был слушать все эти горькие вещи скрепя сердце.

Глаза Изет-паши смотрели на него зорко…

На прощанье паша опять, забыв государственные вопросы, поласкал юношу, пошутил с ним и пожалел, что скоро Байрам, а то бы он дал ему заптие проводить его до Рапезы.