Вадим Парсамов - Декабристы и русское общество 1814–1825 гг.

• Название: Декабристы и русское общество 1814–1825 гг.
• Автор: Вадим Парсамов
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2016
• ISBN: 978-5-906817-57-0

В книге профессора научно-исследовательского университета «Высшая школа экономики» В. С. Парсамова декабристы рассматриваются с точки зрения истории идей. Вопреки устоявшейся традиции видеть в них деятелей революционного движения, автор показывает сложность и многообразие их мыслительного мира. Книга состоит из ряда очерков, каждый из которых посвящен одному из декабристов. Вместе с тем все эти очерки связаны единой концепцией, в свете которой декабризм предстает не только как феномен политической истории, но и как яркое явление русской культуры.

Для историков, филологов, культурологов и всех интересующихся проблемами русской истории и культуры.

---

Ситуация изменилась после заключения Тильзитского мира, когда оппозиция стала непримиримой и царю пришлось выбирать между ней и М. М. Сперанским. Местр, с одной стороны, понимал неизбежность и временный характер Тильзитского мира, но с другой – расценивал реформы Сперанского как несомненное зло[263]. Последнее обстоятельство и определило дальнейшее сближение Местра с аристократической оппозицией. Круг его знакомств в этой сфере расширяется, в нем появляются Орловы. Особенно теплые отношения у Местра складываются с Григорием Владимировичем Орловым – двоюродным братом Михаила. В письме Местра к кавалеру де Росси от 19 января 1809 г. Г. В. Орлов упоминается среди тех, у кого Местр «часто бывает»[264]. Это период наивысшего влияния Местра на умы русской знати.

Чем ничтожнее было действительное значение Сардинского королевства на политической карте Европы, тем большую значимость стремился придать Местр своей дипломатической миссии в Петербурге. Он демонстрировал завидную преданность властолюбивому королю Виктору-Эммануилу I. Как подлинный аристократ, Местр служил своему монарху из чести, а не ради денег. Получая из Сардинии весьма скудное жалованье, которого не могло хватить даже на покрытие необходимых расходов, Местр твердо отклонил предложение Александра I перейти на русскую службу с приличным жалованьем[265]. Кипучая энергия Местра не могла найти выхода на узкой стезе дипломатии. Поэтому всю силу своего недюжинного ума и обширных познаний он направил на проповедь католицизма. Хотя это в конечном счете повредило его дипломатической карьере, зато принесло известность и авторитет в высшем обществе.

Не только парадоксальностью своих идей, но и самой манерой вести беседу, ораторским мастерством Местр поражал аудиторию. С. П. Жихарев, относившийся к нему с некоторым внутренним неприятием, признавал, что «граф Местр точно должен быть великий мыслитель: о чем бы он ни говорил, все очень занимательно, и всякое замечание его так и врезывается в память, потому что заключает в себе идею и, сверх того, идею прекрасно выраженную». В то же время Жихарев «не хотел бы остаться с ним с глазу на глаз, потому что он точно сделал бы из меня прозелита. Ума палата, учености бездна, говорит, как Цицерон, так убедительно, что нельзя не увлекаться его доказательствами; а если поразмыслить, то, несмотря на всю христианскую оболочку (он иначе не говорит, как рассуждая), многое, многое кажется мне не согласным ни с тем учением, ни с теми правилами, которые поселили в нас с детства»[266]. В целом же серьезного сопротивления своим идеям Местр не встречал. В то время в России с ним вряд ли кто мог спорить по существу. По словам А. С. Стурдзы, этот «государственный, кабинетный и салонный муж не имел равного себе в аристократическом обществе, в котором он господствовал»[267].

Независимость и оригинальность суждений, подкрепленные личной бескомпромиссностью, делали Местра властителем дум в среде оппозиционной знати, и эти же качества очень скоро стали внушать опасения русскому правительству. Если в 1807 г. Александр I отмечал, что Местр «своей осмотрительностью и своим мудрым поведением сумел приобрести здесь всеобщее уважение и особое мое расположение»[268], то спустя несколько лет министр иностранных дел К. В. Нессельроде, подготавливая высылку Местра из Петербурга, писал русскому посланнику в Сардинском королевстве П. Б. Козловскому: «Легкость его успехов, прием, оказанный ему повсюду, наконец, его общение с иезуитами внушали ему надежду, что своими речами, своею настойчивостью и своей перепиской он может оказывать пользу католической вере, полномочным представителем которой он в конце концов возомнил себя. Соединяя французскую самоуверенность с самыми крайними ультрамонтанскими притязаниями, этот посланник не мог успокоиться до тех пор, пока ему не удалось утвердить культ своих принципов в домах, где в течение многих лет он был всегда желанным гостем. Красноречие, с которым он восхвалял в салонах иезуитов, открыло доступ во многие семейства их духовникам и книгам»[269].

