Уильям Сароян - Случайные встречи

• Название: Случайные встречи
• Автор: Уильям Сароян
• Издательство: Известия
• Жанр: Короткие истории
• Год: 1986

«Случайные встречи» — одна из последних книг американского писателя, в которой автор рассказывает о тех, с кем ему довелось встретиться за свою долгую жизнь, о смешных и грустных эпизодах, непрерывающаяся цепь которых и есть бытие человека. В сборник вошли также рассказы разного периода, в том числе рассказы, изданные отдельной книжкой после смерти писателя, — «Меня зовут Сароян».

---

Листок сорвал…

Перевод Н. Бать

Одинокому путнику нередко попадаются на дороге люди и предметы как раз в ту минуту, когда о них можно узнать все, что ему нужно, и он идет дальше, но порой замедлит шаг, чтобы узнать о них побольше, а бывает, и потопчется на месте. Иной раз и остановится.

Пешая прогулка все равно что книга, о которой еще ничего не знаешь. Или книга, давно знакомая, но которую хочешь перечитать, чтобы проследить, много ли упустил, когда читал ее в прошлый раз. Или, может, тебе интересно, какие новые мысли придут в голову, когда будешь ее перечитывать.

Прогулка хороша, когда ее не ограничивают временем. Пусть у нее будет общее направление, но не строгий маршрут. Хочешь — открывай для себя новую улицу, на которую прежде не обращал внимания, а ту, по которой любил ходить, обойди вовсе. Главное — ты волен пойти, куда потянет, не так уж важно куда.

В Сан-Франциско я обычно отправляюсь к океану, потому что до него не очень далеко и еще потому, что близость воды, плещущей, живой, меня радует, как бы я себя ни чувствовал. Так же отрадно и многим, кто гуляет по пляжу, — ведь тут не обязательно раскланиваться, улыбаться, вести разговор, знакомые могут не замечать друг друга и считают это в порядке вещей, каждый знает, он пришел сюда прежде всего, чтобы не утруждать себя условностями.

Все же случается, какой-нибудь рыболов лет шестидесяти остановит вас и скажет: — Знаете, я все утро удил на дальнем конце Таравала, попалась рыбка шести фунтов весом. Потом сходил домой, позавтракал, вздремнул, а теперь вот целый день на Ортеге и, если больше ничего не поймаю, в обиде не буду.

Он не то чтобы остановит вас, а зацепит на ходу, скажет, что хотел, и ничуть не оскорбится, если выслушаете его без улыбки и молча кивнете.

Конечно же, это все океан.

Наверное, поэтому я и хожу на берег, ведь в Сан-Франциско почти всегда серо, туманно, а у океана в такие дни лучше всего.

Но однажды в августе воскресный день выдался спозаранку безоблачный, ясный, теплый, дивный и, похоже, обещал не портиться, такой день, когда грех не взглянуть на город с вершины холма, хорошенько оглядеть его с одного холма, с другого, потом из долины, с улиц, расположенных внизу, увидеть, где город останавливается, как меняется, в чем не меняется.

И вот я отправился в путь, взбирался на холмы, смотрел вокруг и столько прекрасного встретил и узнал по дороге как раз в те минуты, когда мне этого хотелось, и шел дальше, а на обратном пути случилось самое лучшее.

Прогулка моя длилась два с половиной часа: через улицу, по ступеням на Ред-Рок Хилл, в обход холма и в долину, снова на холм (безымянный), и вниз через пустырь по размякшей земле, сорнякам, свалке, через кусты, низкорослые деревца, по валежнику, и снова улицей, и дальше по тем горушкам на Сутро-Форест, опять чуть под гору, снова вверх и влево, а уж потом круто вниз мили полторы с лишним к Маркет-стрит и полого вверх мимо Монетного двора, а там к городу — отшагал миль восемь, и все было дивно в этот безоблачный, ясный, теплый день — часа два непрерывной мерной ходьбы, и я ведь ни разу не замедлил шага, не топтался на месте, нигде не останавливался.

Не успеешь докурить второй сигареты, а трамвай уже сделал круг, отсюда мне еще полмили в гору, и прогулка закончится.

В палисаднике дома, что стоит пятым пониже моего на склоне холма, растет чудесный молодой эвкалипт, глядя на него, поневоле радуешься — ясным днем все видится так отчетливо, а листья на деревце такие славные, свежие: красные, зеленые, черные — яркие, как этот день.

Я обошел холм, начал подниматься по улице в гору и тут увидал впереди мальчика лет одиннадцати, он медленно шел в полусотне шагов от меня. Проходя мимо эвкалипта, он сорвал листок.

Я видел, как он это сделал, и мне захотелось взглянуть на деревце поближе. Но я не заметил хозяина дома, который вышел на кирпичное крыльцо подышать свежим воздухом. Мальчик его тоже не заметил.

А потом вижу — человек этот остановил мальчика, и оба о чем-то разговаривают. Вернее, мальчик явно спешит уйти, но старается как-то соблюсти правила вежливости, и вроде бы ничего особенного больше не происходит.

