Уильям Сароян - Случайные встречи

• Название: Случайные встречи
• Автор: Уильям Сароян
• Издательство: Известия
• Жанр: Короткие истории
• Год: 1986

«Случайные встречи» — одна из последних книг американского писателя, в которой автор рассказывает о тех, с кем ему довелось встретиться за свою долгую жизнь, о смешных и грустных эпизодах, непрерывающаяся цепь которых и есть бытие человека. В сборник вошли также рассказы разного периода, в том числе рассказы, изданные отдельной книжкой после смерти писателя, — «Меня зовут Сароян».

---

И конечно же, сапожник любит сову, а сова любит его.

Теперь сова живет у него по доброй воле. Между ними установился нежный ритуал, и в него входит фраза, которую он произносит по-армянски:

— Ну, а теперь поцелуемся.

И сова прикасается клювиком к его верхней губе.

26

Когда мне был двадцать один год, я попал на работу в фирму «Кладбище „Кипарисовая лужайка“, Сан-Франциско», контора находилась на восьмом этаже здания, что тогда стояло и по сей день стоит на юго-восточном углу Маркет-стрит и Седьмой улицы, здания под названием «Каменотес», в одном из своих рассказов я нарек его другим, по-моему, более удачным именем — «Гранит», так вот, когда я попал работать в эту фирму, я обнаружил, что ею управляют члены одной семьи. Самые крупные места занимали Джонсоны, они же выполняли самую легкую работу, у каждого Джонсона была чудная кличка. К примеру, шефа звали Благородный Джонсон, что вполне ему подходило, и я без всякой натуги молниеносно привык к этому имени.

Ему было чуть за тридцать, но не о Благородном Джонсоне пойдет речь. Я расскажу о вице-президенте, начавшем свою деловую карьеру с самых низов еще в 1889 году. А тогда шел 1929 год — уже сорок лет минуло.

Он носил все черное. Он был тощий, у него были длинные пальцы, длинный нос, и он любил беседовать на разные темы со своими подчиненными, особенно с новичками, и вот когда я пришел наниматься, он сказал:

— Ну что ж, хотите у нас работать… а я тут нанимаю людей и увольняю. Так что приступим к делу.

Изучив мои данные — имя, возраст, адрес, семейное положение, национальность, вероисповедание, образование, состояние здоровья, он наконец задал главный вопрос:

— Готовы ли посвятить свою жизнь похоронному делу, как я сорок лет назад?

На что я мгновенно ответил:

— Да, сэр, в точности как вы, сэр.

Конечно, я был принят на работу. Она мне особенно не докучала, и каждый день я видел, как Благородный Джонсон приходил на часок и уходил. И каждый день я видел, как Восхитительный владелец похоронного бюро, так я называл вице-президента, приходил в свой кабинет и оставался там намного дольше всех прочих.

И каждый день я слышал, как он бурчит себе под нос песенку, которую Джимми Дюран сделал потом такой знаменитой: «Инка динка ду, э динка динк адинко ду. Это значит — я тебя люблю».

Как мог такой тощий, высохший и напыщенный человек наслаждаться комическим, диким духом этой песенки?

В нем, наверное, еще что-то есть, думал я, только он прячет это где-то на самом дне. Так и оказалось.

Он сочинял объявления для кладбища, правда, Благородный Джонсон браковал одно за другим и не разрешал писать их на указателях и вывесках. Самое лучшее: «Кладбище „Кипарисовая лужайка“. Прекрасное обслуживание за деньги заказчика».

Он сочинял примерно раз в неделю одно хорошее объявление. Я обычно запоминал их, но ничто не вечно под луной, и, конечно, старина тоже был не вечен — его похоронили на том же кладбище, правда, за его преданную службу похоронили бесплатно.

Мне нравился этот старый чопорный господин. Однако я не посвятил похоронному делу всю свою жизнь (или все-таки посвятил?).

Когда спустя месяц я взял расчет, он ужасно огорчился: ведь он на меня надеялся как на сына родного.

27

Дни моей юности в Сан-Франциско можно назвать богемными — среди моих знакомых сверстников было очень много таких, что посвятили себя искусству, надеялись завоевать имя в роли писателей, поэтов, драматургов, художников, композиторов, скульпторов или просто пройдох, и жили они не очень-то роскошно.

Каждый над чем-нибудь трудился. Около двух десятков человек регулярно виделись друг с другом, специально не сговариваясь. Среди нас, встречавшихся около года, была и молодая женщина. Она поразила нас своим обаянием, устоять перед ней не было сил, но мы ничего о ней не знали. Очень скоро она приоткрыла нам кое-что о себе, после чего те, кто хотел познакомиться с ней еще ближе, отступили — кто в изумлении, кто в гневе, а кто и с симпатией и преклонением.

Ее имя говорило если не о значительности, то о солидности ее социального положения, быть может, была она даже из богатой семьи.