Уверенность, с которой Местр старался обращать в католическую веру, базировалась на двух обстоятельствах. Во-первых, представители (и особенно представительницы) русской знати переходили в католичество с необыкновенной легкостью. По словам А. Н. Шебунина, «количество обращений в 1814–1815 гг. принимало угрожающий характер»[270]. Во-вторых, Местр крайне скептически относился к православию, которое, по его мнению, было синонимом невежества и уже в силу этого не могло составить достойной конкуренции Римской церкви. «Система греческого православия, – писал он, – может сохраняться в своей целостности лишь благодаря невежеству; как только является наука, греческая вера неизбежно делается или католической, или протестантской»[271] Местр не уставал доказывать, что у России два пути: католицизм или революция. Таким образом, его проповеди выходили далеко за рамки миссионерства и приобретали острополитический смысл. В предвоенные годы русская знать, недовольная сближением России и Франции, болезненно переживавшая национальное унижение, в речах Местра находила идеологическое обоснование своему недовольству.

Все беды России Местр объяснял тремя обстоятельствами: разделением церквей, татарским нашествием и реформами Петра. Схизма пустила Россию по ложному пути, отрезав ее от источника истинной христианской веры. Татары обрекли Русь на варварское существование. Что же касается Петра, то он «совершенно не понимал свой народ, полагая, будто из него можно сделать все, что захочешь. Он ошибся, ибо слишком спешил и, как мне кажется, взялся не с того конца»[272]. В другом письме Местр высказался более резко: «Вообще же страна сия отдана иностранцам, и вырваться из их рук можно лишь посредством революции. Повинен в этом Петр, коего именуют великим, но который на самом деле был убийцей своей нации. Он не только презирал и оскорблял ее, но научил и ненавидеть самое себя. Отняв собственные обычаи, нравы, характер и религию, он отдал ее под иго чужеземных шарлатанов и сделал игрушкою нескончаемых перемен»[273]. Местр нарочито сгущает краски, перенося на петровские реформы свою ненависть к протестантской Европе, на которую, как он считал, ориентировался Петр.

Прекрасно улавливая чувство национального унижения, охватившее русское общество после подписания Тильзитского договора, Местр довольно точно формулирует господствовавшие настроения. Он много пишет о нерусском воспитании Александра I, имея в виду приставленного к нему в качестве воспитателя Лагарпа: «Император не постигает самых важных вещей и обязан сим несчастием своему воспитанию, которое будет вечным укором памяти Екатерины II»[274]. В его представлении Александр I скорее напоминает президента Соединенных Штатов Америки, чем русского царя, «ибо воспитан на республиканских идеях»[275]. Местр сокрушается по поводу того, что «французский язык здесь ничуть не менее нужен, нежели в Париже, и знают его беспримерно лучше, чем русский»[276]. Особую его ненависть вызывают немцы и их засилье в государственном аппарате России. В отношении этой нации Местр доходит до откровенной ксенофобии: «Если бы от меня зависело сжечь все, что Германия создала в XVIII веке, я, не колеблясь ни на секунду, поступил бы по примеру Омара, вполне убежденный в том, что действительные потери (достаточно большие, но вполне возмещаемые) полностью вознаградились бы уничтожением этой отравы»[277].

Выход он усматривает в обретении национальной самобытности: «Я убежден, что первый шаг к победе – это возвращение русской одежды. Солдат должен быть одет, как под Полтавой. Напудренный, завитой, напомаженный и застегнутый на все пуговицы, при буклях и панталонах, русский – это уже не русский, а немец. Боже, но неужели хоть кто-нибудь хочет быть немцем?». Под этими словами Местра подписался бы любой декабрист, которому путь отклонения от национальных традиций представлялся глубоко ошибочным и который стремился его перечеркнуть и заново сотворить историю.

Для Местра освобождение России от иноземного влияния означает прежде всего преодоление религиозных заблуждений. Обретя свой национальный путь, Россия, по его мнению, придет не к православию, которое столь же ошибочно, как и петровские реформы, а к католицизму, в котором Местру видится вселенское наднациональное начало, призванное соединить в себе все народы мира. Россия упустила уже однажды, в 1814 г., отпущенный ей судьбой шанс: «Мне хочется плакать, как женщине, – пишет он, – когда я думаю о той роли, которая представлялась России и которую она упустила. Своей славой она могла бы соперничать и даже затмить Англию и Испанию, она могла бы стать средоточием торговли всей Европы; опорой, надеждой и убежищем для всего честного; наконец, обогатиться и обессмертить свое имя. С каждым днем я все более убеждаюсь в справедливости той великой истины, что единственно возможная политика должна быть моральна»[278]. Последняя фраза, выделенная Местром, во многом предвосхищает будущие споры декабристов о соотношении политики и морали и о степени дозволенности в политической борьбе.