Но когда до меня донеслись слова этого человека, я тоже замедлил шаг, хотя и мечтал поскорее встать под душ.

— Как ты сказал? — переспросил хозяин дома.

— Я его взял, — ответил мальчик, ответил почтительно.

— Вот как, превосходно! — сказал этот человек. Он был очень серьезен, даже сердит. — И ты всегда так поступаешь?

— Нет.

— Почему же именно здесь?

— Не знаю… — Мальчик посмотрел на листок и протянул его хозяину дома: — Хотите — отдам?

— Еще чего! — сказал тот. — На что он мне теперь? — И взглянул на листок в руке мальчика. — «Хотите — отдам!» — передразнил он с досадой. — Прежде всего — не надо было срывать.

— Я же не знал, — сказал мальчик.

Ему не терпелось уйти, но видно было — он искренне огорчен своим проступком, а может, тем, что владелец эвкалипта так этим расстроен, или тем, что подобный пустяк — сорванный с деревца листок — так много для кого- то значит, или тем, что вот идешь воскресным днем, думаешь о разных разностях, и вдруг видишь красивое деревце с молодыми листьями, и протягиваешь руку, и срываешь один листок, безо всякого умысла, а тебя останавливают и выставляют дураком.

Мальчик этот жил в другом квартале и просто бродил этим погожим днем и вздумал подняться по нашей улице, сверху поглядеть вокруг. По натуре он тихий, спокойный или бывает тихим после того, как вдоволь нагуляется в хорошую погоду, и нет в нем ни грубости, ни запальчивости, хотя он, похоже, из простой рабочей семьи, этот мальчик, для которого пятьдесят центов — редкий подарок, если он сам их не заработает, а главное, на нашей улице он чужой.

Ну, а владелец эвкалипта, как видно, из банковских служащих, должно быть, ему часто выговаривают за мелкие ошибки. Как бы там ни было, я шел черепашьим шагом, выжидая, чем дело кончится, но возмущенный хозяин деревца и не думал кончать разговор, а мальчик не решался повернуться и уйти.

Наконец я услышал:

— Что будет, если каждый прохожий сорвет с дерева по листку?

— Тогда скоро на дереве почти ничего не останется, — покорно ответил мальчик.

— Вот именно. В том-то и дело.

— Да, сэр, — сказал мальчик.

— Ну ладно. В следующий раз придешь сюда — чтоб этого не повторялось!

— Хорошо, сэр.

Мальчик повернулся и внезапно с живостью, какой от него никак нельзя было ждать, рванулся прочь, но так же внезапно остановился. Он обернулся и увидел, что хозяин дома стоит перед своим эвкалиптом и разглядывает место, где сорван был листок.

А потом мальчик стал медленно подниматься в гору.

Что ж, этот эпизод превратил недурную прогулку чуть ли не в памятное событие, потому что, когда мальчик повернулся, чтобы наконец уйти, я невольно подумал: все дело в повороте, он и есть источник всякой красоты и всякой драматичности. Повернешься — заметишь деревце в молодой листве, повернешься — и заметишь на нем один листок, и сорвешь его, а потом повернешься, потому что тебя окликнули, и посмотришь — кто это, и окаменеешь от стыда и унижения, а потом повернешься и убежишь, — если б не это, не много бы осталось красоты и драматичности в нашей жизни.

Пока мальчик, повесив голову, а в голове этой смятение обернулось упрямством и гневом, гордый и одинокий, как никогда, проходил мимо моего порога, мне вдруг вспомнилось, как снова и снова всю мою жизнь меня кто-нибудь спрашивал: что, если все будут поступать, как только что поступил ты, а я ни разу за всю жизнь — ни уже пятнадцати, ни двадцати, ни тридцати лет, ни когда стукнуло сорок — не знал, как, черт подери, ответить на такой вопрос.

Хороший ответ, конечно же, есть, я знаю, да вот мне он никак не приходит в голову. И всякий раз я застываю в недоумении, совсем как тот мальчик.

Дом, родной дом Перевод Н. Бать

Из всего, что не изменяется, самое неизменное — город, в котором ты впервые увидел свет. И хотя все в нем такое обыденное, он в то же время — пока ты растешь, меняешься, уезжаешь, помнишь его, приезжаешь и опять уезжаешь — полон для тебя неисчислимых красот. А ведь ничего вроде бы в нем и нет — одна серость, блеклые, разбросанные, обветшалые строения, и всякий раз, вернувшись, недоумеваешь: что тебя к нему так привязывает?

Что же он такое? Всего-навсего заурядный городишко, каких в Америке десятки тысяч, и народились в них десятки миллионов людей, узнали детство, юность и потом уехали или остались там жить?

Всего-навсего место, где в какой-то год, в какой-то день задержались десятка два-три проезжих и остались там, а следом приехали другие, и тоже остались, и дали жизнь другим?

Что же еще в нем есть, кроме двух вокзалов — один на западной, другой на восточной стороне, — да еще торгового центра посередке, улиц, домов вокруг, да неумолчного стука прибывающих и отбывающих поездов?