Она работала в Музее военной славы, занималась там рекламой или чем-то в этом роде. Еще она писала для всех газет, но чаще всего для «Кол», дневной газеты, которая давно захирела, наверное, потому, что ее редактор Скуп Глисон был верен романтической традиции редакторов великих американских газет. Он отличался мягкостью, мог быстрее других раздобыть материал, без промедления писал репортаж, что давало ему некоторое преимущество перед конкурирующими газетами, тогда, в начале тридцатых, их было четыре; правда, одна наполовину подчинялась «Икземинер», основной газете Херста, выходившей в Сан-Франциско.

Эта юная особа, со своей стороны, постоянно норовила вылезти с какой-нибудь историей, которая принесла бы ей успех у Скупа Глисона, если не у доктора Уолтера Хайла, ее босса, руководителя Музея военной славы.

Однажды она написала милую, хорошую вещицу с настроением, как сама она выразилась, о стариках итальянцах, вышедших в отставку и убивающих время за игрой в домино в маленьком кафе и так бурно сводящих счеты, не сведенные еще в Неаполе, что то и дело их приходится разнимать, чтобы они не задушили друг друга, но после получасовой прогулки они возвращаются в кафе и садятся за новую партию в домино.

— Честное слово, — сказала она нам, — я и не знала, что так бывает. В моей семье ничего подобного не было. Если уж кто-нибудь из нас задумал убить, так не остановишь. У меня есть младший брат. Даже не знаю, где он теперь, убежал из дому лет десять назад после стычки с отцом. Тогда ему было всего шестнадцать. А мой отец до сих пор не может о нем слышать.

В этой девушке все было удивительно, притягательно, красиво — и фигура, и цвет лица. Она так смотрела на вас, будто все ее существо рвалось к вам без промедления, что, естественно, заставляло каждого мужчину, видевшего ее, сказать себе: «Внимание!» А потом спрашивать: «Ба, да кто же это?»

На самом же деле она мечтала только о том, чтобы проявить себя в искусстве, и писательство, она считала, — область, где она может преуспеть. Сначала рассказы в духе

Кэтрин Мэнсфилд, потом романы в духе Виллы Катер[3].

Одно время я частенько сиживал с ней, мы пили пиво и болтали, и, конечно же, она все больше и больше раскрывалась; а была она чудаковата, к примеру, ее преследовали странные страхи.

Она была уверена, что очень скоро среди ночи к ней в спальню ворвется негр, от ужаса ее бросит в дрожь, а когда чуть позже она проснется и через минуту-другую вспомнит, что с ней произошло, — она снова ужаснется, побежит к дверям и запрет их, а потом найдет записку: «О мадам, вы были так восхитительны, что я больше ничего не взял». А через несколько недель она обнаружит, что беременна. И не будет знать, как быть. Ведь она католичка и делать аборт не имеет права. И, конечно же, она не сможет признаться во всем отцу или матери. Ей придется сделать выбор: или покончить с собой, или родить.

У нее было два-три подобных страха, и когда она рассказывала о них, что-то ужасное искажало черты красивого лица, и сама мысль заняться с ней любовью уже казалась дикой.

28

В 1959 году я оказался в Париже; я до этого съехал из дома на взморье по адресу 24848, Малибу-Роуд — цифра на объявлении о продаже дома сразу заворожила меня; потом съехал из номера 1015 (конечно, это похуже, чем 24848, но, теряя в красоте цифры, само помещение имело преимущество благодаря размерам, высоте потолка, холлу и кладовке), так вот, я как раз съехал из номера 1015 отеля «Роэлтон» по 44 Вест 44-й улицы в Нью-Йорке (тоже ведь изумительно звучит — 44 Вест 44) и отправился на итальянском судне в Венецию, остановясь сначала в Лиссабоне, чтобы побродить по городу, где все напоминало мне прогулки с детьми за два года до этого, потом в Сицилии — в ее самом западном городке, названия которого не помню; Мессина — самый восточный город, я никогда не забуду Мессину; Палермо, ах да, Палермо — вот как зовется самый западный город Сицилии, потом в Неаполе, и везде я гулял, потом — в Патрасе, который неподалеку от Миссолонги, где, полагают, скончался Байрон, сражаясь на стороне греков во время одной из их обреченных войн с Турцией, но кто же его знает, этого Байрона, его имя, его гибель окружены легендами, а потом я приплыл в Венецию, сошел с корабля, покатался на гондоле, они там снуют повсюду, доехал поездом до Белграда и здесь, в Белграде, купил себе небольшую машину — но к чему я все это говорю, почему никак не доберусь до цели?

Просто кто бы ты ни был, в том-то и суть, что достигнуть цели — самое трудное в путешествии, и если ты собираешься или по крайней мере надеешься ее достигнуть — надо отправиться в путь, что я и делаю. Я заплатил тысячу четыреста долларов наличными за автомобиль с немецким мотором и итальянским корпусом и сел за руль; я ехал, ехал, потом остановился в Канне и начал там играть в карты, и очень скоро мои денежки попели. Я разорился — двенадцать тысяч долларов я хлопнул, да еще был должен пятьдесят тысяч долларов вашингтонскому инспектору по налогам. Что же делать?